Том 2. Примечания.

Примечание 3, (Книга V, глава 1, сноска 6).

Монгомери, который разрушил монастырь Бассуе, пощадил, как говорят, церковь; этому вериться с трудом, так как неф, который все еще существует, и оба портала принадлежат, бесспорно, эпохе Ренессанса. Что еще увеличивает наши сомнения, так это то, что к той эпохе эта церковь опустилась до уровня простой часовни, и приходская служба, которая отправлялась там до тех пор, была перенесена в возведенную по обету часовню Богородицы, расположенную внутри города. Le manuscrit de M. d'Aignan рассказывает о следующем анекдоте, который мы приводим здесь только потому, что воспоминания о нем еще не полностью стерлись в нашей стране. При Людовике XIV, Анри де Ламот-Уданкура, архиепископа Оша, одолело любопытство увидеть реликвии Св. Фрикса. Он вошел в церковь святого мученика, сопровождаемый только г-ном де Копеном, кюре Лиже, и господином Трейем, кюре Сьёрака. Остальному народу, который следовал за прелатом, было велено остаться снаружи. Невозможно выразить недоумение и удивление собравшихся, когда полчаса спустя они увидели выходящими архиепископа и обоих кюре, дрожащих и смертельно бледных. Когда они переступили порог, архиепископ повернулся к своим двум спутникам: я вас запрещаю, сказал он им, под страхом полного отлучения от церкви, рассказывать ни пока вы живы, ни на смертном одре, о том, что произошло, и о том, что мы увидели; и обратившись ко всем остальным, он продолжил: Господь наказывает за излишнее любопытство; у меня не было достаточно чистой веры, чтобы начинать столь святое дело. Относитесь с глубоким почтением к Св. Фриксу; и он сам выбрал этого святого одним из покровителей часовни своего замка Мазерé.

В архивах архиепископства сохранился протокол посещения Монсеньора де Траппé в 1693 г. Из него видно, что голова Св. Фрикса во время религиозных войн была перенесена в Пейрюсс-Гран, как в более безопасное место, и что она осталась там. Она еще находится там и в наши дни.

Примечание 4, ( Книга V, глава 1, сноска 10).

Божий суд.

Так именовались различные судебные испытания, с помощью которых принимали решение по некоторым разбирательствам, полагая, что тем самым обращаются к правосудию Бога, ведающего сердца и карающего за преступления. Этими испытаниями были поединок, испытание крестом, холодной водой, горячей водой, горячим железом, клятвой и евхаристией.

Поединок.

При испытании поединком, 1° обвинитель подавал жалобу судье и бросал свою перчатку, как вызов на бой.

2° Обвиняемый публично опровергал его, и, если он подбирал перчатку, вызов считался принятым; тогда судья назначал место, день и час боя.

3° Оба поединщика появлялись с большой свитой, осеняя себя крестным знаменьем, сопровождаемые хоругвями, на которых были изображены лики Господа, Богоматери и Святых

4° Как только они прибывали к своим шатрам, окруженным перилами, обвинитель подходил к королю, опускался перед ним на колени и осенял себя крестом. После этого маршал или кто-либо иной, указанный королем, говорил ему: сир рыцарь или оруженосец, видите ли вы перед собой истинное напоминание о нашем Господе, истинном Боге, Иисусе Христе, который возжелал умереть и предать смерти свою драгоценную плоть, чтобы спасти нас? Итак, обратитесь к его милосердию, и просите его, что бы в этот день он захотел вам помочь, если ваше дело правое, так как он является верховным судией. Подумайте об этом до того, как вы принесете клятву, или иначе ваша душа, ваша удача и вы сами подвергаетесь великой опасности.

Затем маршал, взяв обе его руки, возлагал их на крест, и заставлял его принести следующую клятву: Я клянусь этим напоминанием страстей Нашего Спасителя, Господа Иисуса Христа, и своей христианской верой, и святом крещением, принятым мною от Бога, что я твердо объявляю правым, справедливым и святым этот спор, и выставляю в знак моей правоты такой же залог, как и тот, кто отстаивает дело неверное, дурное, предательское, или ....... или вероломное (в зависимости от обстоятельств дела). Тот, кто отстаивает дело неправое и дурное, захотел лично защищать и отстаивать его, и я готов доказать ему сегодня свою правоту своей жизнью против его жизни, с помощью Бога, Богородицы и Монсеньора Св. Георгия, доброго рыцаря. Такую же клятву заставляли принести и противную сторону, после чего маршал давал сигнал к бою, бросив свою перчатку и провозгласив – пусть начинают. Тот, кто был убит или вытеснен за ограждения, считался виновным, и заложники, предоставленные им, приговаривались к штрафу. Полагаем, что отсюда и пошла пословица, побежденный платит.

Испытание Крестом.

Обычай использовать крест для выявления виновных был основан на примере некоторых святых, постановлениях наших королей и даже декретах нескольких Соборов (Вембевье, 751 год). Ученые разделились во мнении о том, как проводилось испытание крестом. Одни полагают, что это была клятва, принесенная над крестом; другие считают, что крест бросали в огонь, и если он не горела, то бросивший его объявлялся невиновным. Но строки, найденные у старинных авторов, которые об этом говорили: exire ad crucem, stare ad crucem, наводят на мысль, что это испытание состояло, по обыкновению, в том, чтобы стоять перед крестом в некоторой неудобной позе, при этом тот, кто падал первым, признавался виновным.

