Том 1. Книга III.

ГЛАВА II.

Св. Губерт, сын Бертрама. – Эд, сын Бог-гиса, владеет всей Аквитанией. – Пипин Геристальский. – Карл Мартелл. – Испанские мавры или сарацины. – Зама. – Амбиза. – Мунуса. – Абдерам. – Победа христиан. – Смерть Эда. – Его сыновья Гунальд, Гаттон и Ремистан.

Герцога Аманда, без сомнения, уже не было в живых. Малолетство Хлод­ви­га II, Сигиберта и Дагоберта II не позволила потомкам убийцы Хильдерика вмешиваться в дела за Луарой. Бог-гис и Бертрам спокойно жили в своем герцогстве. Св. Аманд, епископ Маастрихта, их двоюродный дед[1], подготовил для них союз с благородной австразийской семья из Льежа. Ода, старшая из двух сестер, стала женой Бог-гиса, а Филиберта, младшая, Бертрама[2]. У них был единственный сын, известный позже под именем Св. Губерта[3].

Молодой принц был призван ко двору Тьерри III, где некоторое время выполнял обязанности графа дворца; но скоро, охладев к мирской суете, он отказался от всего, что ему обещали его происхождение, молодость и ранг, уступил в 688 г. Эду, своему кузену[4], все свои права на герцогство Аквитанию и ушел вместе с Одой, своей тетей, к Св. Ламберту, сменившему Св. Аманда на кафедре Маастрихта, которую в свое время ему самому предстояло занять.

У Бог-гиса было два сына; Имитариус, потомство которого неизвестно, что заставляет нас предположить, что он умер бездетным, или возможно даже холостым, и Эд[5], который так высоко вознес славу дома. Этот последний, по праву своего рождения и благодаря уступке Губерта, объединил в своих руках всю Аквитанию с зависимыми от нее странами. Он женился еще при жизни отца и дяди, которые, кажется, умерли до 688 года[6], а женой его стала Вальтруда[7], дочь герцога Валахиза и сестра Св. Вандриля, молодого и могущественного сеньора, который, несмотря на все просьбы короля Дагоберта II, милостью которого он пользовался, ушел в монастырь; позже он основал около Руана знаменитый монастырь, который носил его имя. Этот брак, сблизив Эда с Пипином[8], в то время хозяином французской монархии под именем майордома, раскрыл перед ним все честолюбие его нового родственника. Потомок Хлодвига, он не мог участвовать в делах, направленных на все большее ослабление семьи Меровингов, чтобы затем их было легче удалить с трона. Защитник галло-римлян, он не мог допустить засилья германцев, которое вновь угрожало нашим странам. Выразитель интересов юга, он должен был бороться, и бороться изо всех сил, с господством севера, которое уже сильно сказывалось по ту сторону Луары. Так начиналась эта борьба, которая будет непрерывно продолжаться на протяжении нескольких поколений, и которая окажется столь фатальной для дома Аквитании.

Как только после сражения при Тертри[9] на Сомме в руках его соперника, вместе с несчастным Тьерри[10], оказалась вся Франция, он посчитал себя свободным от договора, навязанного Дагобертом его предкам, и в свою очередь попытался расширить свои границы, чтобы чувствовать себя увереннее. В первую же кампании 689 г. он захватил Берри, Лимузен, Руэрг, Альбижуа, Велэ, Жеводан и страну Юзес[11]. Его успехи, столь быстрые, насторожили Пипина. Он поспешил остановить его продвижение, и начал с города Буржа, который взял после довольно долгой осады[12], но не смог удержать. Его присутствие было слишком необходимо на севере, чтобы защищать там от нападок грандов и двора свою неокрепшую власть. Он ушел за Луару, оставив сопернику свои новые завоевания. Никогда еще суверен Аквитании не был столь могуществен. Ничего удивительного, что с этого времени он стал пользоваться всеми возможными правами. Акты датировались годами его правления. Regnante Odoino piissimo Francorum rege, так помечен документ 716 года, процитированный г-ми Pagi[13] и Catel[14]. Некоторые историков даже дают ему формальный титул короля.