Людовик Благочестивый одобрял применение испытания крестом.

Испытание холодной водой.

Чтобы объяснить, как это происходило, достаточно перевести старинную латинскую инструкцию, приведенную далее. Она содержит следующие строки: Возьмите тех, кого вы захотите подвергнуть испытанию воды, и приведите их в церковь, где священник отслужит мессу в их присутствии, и пригласит их к алтарю для принятия причастия; скажите им: если вы сделали то, в чем вас обвиняют, если вы причастны к этому делу, если вы знаете, кто это сделал, я вас заклинаю именем Бога Отца, Сына и Святого Духа, вашей верой, святым Евангелием, которое было вам поведано и святыми реликвиями, которые находятся в этой церкви, не приближаться так смело к алтарю за причастием. Если они промолчат, наступает очередь священника сказать им: вот это тело и эта кровь Иисуса Христа будут сегодня вашим испытанием. После мессы он благословлял воду, и, отправившись на место, где должно происходить испытание, он велел испытуемым выпить освященную воду, говоря им: вот эта вода будет сегодня вашим испытанием. Затем он произносил заклинания над водой, куда им предстоит быть брошенными. После этому он велел им раздеться, поцеловать Евангелие, и их поочередно бросали в воду. Священник, который проводил церемонию и те, кто подвергались этому испытанию, должны были поститься. Кроме того, как гласит инструкция, тем, кого бросали в чан с водой, связывали ноги и руки. Тот, кто оставался на поверхности, признавался виновным. Тот, кто опускался на дно чана, объявлялся невиновным. На мой взгляд, этот способ не использовался для выявления преступников.

Испытание горячей теплой воды.

Вот как это происходило. Обвиняемых приводили в церковь; там они присутствовали при мессе и причащались. После чего произносились заклинания и читались молитвы, подобные тем, которые использовались при испытании холодной водой. Затем на огонь ставился котел, а тому, кто подвергался испытанию, было велено читать Отче наш. Когда вода закипала, ее снимали с огня, и тот, кто руководил этим испытанием, подвешивал в котле камень на некоторой высоте, бóльшей или меньшей, в зависимости от тяжести преступления. И обвиняемый голой рукой должен был достать этот камень. После этого руку забинтовывали и накладывали печать, которую снимали только на третий день. Если ожога на руке не было, обвиняемый считался оправданным, иначе он объявлялся виновным. Подробности испытания предавались широкой гласности, и на этом процесс, как гражданский, так и криминальный, заканчивался. Можно было откупиться от этого испытания; именно это в Салической правде названо выкупом своей руки. Говорят еще: я готов положить руку на огонь, подразумевая готовность отстаивать то, в чем полностью уверен.

Испытание горячим железом.

Существовало две разновидности этого испытания: 1° обвиняемого заставляли нести раскаленное докрасна железо. Железо, которое использовалось для этого испытания, было благословлено и хранилось в церквях, которые имели на это право. Обвиняемый сначала постился, при нем читались молитвы, затем в церкви разжигали огонь, на котором докрасна калили железо. Испытуемому давали пить святую воду, и мыли ему руки, чтобы смыть снадобья, которыми он мог бы натереться, чтобы уменьшить действия огня. Когда железо становилось красным, его доставали из огня, и обвиняемый, целуя Евангелие и крест, был обязан пронести его девять футов; после чего его рука забинтовывалась и опечатывалась на три дня. 2° другой способ состоял в том, чтобы обвиняемый прошел по лемехам плугов, раскаленных докрасна, количество которых зависело от тяжести преступления, в котором его подозревали. Обычно, их было двенадцать; надо было наступить на каждом из этих лемехов. Если обвиняемый не получал никакого ранения, он объявлялся невиновным.

Испытание Клятвой.

Клятва, принесенная на святых или почитаемых таковыми предметах, применяется во всех религиях. У французов, особенно после их обращения к свету истинной веры, это стало самым легким способом для обвиняемых оправдаться в преступлениях, им приписываемым.

Вот главные церемонии, которые соблюдались при этих юридических процедурах:

1° Тот кто приносил клятву, должен был поститься и принимать причастие в некоторых определенных церквях или молельнях, имеющих право на эту процедуру.

2° Они приносили клятву на реликвиях, на евангелии или на кресте. Они становились на колени и поднимали руку, чтобы коснуться алтаря, креста или евангелия, которое располагалось на алтаре. Отсюда, возможно, у нас остался обычай поднимать руку, принося клятву.

Собор в Мо, в 845 году, запретил епископам и священникам клясться святыми вещами. Таким образом, епископы и священники не были обязаны поднимать руку, чтобы касаться реликвий. Отсюда обычай, согласно которому они не поднимают руки, принося клятву, а держат ее на своей груди.

3° Если преступление, в котором хотели оправдаться, имело веские обвинения, вместе с обвиняемым приносили клятве еще несколько лиц, которые одновременно с ним клали руку на евангелие или на реликвии. Называлось это tertia manu, duodecima manu, в зависимости от числа лиц, приносивших клятву.