Герцог Аквитании раздвинул свои границы вплоть до Септимании, единственной провинции, остававшейся у вестготов от всей обширной империи, которой они некогда владели на юге. Немедленно между соседними народами разразилась война. Авторы того времени[15] не сообщают ни причин, которые ее вызвали, ни подробностей ее протекания. Они говорят только, что после трехлетней борьбы обе стороны остались в тех же границах. Уже не в первый раз две нации, исчерпав людей и деньги, не получают иного результата, кроме взаимной неприязни, как будто в нашей жизни не хватает других несчастий, ниспосланных небом. Наконец, сражения сменились миром, долгим и прочным, который позволил Эду залечить раны, нанесенные войной, и посвятить досуг, согласно обычаям того времени, богоугодным делам. Выбрав остров Ре на Шаранте, он, вместе со своей супругой, построил там знаменитый монастырь, где позже упокоится их прах.

Любимый своими народами, уважаемый своими соседями, правящий землями от Луары до Пиренеев и от океана до Роны, внук Хариберта довел до апогея славу своего дома. Но приближались дни падения этой славы. Благородно предоставленная поддержка угнетаемому королю, или, скорее, милосердное сострадание к несчастному родственнику, открыли ту длинную череду катастроф, которые омрачили его последние годы, преследовали на протяжении более века его потомство, и закончились изгнанием с родной земли законных наследников короны франков. Пипин Геристальский сошел в могилу в 714 г., завещав, как наследство, все свои должности своему внуку, малолетнему ребенку, под опекой Плектруды, его матери[16]. Отвага переполняла гордую душу Хильперика[17], которого сеньоры Нейстрии и Бургундии призвали на трон, и который, кажется, выделялся из этой толпы королей, которых история заклеймила именем ленивых. Поддержанный Раген-Фредом[18], майордомом Нейстрии, опираясь на союз с Радбодом, герцогом Фриза, он объявил войну матери и сыну, добился успеха, и казалось, что уже близок тот час, когда навсегда будет разбито позорное ярмо, довлевшее над потомством Хлодвига. Он, без сомнения, добился бы этого, если бы вскоре не появился новый противник в лице побочного сына Пипина, молодого Карла[19], столь прославленного впоследствии под именем Мартелл.

С его появлением удача изменила Хильперику. Дважды разбитые, покинутые Радбодом, король франков и майордом Нейстрии, судьбы которых связала общность интересов, обратились к герцогу Аквитании. Потомок Хлодвига, кто, как не он, должен был принять самое горячее участие в их бедствии, и кто, как не он, был заинтересован отразить претензии чужеродной династии. В надежде на это, они направили к нему послов с богатыми дарами. Frédégaire добавляет, что эти послы, со всем прочим, преподнесли ему королевский титул. Вот текст[20], которому ученые не придали должного значения: ejus auxilium postulan­tes rogant, regnum et munera tradunt. Что понимал Frédégaire под словом regnum? Большинство современных историков[21], которые считают Эда только герцогом, более удачливым или могущественным, чем другие сеньоры, носящие этот титул, объясняет это слово как просто корону. Но зачем сначала придавать латинскому выражению именно то значение, которое ему никогда не принадлежало; а затем, интерпретируя его таким образом, создавать себе новые трудности. Сразу же возникает вопрос: зачем предлагать корону тому, кто не считает себя сувереном или не стремится к этому? Другие, как г-н de Valois[22], давно подозревали под этой фразой более полную власть, и хартия Алаона подтвердила их предположения. Благодаря этому документу, мы с уверенностью можем возвратить этой туманной из-за ее чрезмерной лаконичности фразе[23] ее истинный и изначальный смысл, говоря, что Хильперик и Раген-Фред, принуждаемые несчастьями и необходимостью, отказались от прав, которые король Дагоберт оставил за собой и своими преемниками, и что они признали полный и неделимый суверенитет герцога Аквитании.

Довольный тем, что добровольно получил все уступки, которых был готов добиваться с оружием в руках, Эд принял предложение Хильперика и пообещал ему свою поддержку. Следующей весной[24] он пересек Луару во главе армии гасконцев и аквитанцев и присоединился к королю франков и его министру. Союзники двинулись к Австразии на поиски сына Пипина, полагая, что тот еще слишком далеко. Эта уверенность их погубила. Пока они двигались, не соблюдая порядка и дисциплины, Карл, который следил за каждым их шагом, пал на них с быстротой молнии, первым же ударом разбил и рассеял их армию и вынудил их бежать, не дав им возможности собрать своих солдат. Преследуя их, победитель вошел в Париж, который оба короля даже не пытались защищать, и где Хильперик задержался только на время, необходимое чтобы собрать самое ценное; Карл вслед за ними переправился через Сену и гнался за ними до Орлеана. Там он чуть было не захватил своих врагов. Избежав такой опасности, герцог Аквитании посчитал себя счастливым от того, что смог вернуться в свою страну, ведя с собой Хильперика и его казну[25], в то время, как Раген-Фред укрылся в Анжу и Мэне.

Карл, в свою очередь, удовлетворенный их изгнанием за Луару, не стал развивать свой успех. Опасался ли он испытывать судьбу и рисковать стать жертвой какой-нибудь превратности, столь частой на войне, или он не решился в окружении воинственных народов атаковать их вождя, который и после столь стремительного бегства был еще достаточно силен? мы этого не знаем; но как бы то ни было он предоставил Эду возможность спокойно исправлять последствия катастрофы, а сам предпочел вначале укрепить свое положение в Нейстрии и Бургундии, доставшихся ему после бегства Хильперика. Чуть позже, понимая значение престижа, который имело для народа имя короля, он направил к герцогу Аквитании торжественное посольство с требованием передать ему беглого государя со всей казной, которую тот забрал с собой. Он клятвенно обещал вернуть Хильперику трон, и довольствоваться званием его майордома. За это он предлагал Эду союз и дружбу; но в случае отказа он угрожал пройти огнем и мечом по его государствам[26].

Эд, несмотря на всю свою гордость, не осмелился пренебречь гневом столь грозного врага. Либо из страха, либо по слабости, он выполнил то, что от него потребовали с оскорбительной высокомерностью; и взамен гостя, который доверился его чести, он получил торжественный договор, обеспечивающий ему значительные преимущества, возможно даже ту независимость, которой он так долго добивался, и которая была так дорога его сердцу, что ради нее он был готов на любые унижения. Некоторые авторы[27] пытались оправдать эту подлость обещанием Карла Мартелла признавать королевский сан Хильперика; как будто бы это обещание не было горькой насмешкой, и как будто бы весь королевский сан заключен в одной короне, которую можно давать или отбирать по своему желанию, или, самое бóльшее, в пустых почестях без реальной власти и достоинства. На наш взгляд, ничто не может извинить и, еще менее, оправдать предательства; но если и имеются хоть какие-то смягчающие обстоятельства, то мы видим их в полной невозможности для герцога Аквитании выдержать войну одновременно на обеих оконечностях своих государств; так как ко времени, до которого мы дошли, Пиренеи явили ему не менее грозного врага, чем тот, кто угрожал из-за Луары.

Испания только что оказалась под ярмом ислама, и на ее поруганных башнях, вместо уничтоженного креста, возвышался нелепый полумесяц. Всего пятнадцати месяцев хватило[28] на захват того, что христианству пришлось отвоевывать шестьсот лет ценой героической борьбы и почти постоянных боев. Потратив нескольких лет на укрепление своей власти, мавры или сарацины, как принято в истории называть захватчиков полуострова, хотя эти имена означают совершенно различные народы, задумали добавить к Иберии страну, которой вестготы владели в Галлии. С этой целью Зама[29], их вождь или эмир, перешел через Пиренеи у Сердани в 719 году[30], в год подписания мирного договора между Эдом и Карлом Мартеллом, и почти без сопротивления завладел всей Септиманией. Ничто не могло устоять перед его оружием.