Лица, которые приносили клятву вместе с обвиняемым, должны были быть одного с ним положения. Так вместе с дворянином приносили клятву дворяне, со священником – священники, с женщиной – женщины.

Когда клятву не находили убедительной, прибегали к поединку.

Испытание Евхаристией.

Этому испытанию подвергались, главным образом, епископы и священники, обвиненные в некоторых преступлениях. Их обязывали служить мессу или получать евхаристию в доказательство своей невиновности. Собор в Трибуре IX века сделал это Каноном. Мирянин, если это было необходимо, оправдывал себя принесением клятвы, а священник – мессой. Я нашел еще один ужасный пример такого испытания в отношении Лотаря, которому папа Адриан позволил причаститься только после того, как он поклялся, что у него не было никакого общения с Вальрадом с тех пор, как его предшественник отлучил его от церкви.

Таковы основные испытания, которые наши отцы называли судами божьими; теперь они известны только из нашей древней истории.

В основном взято из manuscrit de M. d'Aignan.

Мы обязаны следующим примечанием, как и примечанием 8², г-ну аббату Канетó, начальнику небольшого семинара в Оше. Друзья христианского искусства ожидают, с вполне оправданным нетерпением, результатов исследований г-на Канетó о некоторых наиболее значительных церквях нашей епархии. Мы уверены, что он без промедления отдаст в печать свою первую работу, особо посвященную археологической истории нашей прекрасной метрополии.

Примечание 5, ( Книга V, глава 2, сноска 5).

Этот памятник веры и усердия, освещенный Св. Остендом, до сих пор существует в Ногаро. Его базилика из трех нефах вот уже 800 лет является административным центром прихода. Освящение было особо отмечено почитанием Св. Николая, умершего в 342 г., епископа Миры, столицы Ликеи. Плодотворный проповедник веры при императоре Диоклетиане, Николай был, несколько лет спустя, одним из 378 прелатов, которые провозгласили, в противовес Ариусу, на I Соборе в Никее: Слово единосущно с Отцом.

С начала V века, огромное число чудес, явленных на его могиле, уже сделало его почитание в восточных регионах не менее значительным, чем почитание Св. Мартина Турского на Западе. На протяжении VIII века оно распространилось по всей Европе. Следует отметить, что еще до 1087 г., времени перенесения его мощей в Бари в неаполитанском королевстве, в большей части наших провинций уже появилось немалое количество религиозных зданий в его честь.

И в то же время, когда Остенд передавал новую Бастиду под покровительство известного Чудотворца из Миры, в Париже завершилось строительство церкви Сен-Никола-де-Шан[1], заложенной королем Робером в 1030 г., и в которой Людовик Святой, возвратившись из Святой Земли, поместил терновый венец до окончания строительства Сен-Шапель.

Несмотря на многочисленные повреждения, нанесенные временем и молотом разрушителей; и, главным образом, несмотря на некоторое расширение, восстановление, благоустройство и изуродование в которых можно обвинять только плохой вкус последующих эпох, когда считали, что просто обязаны их предпринять, базилика Ногаро все еще сохраняет основные детали религиозных зданий, построенных во вторую половину XI века.

В наши планы ни коим образом не входит предлагать читателю обстоятельную монографию. Тогда пришлось бы с не меньшим интересом рассмотреть и многие другие церкви, даже сельские, относящихся к той же эпохе архитектуры; и которые до сих пор возвышаются не только вокруг нас, но и во всем южном округе, и которых объединяет не только общая история, но и живая вера наших отцов, и их щедрые пожертвования.

Работа над такой важной темой потребовала бы совсем иного подхода и иных методов. Но мы уверены, что обе высшие власти, религиозные и административные, займутся ею, по крайней мере в департаменте Жер. Придут, таким образом, эти счастливые дни, достойные быть ускоренными единогласными пожеланиями! И чтоб столь прекрасный пример нашел везде многочисленные подражателей! Так как прошло еще мало времени, и некоторые из этих памятников довольно высокой значимости, с точки зрения нашего южного христианского искусства, были бы утеряны даже для нашей истории, если бы просвященная бдительность не постаралась укрыть их своей эгидой, или, по крайней мере, спасти их от вечного забвения, воспроизводя воспоминания о их полезном и благородном существовании.

Ожидая в скором будущем получить результат от совместных трудов археологии и Администрации, пока, с вашего позволения, мы лишь напомним здесь главные архитектурные принципы церквей, которыми наша земля обязана этому XI веку, слишком давно именуемому варварским, но в котором, тем не менее, согласно г-ну Гизо, уже сложилось сообщество, именуемое Францией, образованное тройным элементом – римским, христианским и германским, откуда и берет свое развитие французская цивилизация[2].

Мы тем более настаиваем на этом быстром анализе, так как бóльшая часть религиозных зданий во Франции не старше той эпохи, по крайней мере между Луарой и Средиземным морем; опустошения предыдущих веков оставили после себя только прах и развалины. Да и сам народ, измученный бесчисленными несчастьями, сопровождаемыми вторжением варварских орд, вплоть до 1003 г., жил только ожиданием конца света, позволяя разрушаться, иногда – полностью, всему тому, что пока пощадил огонь и молот разрушителей.

Но как только Запад получил надежду на продолжение жизни, с начала XI века, когда перед ним неожиданно забрезжила заря нового мира, искусство очнулось от своей долгой летаргии, и вера в доброго Бога излилась в его произведениях.

Итак, новый стиль, казалось, рождается от общего порыва, который охватил и народы, и королей, и замки, и монастыри, которые соперничали в самоотверженности и щедрости. И восточное влияние, объединившись с общими принципами, принятыми на Западе, дало толчок к зарождению смешанной романской архитектуры, как ее называют некоторые ученые, или романо-византийской, как говорят те, кто старается подчеркнуть в названии оба его начала.

Далее следует подробное архитектурное описание. Я и по-русски в нем ничего не пойму. Так что привожу его на языке оригинала, может быть кто-нибудь займется (Переводчик)

Forme générale. – A partir de l'an mille, on conserve aux églises de quelque importance la forme adoptée dans les derniers siècles de la période latine; c'est-à-dire, celle de l'antique basilique romaine, dont le transsept limitait les bas côtés, et compléta d'ordinaire, surtout depuis le VII^e siècle, par son double prolongement, le signe symbolique de notre Rédemption. Le chevet ou abside, générale­ment tourné à l'Orient vrai, est semi-circulaire. Quelque­fois, néanmoins, il se termine carrément, ou bien par trois ou cinq pans coupés. Sa voûte, toujours hémisphérique ou en cul-de-four, est plus basse que celle de la maîtresse-nef. Son enceinte forme le sanctuaire de la chapelle principale. Deux autres chapelles absidales, construites sur le même plan, mais de moindres dimensions, correspondent souvent aux deux extrémités des nefs latérales. – Simple ou multi­ple, le chevet est invariablement la partie la plus soignée de l'édifice, même à l'extérieur.

I. Appareil. – Le petit appareil romain, qui ne portait que dix centimètres de parement, fut, en général, remplacé parle moyen, dont la hauteur est double. Les contrées riches en matériaux employèrent même le grand appareil, sur­tout dans le midi de la France. Toutefois, la surface, soit intérieure soit extérieure des murs, ne montra pas toujours seulement des assises quadrangulaires. Quelques parties plus importantes de l'édifice furent décorées d'un parement à dessins très-variés et rehaussé de diverses figures géométri­ques.

II. Ornements. – Au reste, les détails d'ornementation en usage au XI^e siècle, n'étaient pas une invention nouvelle. Les sculpteurs en avaient emprunté le dessin aux édifices romains et au luxe des mosaïques, qui, d'abord réservées pour les pavés des constructions civiles et religieuses, étaient devenues, depuis le règne de l'empereur Claude, selon toute apparence, la décoration ordinaire des voûtes et des murs. Or, ces divers motifs sont : des losanges de suite ou bien enchaînés, des grecques, des méandres ou frètes crénelées de triangles, de trapèzes ou de rectangles; des zigzags, des chevrons, des nattes régulières et autres entrelacs contournés en mille façons diverses. Le tore, moulure en demi-rond, en forme de boudin, est l'élément presque invariable de ces nombreux caprices du ciseau romano-bizantin. Il est quel­quefois tordu en façon de cable. Il prend le nom spécial de torsade, si un galon perlé serpente entre les torillons qui s'entrelacent. Tranché en parties égales et également espa­cées, le tore engendre les billettes, qui pourtant ne changent pas de nom lorsqu'elles affectent des formes prismatiques. Il n'est pas rare de rencontrer aussi, surtout aux corniches, aux tailloirs et aux arcades, des bandeaux rehaussés de polygones unis en forme de damier; ou bien, ils sont semés d'alvéoles symétriquement fouillées, de têtes de clous, de pointes de diamant, de besans, d'oves, de perles, d'étoiles, de fleurons, de violettes, etc. etc. Les arabesques, copiées originairement depuis le siècle d'Auguste, des toiles impri­mées de l'Inde et de l'Egypte, y abondent encore, comme simples ébauches de la nature organique, mais non à titre d'imitation exacte et soignée[3]. Aussi, tout essai de classi­fication serait-il ordinairement inutile, à travers tant de capricieuses productions. Et même quelque larges, vigou­reux et parfaitement découpés que se présentent les feuilla­ges, la flore murale n'offre pas moins de difficultés dans la plupart des entrelacs, des rinceaux, des enroulements, des patinettes, des raies de cœur, etc., etc., dont les contours sont presque toujours enrichis de perles ou de fleurons, à la manière byzantine.

III. Contreforts. – Les contreforts, jusque là simples bandes-lombardes, ou éperons à peine sensibles, augmentent de saillie, multiplient leurs retraites et se couronnent de larmiers et de pignons, à mesure que l'on avance vers le XII^e siècle. Toutefois, dans certains monuments, surtout méridionaux, les contreforts sont encore de vrais pilastres, ou bien des colonnes plus ou moins engagées, dont la base est sur le sol et le chapiteau sous la corniche des toitures.