Эд предоставил убежище вестготам, бегущим от своих победителей. Чтобы наказать его за такое гостеприимство, мусульманский вождь двинулся на Аквитанию, и после нескольких легких побед подошел к Тулузе[31]. Нам неизвестны подробности этой осады, как и большинства предыдущих осад; но мы знаем, что защита была не менее мощной, чем нападение. За это время успел подойти Эд во главе всех своих сил. Не испугавшись ни количества, ни мужества врага, он дал ему сражение под стенами осажденного города в конце мая 721 г. Бой был долгим и упорным; но, наконец, победа оказалась на стороне христиан. Зама, пораженный копьем, пронзившим ему бок, осталась на поле битвы, как и 375 000 его солдат, если верить Anastase le bibliothécaire[32]; а так как той эпохе были необходимы чудеса при каждом значительном событии, тот же автор сообщает, что папа послал государю Аквитании, незадолго до этого, три освященных губки, и что никто из солдат, которые получили их малый кусочек, не был не убит, ни даже ранен. Было ли это чуду, и сколько на самом деле было убито, сейчас уже не установить. Эд с жаром преследовал остатки разгромленной армии и забрал у неверных не только все, что они завоевали в его государствах, но еще и часть Септимании[33]. Четыре года спустя, новый эмир, Амбиза[34], попытался отомстить за своего предшественника. Эта попытка вначале не имела успех. Войска, которые он направил под командованием своих наместников, везде потерпели неудачу. Амбиза не отчаялся, и, в надежде, что ему повезет больше, лично возглавил свою армию[35]. Его первый удар пришелся на Каркассонн, который он захватил несмотря на преимущество его расположения и сопротивление его жителей. Эта победа, ужас, наводимый его именем, и, главное, обещания умеренности и мира, которые он распространял вокруг себя, вскоре помогли ему захватить все, чем в предыдущую кампанию завладел в Готии Эд. Он, без сомнения, продолжил бы свои действия, и герцог Аквитании встретил бы в его лице весьма грозного противника, если бы того не забрала смерть[36], когда он возвращался в Испанию. Потеря столь удачливого полководца не помешала неверным в 725 году вновь перейти Пиренеи, отмечая каждый свой шаг по нашим южным районам разрушениями, еще более ужасными, чем когда-либо до сих пор. С этими беспокойными и бесстрашными ордами покой никогда не продолжался долго. Побежденные, они на какое-то время уходили, чтобы вскоре появиться вновь; разбитые почти полностью, они бежали за горы, откуда возвращались еще более многочисленными и яростными, чем когда-либо. Такова арабская жизнь, или, скорее, жизнь всех народов-завоевателей в начале их пути.

Меж тем Карл Мартелл не простил герцогу Аквитании того, что тот избежал зависимости от него; он выждал, пока тот ослабнет в борьбе с сарацинами, и когда посчитал, что время настало, перешел Луару во главе многочисленной армии[37]. Эд, хоть и захваченный врасплох, собрал войска и поспешил на защиту своих государств. Но, как сопротивляться столь значительным силам под командованием самого великого и удачливого полководца этого века? Побежденный в бою, который принял, несмотря на свою малочисленность, он был вынужден бежать и оставить сопернику верхнюю Аквитанию. Победитель беспрепятственно прошел по ней, отметив свой марш опустошениями, более достойными неверного разбойника, чем героя франков, и возвратился в Нейстрию, нагруженный огромными трофеями.