IV. Corbeaux. – A la hauteur de ces mêmes chapiteaux, et dans l'espace qui les sépare, la corniche est également soutenue, au moins à l'extérieur du chevet, par des corbeaux ou modillons, ornés des moulures du temps, de têtes plates ou saillantes, de masques et autres figures presque toujours grimaçantes et à positions plus ou moins bizarres.

V. Piliers. – Des piliers lourds et massifs partagent en trois ou cinq nefs la largeur des églises. Rarement ils rappellent encore, dans leur forme cylindrique, la double rangée de colonnes régulières qui soutenaient la maîtresse-nef des basiliques payennes. Ce sont plus généralement des polyèdres à base carrée, reposant sur le sol, ou portant tout au plus sur un socle peu élevé. Afin de dissimuler leur massive lourdeur, on les cantonne quelquefois de pilastres complets et plus souvent de colonnes engagées sur les quatre faces, ou bien sur trois, ou sur deux seulement. La base de ces colonnes, tantôt lisse et tantôt enrichie de moulures, est une dégénérescence de la base attique. Elle se compose de filets, de tores et de scoties, dont le dessin est plus ou moins pur. Le fût, dont la forme et l'ornementation sont bien souvent tout aussi variées que celles des bases, ne conserve aucun souvenir des proportions classiques.

VI. Chapiteaux. – Les chapiteaux ne semblent pas moins abandonnés au caprice de l'artiste, surtout pour la déco­ration du tailloir et de la corbeille. Celle-ci, dans sa plus simple expression, présente un cône tronqué et renversé ; ou bien une pyramide à quatre pans, tronquée aussi et ren­versée sur sa petite base, dont les arêtes sont abattues et arrondies inférieurement, afin qu'elle soit mieux ajustée avec le sommet de la colonne. La corbeille cylindroïde est peu commune, si ce n'est vers le centre et le midi de la France, ou on la rencontre dans certains chapiteaux, assez richement feuillagés pour rappeler l'antique. Leur feuillage, toutefois, offre bien rarement le beau galbe et le mouvement de l'acanthe corinthienne. Ce sont plutôt de simples folioles imbriquées par double ou triple étage; ou bien de larges disques, à forme et allure végétales, qu'on est convenu d'appeler feuilles d'eau. Elles sont épaisses et pointues, tantôt lisses et tantôt perlées à l'orientale, à bord uni ou découpé; inclinées de haut en bas, ou épanouies de bas en haut; droites enfin, ou bien recourbées sous le tailloir ou sous de petites volutes à crochet. Ailleurs ce sont des nattes ou entrelacs, des tiges plus ou moins contournées et enla­cées, garnies de feuilles et de fruits sur un faible relief, ou bien fortement détachées de la corbeille. Enfin, celle-ci offre, parfois, des scènes historiques ou légendaires, des allégories religieuses, des symboles, des êtres fantastiques, et même des obscénités dont il n'est pas toujours bien facile d'expli­quer l'à-propos, comme motifs de décoration dans le saint temple.

VII. Arcades. – Le demi-cercle ou plein-cintré, est la forme presque invariablement usitée dans les arcades. Quel­quefois, pourtant, le cintre est outre-passé en fer à cheval, ou bien surhaussé sur ses côtés prolongés parallèlement au dessous du centre de la courbe; ou enfin surbaissé en anse de panier. Les arcades géminées ornent assez souvent le chevet central et les façades. Elles se composent de deux petits cintres appuyés sur le chapiteau d'une colonne com­mune, et surmontés d'un espèce d'arceau de décharge qui les couronne. Deux frontons, élevés en forme de mitre, tien­nent quelquefois la place des arcades géminées. Il n'est pas rare de les rencontrer sans baie ouverte à la libre circulation de l'air ou de la lumière, comme simples motifs de déco­ration sur la face des murailles; ce sont alors des arcades simulées ou aveugles, dont les courbes sont même quelque­fois enlacées une-à-une, de manière à dessiner des arcs pointus, sous les deux segments d'intersection.

Les arcades ouvertes forment le couronnement des portes et des fenêtres. Elles mettent aussi la nef centrale en com­munication avec les ailes ou bas-côtés.

VIII. Portes. – L'entrée principale des églises orientées est à l'ouest, toutes les fois que la disposition du terrain n'oblige pas à l'établir au sud ou même au nord. Au com­mencement du XI^e siècle, les portes conservent une grande simplicité. L'archivolte, encore tout unie, ou bien ornée de quelques moulures, repose sur les pieds-droits, ou sur de simples pilastres. Les colonnes, s'il y en a, sont massives et trapues, et seulement au nombre d'une ou de deux de chaque côté. Vers 1050, les archivoltes se multiplient et se char­gent d'ornements. On est donc obligé de proportionner le nombre des colonnes de support à celui des voussures ; et, par suite, d'agrandir l'angle d'inclinaison des parois qui forment l'ouverture. Dans le cas où celle-ci est assez large, un trumeau la partage en deux baies, que surmonte un linteau horizontal posé sur des consoles. Et si le tympan est orné de bas-reliefs, le sujet obligé est, en général, la lé­gende du Patron; ou Jésus-Christ assis sur son trône, bé­nissant de la main droite, et tenant de la gauche un livre ou la sphère terrestre. A ses côtés, des anges debout ou à genoux portent des encensoirs. Ailleurs, les symboles des quatre évangélistes, désignés dans la vision d'Ézéchiel[4], font cortège au Sauveur du monde.

IX. Fenêtres. – L'arcade des fenêtres plus simple que celle des portes principales, est pourtant archivoltée ; et les voussures reposent assez généralement sur des colon-nettes, du moins au chevet et aux façades, si l'impor­tance de l'édifice n'en réclame pas à toutes les ouvertures. – Celles qui sont arrondies en æil-de-bæuf prennent un plus grand diamètre et des bordures plus ornées que dans les périodes précédentes ; comme pour indiquer une sorte de passage à ces rosés splendides, qui dès la fin du XII^e siècle s'épanouirent avec tant de grace, soit à l'abside, soit aux façades des églises.

Tout ce que nous venons de dire des arcades, s'applique également à celles que supportent les piliers de la maîtresse-nef. Nous ferons observer seulement que ces grandes arcades sont presque toujours renforcées d'un arc doubleau qui prend naissance, en arrière plan, sur un tailloir commun; ou bien sur le chapiteau des colonnes cantonnées, s'il en existe dans cette direction. Quelquefois la courbe de ces arcades est légèrement brisée à la clef, et semble tendre à l'arc pointu. Mais ce cas, d'ailleurs fort rare, ne s'observe guère que vers la fin du XI^e siècle, et par une exception en­core étrangère à tout système.

X. Voutes – Les grandes voûtes offraient assez de difficultés, pour que leur construction ait souvent été diffé­rée jusqu'aux époques suivantes. Quand on osait les entre­prendre , afin de diminuer les obstacles on les divisait en travées égales, par des arcs doubleaux jetés perpendicu­lairement à l'axe, du sommet des colonnes cantonnées en face de la grande nef. Ces arcs sont bâtis en pierres d'appa­reil, dont les formes rectangulaires se dessinent en relief à l'intrados; c'est ce qu'on appelle voûte en berceau ou cylin­drique.

Dans le but de neutraliser la forte poussée de ces larges voûtes, celles des bas-côtés furent souvent construites en arc rampant, dont le sommet contrebute la grande nef; tandis que la retombée se développe en quart de cercle, et vient se confondre verticalement avec le massif des murs qui limitent l'enceinte.

Bientôt chaque travée fut elle-même divisée en quatre parties égales par des lignes diagonales de pénétration, de manière à reporter toute la pression sur les piliers et dans la direction des contreforts. C'est ce qu'on appelle voûtes d'arêtes, qui n'étaient pas inconnues aux Romains. Dès-lors on put renoncer aux voûtes en quart de cercle, dont la forme est d'ailleurs assez disgracieuse. On les conserva, tout au plus, pour terminer les triforium[5]; et les bas-côtés eurent plus généralement des voûtes d'arêtes, même dans le cas où celle du centre devait être en berceau. Au reste, quoique les architectes aient tiré un grand parti de ce croisement des arcs, dans la construction des voûtes, ils ont quelquefois négligé de s'en servir dans le XI^e et même dans le XII^e siècle, puisque beaucoup d'églises romanes et de la Transition, ne présentent que des arcades parallèles.

XI. Cloches et Clochers.— Les Grecs et les Romains se servirent, dans la vie privée, de sonnettes et d'espèces de grelots; mais on a dit qu'ils ne firent jamais usage de grosses cloches. Il est pourtant certain que l'ouverture des thermes, des marchés, etc. etc., était annoncée au public, par le son d'une cloche, comme l'attestent différents passages d'écrivains antérieurs à l'ère chrétienne.

Quoiqu'il en soit, le christianisme devenu libre ne tarda pas à faire usage des cloches ; et en France elles servaient, au moins dès le commencement du viie siècle, à fixer les heures des cérémonies religieuses. Il fallait pourtant que les cloches de forte dimension fussent encore peu commu­nes, puisqu'en 610, celles de la basilique de Sens jetèrent l'alarme dans l'armée de Clotaire II, par le bruit inattendu de leurs volées solennelles. Mais dans le XI^e siècle, l'usage en était général en Occident.

On les disposait dans des constructions en forme de tour, connues sous le nom de clochers. La place de ceux-ci, en­core assez peu déterminée, était quelquefois isolée de l'édi­fice religieux ; mais le plus souvent ils s'élevaient tantôt au dessus du transsept, et tantôt sur les façades même de la basilique. Souvent les petites églises restèrent dépourvues de tours; et leurs cloches furent, comme de nos jours, sus­pendues en plein air à de modestes constructions, ou sous les cintres de simples clochers-arcades.

En général, les clochers qui sont complets, ont deux parties bien distinctes : 1° une tour quelquefois octogone, et le plus souvent quadrangulaire, à un ou deux étages d'arcades, soit à plein cintre, soit à cintre surbaissé, ou­vertes et àjour, ou bien entièrement aveugles, 2° une flèche en forme de pyramide. Toutefois, certaines tours romanes restèrent terminées en plate-forme, munie d'un parapet cré­nelé. Elles pouvaient, en cas de besoin, servir à la défense.