Никогда еще Эд не оказывался в столь критическом положении. Зажатый меж двумя могучими врагами, он должен был вскоре вконец обессилить, если бы ему не удалось разоружать кого-нибудь одного из них. Но, с одной стороны, столь несправедливое и неожиданное нападение Карла и его хорошо известные чувства не позволяли ему ожидать от франков надежного мира; с другой, беспокойный и воинственный нрав, а еще более фанатизм мусульманских племен, не оставляли ему почти никакой надежды остановить их, по крайней мере всех, даже ценой величайших жертв. Его единственной возможностью было попытаться как-то разъединить их и связать некоторых из них отдельными договорами.

Мунус или Мунуса[38], полководец мавров, командовал на границах Испании, то есть, вероятно, в Каталонии и Сердани[39]. Чем-то недовольный или излишне честолюбивый, он тайно стремился к независимости. Эд одобрял его намерения, обещал ему свою поддержку, а чтобы еще больше приободрить его и крепче привязать к себе, дал ему в жены свою дочь, прекрасную Лампагию[40]. Он жертвовал, таким образом, своей религией и кровью в угоду, даже не могу выразить насколько, холодной и варварской политике; но небо не могло не воздать справедливость за этот чудовищный брак, единственный такого рода, который мы знаем в истории[41]. Оба вождя использовали этот брак как гарантию их взаимной поддержки; но провидение, которое никогда не оставляет безнаказанным цинизм руководителей народов, погубило эмира и чуть было не увлекло в его падение вслед за ним его виновного тестя. Здесь рассказы различаются. Согласно некоторым авторам, Лампагия, не менее набожная, чем красивая, постаралась привести к своей вере мавра, который перед свадьбой, как говорят, обещал принять ее веру. Предполагаемое обращение стало известно другими мусульманам, отсюда и несчастья, которые обрушились на обе семьи. Так об этом рассказывает один из наших наиболее уважаемых сограждан[42] в произведении, которому мы уже не раз воздавали должное; но мы считаем, что обязаны признаться: нам не кажется вероятным, чтобы почитатель Магомета был готов отречься от веры отцов в угоду супруге, как бы дорога она ему не была. Ничего подобного, по крайней мере, мы в этом уверены, не было ни в одной правдоподобной летописи; это даже невозможно в наши дни, когда истинная веры потеряла свое положение в обществе, которое разваливается на глазах, как происходит теперь с исламом; впрочем, ни один из документов того времени, к которым мы обращались, не приписывает эмиру подобных планов. Dom Vaissette упоминает только[43]: «возможно у него (Мунусы) было намерение принять христианство, чтобы освободиться от ярма арабов»; но говорить так ученого бенедиктинца заставило желание смягчить шокирующее и даже гнусное для наших христианских сердец поведение принца, чьи добрые качества были совершенно недооценены французскими писателями. Но нужны ясные и твердые доказательства, а не только желание, чтобы делать заявления, столь противоречащие общим обычаям и постоянному поведению нации. Нам кажется, что нет необходимости говорить о смене религии, чтобы объяснять катастрофу, в которой погиб вождь мавров.