Dans les premières années du XI^e siècle la tour s'élève invariablement au moins à la hauteur du comble de l'église. Mais la pyramide, d'abord à quatre pans, comme le polyèdre massif qui la supporte, est assez écrasée. Bientôt la tour s'exhausse de plusieurs étages; et son couronnement s'élève aussi en flèche élancée, à une hauteur qui fait comprendre à quel point l'architecture romano-bysantine savait réunir la hardiesse à la solidité, dans les plus majestueux édifices. St-Etienne de Caen, bâtie vers 1064 par les ordres de Guil­laume-le-Conquérant, en est encore une preuve manifeste. A la base des deux flèches qui ornent la façade trinitaire de cette basilique, l'architecte a doublé le nombre des côtés de la tour; contre les pans, sont adossés huit cloche­tons qui dissimulent admirablement le passage du carré à l'octogone.

Les clochers, construits dans l'origine, uniquement pour recevoir des cloches, se multiplièrent sans nécessité, même au XI^e siècle. Les grandes basiliques en eurent ordinaire­ment trois, cinq, et même sept, lorsque, pour la symétrie et le coup d'oeil, on en construisit deux sur chaque façade. Moins élevé que les autres, celui qui couronnait le milieu du transsept reposait sur un grand dôme à jour, richement décoré et ouvert à l'intérieur de l'édifice.

Примечание 6, ( Книга V, глава 2, сноска 8).

Судебный поединок ни что иное, как божий суд в виде поединка, о котором мы говорили в начале Примечания 4.

Примечание 7, ( Книга V, глава 2, сноска 24).

Надпись, вырезанная на камне Церкви в Муассаке.

Idibus Octonis domus ista dicata novembris

Gaudet pontifices hos convenisse celebres:

Auxius Ostindum, Lactora dedit Raymundum,

Convena Wilhelmum, direxit Aginna Wilhelmum;

Jussit et Heraclium non deesse Beorra benignum,

Elloreus Stephanum concessit, et Adura Petrum;

Te, Duranne, suum nostrumque Tolosa patronum,

Respuitur Tolco Simonis dans jura Cadurco;

Myriades lustria opponens ter duodenis

Virgineum partum dabit orbi tunc venerandum.

Hanc tibi Christe, Deus, rex instituit Clodovœus,

Auxit munificus post hac domum Ludovicus.

Примечание 8¹, ( Книга V, глава 3, сноска 11).

E chartulario Bigorritano, quod est in tabulario Palensi: mundi ruinis crebrescentibus, plurimis quoque hominum, potiùs transitoriis commerciis, quam perpetuis, inbærenti­bus, coëgit me valdè humanitas meæ fragilitatis, ut non pertractaret ultimum inevitabilis mei obitus diem, verùm etiam præsentem, quoad vixero, mei meorumque ulilita­tem. Hac ergò sententia nec irrationabiliter suffultus, non meis meritis, sed misericordiâ Christi præveniente, Bigor­rensis comitatus, ab ipso auctore Deo, qui cuncta disponit regna mundi, cornes præelectus, hoc per utile negotium tractavi ; ut me, et omnem praemissum comitatnm, omni­potenti Deo committerem, et almæ Mariæ Virginis tutelæ, ac defensioni, me, atque omnia mea commendarem. Domi­nicæ ergò Incarnationis M. LXII anno, Petro episcopo Anni­ciensi ecclesiæ præsidente. Ego Bernardus Bigorrensis comes egregius, adveni prædictam ecclesiam, gratia ora­tionis, imploraturus suffragia pro salute animæ meæ, et corporis. Ergò convocatis canonicis commisi me eorum orationibus assiduis, ac devovi me, et omnem comitatum Anniciensi ecclesiæ, sub honore sanctæ et intemeratæ Vir­ginis Mariæ consecrata, quatenùs regina cœli et mundi domina, solamen miserorum, ac peccatorum venia, prote­gat, defendat, et muniat me famulum suum , nec non et omnia mihi subdita : ea scilicet lege ac perpetuo tenore ; ut quamdiù mihi vitam concesserit omnipotens Deus LX. Solidos pro salute ac tuitione mea offeram Anniciensi eccle­siæ, eosque vel deferam, vel deferri faciam in capitulo fratribus meis canonicis. Nec solum ego sed et omnis poste­ritas mea ha ne servet tenorem, et quasi debitum censum præscriptos LX. Solidos offerat in perpetuant mei comme­morationem. Ut autem hoc donativum, pietatis ac reli­gionis gratia peractum, stabile permaneat atque firmum. Ego Bernardus Bigorrensis comes, et uxor mea clementia Comitissa, hanc scripturam pro testimonio donationis fieri rogavimus, ac propriis manibus stabilem atque inviolabi­lem esse decrevimus. Quod si quis, vel nos, vel posteritas nostra, vel aliquis post obitum nostrum præsidens honori quem mihi Deus concessit, hanc donationem temerare, vel violare molitus fuerit : omni subjaceat anathemati, ac per­petuæ maledictioni, donec ex præsumptione cepta Deo et beatæ Mariæ Virgini satisfaciat, et canonicorum congrega­tioni. S. Bernardo de Bascliaco. S. Guilhermo de Aster. S. Arnaldo Guilhermo.