Необычности этого фатального брака и некоторых признаков, которые всегда сопровождают заговорщиков, даже самых осмотрительных и осторожных, вполне хватило, чтобы вызвать подозрения. Стали наблюдать за ними, следили за их жизнью, и вскоре все детали заговора стали известны в Кордове, где находился Абдерам[44] (Абд-аль-Рахман), верховный правитель полуострова от имени халифа Хашема, султана Дамаска[45]. Абдераму была слишком хорошо известна доблесть и ловкость Мунусы, чтобы не понимать всей величины опасности. Поэтому, не теряя ни минуты, он собрал все войска, которые были у него под рукой, с быстротой молнии пересек Пиренеи и появился в Сердани, когда мавр был уверен, что тот все еще нежится в благодатной тени своего кордовского дворца. Подвергшийся неожиданному нападению, не успев ни подготовиться к защите, ни даже определиться с дальнейшим поведением, Мунуса успел лишь укрыться с супругой в местечке, именуемом Юлия Ливия, близ развалин которого позже появится город Пюисерда[46]; и, уже ни на что не надеясь, он решил защищаться там до конца. Долго он противостоял армии, которая пыталась захватить его, полное отчаяние множило его мужеству; но со временем уже никакое сопротивление не было возможным. Потеряв почти всех своих защитников, испытывая нехватку продовольствия и самую жестокую жажду, он сумел обмануть бдительность осаждающих и бежать со своей супругой, которая после стольких несчастий стала ему еще дороже. Несколько дней он бродил по горам, все тропки которых были ему хорошо известны, и, возможно, ему удалось бы спастись, если бы его любовь к дочери герцога Аквитании, женская слабость которой не могла приспособиться к этим крутым и тяжелым тропинкам, не вынуждала его замедлять свои шаги. Эта задержка дала солдатам, посланным за ним в погоню, время догнать его и обложить. Не желая стать их добычей, он предпочел убить себя, чем умереть от их рук, и бросился с высокой скалы[47]. Едва он испустил последний вздох, как люди Абдерама уже были на дне ущелья, где покоился его труп, и не в силах лишить его жизни, они отрезали ему голову, которую поспешили доставить своему начальнику[48]. Беды несчастной Лампагии, невинной причины этой трагичной смерти, на этом не кончились. Схваченная над окровавленным телом супруга, который подарил ей столько любви, она была доставлена правителю Испании, и, вновь став жертвой своей фатальной красоты, была признана достойной украсить гарем султана в Дамаске[49]. Там глубинах Азии, среди одалисок государя неверных, и закончилась, без сомнения, жизнь первой принцессы, которая, насколько нам известно, родилась на троне наших суверенов.

Мунуса заплатил жизнью за свою безумную попытку, но кровь мятежника не утолила Абдерама. Месть вызывала желание покарать того, кого он справедливо подозревал в соучастии, а то и в подстрекательстве мятежа, и все, казалось, облегчает его намерения. Армия, окрыленная легкостью последнего успеха, рвалась в бой, от государств герцога Аквитании ее отделяло всего несколько дневных переходов. Так что, не тратя время на возвращение во внутреннюю Испанию за подкреплениями, эмир[50] призвал войска, которые размещались на границе, присоединил их к тем, с которыми он пришел и к тем, которые подчинялись убитому командующему, и пока остальные его солдаты подходили из удаленных провинций, он, следует вдоль гор, пересек Наварру и вошел в Гасконь через горловину Пиренеев.

Именно здесь проходили когда-то гунны, вандалы, вестготы, все те миграции, которые разоряли нашу родину. Казалось, эти древние орды вышли из своих могил после стольких веков: те же убийства, то же опустошение, те же руины, те же преступления любого рода сопровождали врагов, выплеснутых Испанией. Лапурдум и Бенеарнум (Байонна и Лескар) приняли их первый удар и потеряли свои имена в этой борьбе. Затем пали Олерон, Дакс и Эр. Оз был разрушен, и на этот раз больше не достиг былой значимости. Casius-Curio в своей истории сарацинов, приведенной Catel, описывает их вход в Ош и все ужасы, которыми он сопровождался. Далее общую судьбу разделили Ажан и Бордо. Катастрофа была столь ужасной, что память о ней в нашем народе пережила все революции, бушевавшие в наших провинциях. До сих пор, показывая на красноватую землю, которая иногда местами встречается, вам расскажут о следах крови, пролитой маврами. Впрочем, из наших читателей мало кто знает, что само это имя (Mourou) в общественном сознании означает проявление самого дикого варварства.

Эд не мог оставаться спокойным и бесстрастным наблюдателем таких бедствий; но, захваченный врасплох, он не смог защитить свои границы. Как он не старался, враги уже перешли Гаронну, когда он смог оказать им серьезное сопротивление. Чтобы иметь перед ними хоть какое-то преимущество, он встал на левом берегу Дордони, готовый помешать им переправиться. Удар был страшен, ненависть и месть переполняли чувства и вождей, и солдат[51]; но, наконец, судьба возобладала над мужеством христиан. Только одному богу, говорит Isidore de Béja, автор того времени, известно число погибших, оставшихся на поле битвы, столь он было огромно. Вынужденный бежать, герцог Аквитании собрал войска, которые смог, и, жертвуя самолюбием ради спасения своего народа, послал посольство к самому смертельному из своих врагов, правителю франков, или даже, согласно chronique d’Aniane, лично отправился к нему молить его о помощи.

Карл сумел оценить благородство и великодушие его поступка, и понимая, что речь идет уже не о соперничестве за власть, и еще менее о суетной борьбе самолюбия, переступил через свое злопамятство, забыл прошлое и достойно принял разбитого принца. Он немедленно объявил сбор ополчения не только всех франков, но и германских вассалов; затем он спешно направился к Луаре. Он успел вовремя. Не встречая никакого препятствия, сарацины словно поток прошли по Перигору, Сентонжу, Ангумуа и Пуату, разграбили и сожгли знаменитую базилику в Пуатье, и приближались к Туру[52]. И везде за спинами магометанских племен оставались церкви, рушившиеся в пламени, и перебитые или уведенные в рабство жители.

Узнав об опасности, которая грозила Сен-Мартен-де-Тур, франки ускорили свой шаг. Абдерама они встретили между монастырем и благородным городом. Целых семь дней обе армии стояли друг перед другом[53], мелкими стычками готовя себя к одному из самых великих сражений, которые когда-либо видел мир; так как это было больше, чем два народа, это были две религии, две цивилизации, два мира, Европа и Азия, которые вновь сошлись в своем извечном споре; но в этом сражении Азии суждено было потерпеть поражение, как в былые времена от Греции и Рима, как в наши дни от России и Англии; так было, и так, вероятно, будет всегда.

Наконец, как рассказывает новая история Франции[54], сражение началось с таким жаром, какой дает полная уверенность в своих силах: сарацины полагались на свое численное превосходство, а христиане на преимущество их вооружения и силу. Вначале топоры и сабли германцев устроили настоящую мясорубку легко одетым азиатам, которые осмелились нанести первый удар; но скоро подоспели арабские всадники и повторили атаку со своей обычной стремительностью. Их огромная численность и быстрота их перестроений компенсировали титаническую стойкость их врагов. Впрочем, Карл сдерживал обычную горячность своих воинов из опасения оказаться поглощенным толпами врагов, если какая-нибудь непредвиденная случайность нарушит порядок его армии. Бой продолжался с равным успехом, когда в тылу арабской армии раздались жалобные вопли, и стало видно как вдали по равнине мечутся тысячи беглецов.

Эд напал на сарацинский лагерь со своими гасконцами и буквально уничтожил беззащитную толпу, которая ожидала исхода боя[55]. Несмотря на глубокое горе, которое этот случай принес арабам, Абдерам продержался до вечера; только после его смерти сарацины отступили под покровом ночи[56] и возвратились в свой лагерь, где нашли только трупы своих детей и жен. Жалкие остатки этой чужестранной орды воспользовались последними ночными часами, чтобы уйти, бросив обозы и палатки, чтобы хоть как-то задержать преследующих их франков.

Трофеи победителей были неисчислимы. Под этими палатками были накоплены сокровища Африки, Испании и Аквитании. Потери франков составили, как говорят, не более пятнадцати сотен человек[57], во что верится с трудом. Потери неверных были огромны. Писатель времен Карла Великого, с обычным преувеличением наших древних историков, говорит о гибели трехсот семидесяти пяти тысяч сарацин обоего пола и всех возрастов. Он добавляет, что эта необычайная победа, выигранная октябрьскую субботу 732 г.[58], принесла Карлу латинское прозвище Мартеллус (Mar­tel), молот, потому что он раздавил врагов как молот или боевая палица.

Примирение между Карлом и Эдом, к которому провело нашествие мусульман, казалось вполне искренним. По крайней мере, ничто не напоминало о их былом соперничестве на протяжении последующих трех лет, которые оставалось прожить герцогу Аквитании. Это время он посвятил восстановлению своей страны после вражеского вторжения; его народы, наконец, смогли облегченно вздохнуть. Под сенью его отеческого скипетра все начинало возрождаться, когда в 735 г.[59] смерть забрала его у любящих подданных. Его похоронили на острове Ре, в монастыре, который он основал вместе со своей супругой[60].

Только в прошлом веке Эд был оценен по достоинству. Большинство историков видели в нем лишь авантюриста, который, благодаря сложившимся обстоятельствам, воспользовавшись волнениями в Государстве, захватил Аквитанию и сделал ее независимой. Во многом это правда, именно так преподносят нам его историю почти все хронике той эпохи. Но Dom Vaissette великодушно обелил его память; и в наши дни ему обычно отводят в истории достойное место, которое он давно бы уже занял, будь его противник не столь велик, как Карл, или если бы писатели, рассказавшие о его жизни, были менее преданы его сопернику. Помимо несчастной Лампагии, у него было три сына[61]: Ремистан, который, кажется, ничего не получил от своего отца, Гаттон, которого мы встречаем под именем герцога Аквитании, и который, вероятно, владел Пуату и, возможно, еще Лимузеном, и, наконец, Гунальд[62] или Гунольд, старший, который сменил отца во всех остальных его государствах.

Узнав о его смерти, Карл понадеялся вырвать у сына признание вассальной зависимости, чего он не смог добиться от отца. Чтобы узаконить это насилие, он собрал Berts или главных представителей нации, и добился от этого plaid (собрания) решения о применении военной силы[63] для принуждения молодых принцев принести монарху франков вассальную клятву, от чего до сих пор они отказывались. Опираясь на это решение, продиктованное его честолюбием, и служившее только увеличению его власти, и так уже намного превосходившую призрачную власть короля, которым он пока прикрывался, и которого он собирался вскоре устранить, он перешел Луару во главе многочисленной армии, прошел по верхней Аквитании и дошел до Бордо, который был вынужден открыть перед ним свои двери. Он увенчал эту кампанию взятием замка Блэй, и возвратился в Нейстрию, нагруженный огромными трофеями.

Это вторжение было, возможно, еще более кровавым и катастрофичным для Аквитании, чем знаменитого вторжения Хлодвига. Во всяком случае, на этот раз не щадили ни церкви, ни их владения. Франки продолжили разрушения, начатые сарацинами. Следующей весной все повторилось, но аквитанские принцы, которых не было видно в первую кампанию, то ли потому ли, что они не решились связываться с таким грозным воином, как Карл Мартелл, или, скорее, захваченные врасплох, они не смогли организовать защиту, теперь, использовав зиму для подготовки войск, дали противнику несколько сражений[64]. Мы не знаем подробностей этой войны. Но, похоже, сыновьям Эда сопутствовал некоторый успех, за исключением, возможно, Гаттона, который, согласно довольно туманному выражению хрониста из Меца, был привязан. Вот текст: «Karlus invasit Vasconiam, Hatto ligatus est». Следует ли под этим понимать, что молодой сеньор попал в руки врага и был закован в цепи[65], или, как это объясняют некоторые авторы[66], покорившись могуществу Карла, он перешел на его сторону и связал своею судьбу с его особым договором? мы не осмеливаемся что-либо утверждать; но каков бы ни был смысл этой фразы, майордом был вынужден заключить мирный договор, согласно которому он оставлял Гунальду все его государства при условии, что бы тот признал, что держит их на правах вассала, и что бы он принес клятву верности ему и двум его сыновьям[67], Карломану[68] и Пипину.

Наши читатели, без сомнения, заметили, как низко пал престиж потомства Дагоберта, так как имя короля Тьерри даже не упоминалось. Эти условия, конечно же, не могли не угнетать гордую душу герцога Аквитании; но ему пришлось смириться с неизбежным и принести клятву, потребованную честолюбивым майордомом, который руководил всей монархией под именем Here-Zoghe или герцога франков.