Примечание 8², ( Книга V, глава 3, сноска 20).

Морласская монета настолько древняя, что невозможно уточнить время ее появления. Однако, мы не беремся утверждать, подобно некоторым исследователям, что она восходит к римским временам.

Уже к середине XI века рост феодальной раздробленности в наших провинциях полностью разрушил денежную систему времен королей двух первых династий.

Изучая эпоху Меровингов, историки отмечают практически исключительное использование золота, не находя убедительных причин такого предпочтения, столь противоречащего прежнему обычаю галлов.

Начиная с Карла Великого, появляются другие металлы и различные денежные единицы. Золотые и серебренные монеты великого императора увековечивают память о его победе в Италии, и носят след того могучего единства, которое было определяющим фактором его обширной империи.

Быстрый упадок династии Каролингов благоприятствовал росту суверенитета на местах; монеты стали местными, и могущественные вассалы принимали свои денежные единицы, иногда по договору, иногда в виде милости, но чаще всего по своему желанию.

Тем не менее, когда наши короли предоставляли какому-нибудь сеньору право чеканить свою монету, что считалось подлинным свидетельством суверенной власти, это никогда не касалось золотых монет, привилегию чеканить которые государь всегда оставлял за собой. И то, что с незапамятных времен виконты Беарна пускали в обращение в своих землях как серебренную, так и золотую[6] монету, свидетельствует о том, что их власть, без всякого сомнения, следует рассматривать как суверенную, и изначально признанную независимой. Это как нельзя лучше объясняет надпись, позаимствованную у апостола Св. Павла и используемую на некоторых из монет: gratiâ Dei sum id quod sum.

Вот, что говорит по поводу беарнской монеты историк Пьер де Маркá, умерший после назначения его архиепископом Парижа, 29 июня 1662 г.

«Монеты – еще один атрибут домена. Имеются два вида, один относится к Морлá, другой – к По.

Морласская монета очень древняя. Этому названию более 550 лет[7], и восходит оно к золотой и серебренной монете, которая чеканилась от имени сеньора Беарна, и которая была в ходу по всей Гаскони. Как это и подтвердили епископ (Юг II) и капитул Базá, Эдуарду, принцу Уэльскому, в 1260 г.[8]. Монеты были двух видов, морланские соли и морланские ливры, которые равнялись трем турским. Морланские соли имели хождение наряду с парижскими. Бакетта, мелкая медная монета, коих шестнадцать стоят один соль, появились во времена Гастона, принца Наваррского, в 1465 г.

Монета По была учреждена королем Наварры, Генрихом II, в 1524 г. Теперь чеканятся обе монеты номиналом в четверть экю, и имеют тот же размер, как и во Франции, что оговорено соглашением между королем Наварры и королем Франциском I; который благодаря этому разрешил хождение этих монет в своем королевстве, поручив контроль за их выпуском пробирной палате Байонны. Так оно ведется и поныне.»[9]

Таким образом, не считая золотой медали, которая не столь часто упоминается в истории, бакетта, соль, ливр и четверть экю имели хождение и в XVI веке.

До середины XV века, большинство государственных актов и записей в церковных книгах говорят о морланском су и морланском ливре, которые были единой счетной единицей во всей Новемпопулании.

Подводя итог, хочется сказать, что почти все беарнские монеты, которые были найдены в земле, на своей надписи носят имя Сантюля. Нам известны две их разновидности. Из 44 монет, полностью серебряных, которыми мы располагаем, 37 имеют 18 миллиметров в диаметре, а 7 только 15. То есть размер этих последних приближается к размеру нашей монеты в 25 сантимов. Но и те, и другие имеют толщину едва ли в треть нашей четверти франка.

Обе разновидности имеют: на аверсе – греческий лапчатый (grecque pattée) крест, вписанный в круг из точек, и размещенный между двумя безантами в отдельном поле над горизонталью. Второй круг из точек ограничивает надпись CENTULLO COME. На реверсе доминирует буква M в отдельном поле, сопровождаемая буквой P и маленьким греческим лапчатым крестом; еще отведено место, также окруженное двумя кругами из точек, для надписи из двух слов, которым предшествует еще один маленький греческий лапчатый крест: Onor Forcas, то есть сеньоральная привилегия la Fourquie. «И легко убедиться, говорил P. de Marca, по этому поводу[10], что древнейший дом сеньоров Беарна носил имя Furcia, которое произносилось, как если бы оно писалось в следующем виде: Furquia»; и долее «Furcas, что является искажением имени виконтского дома de Fourquie... Имя la Hourquie до сих пор сохранилось в городе Морлá в название знаменитой площади, которая называется старая Hourquie, где когда-то находился старинный дворец виконтов».

Benearnum, бывшая некогда столицей Беарна, была разрушена норманнами к середине IX века, и правители выбрали своей резиденцией Морлá, вплоть до 1240 г., когда Гастон де Монкад перебрался в замок Ортез. Но чеканить монету продолжили во дворце la Fourquie, бывшей резиденции виконтов; это и объясняет надпись Onor Forcas; в то же время, название Moneta Furcensis носят морласские су в некоторых старинных грамотах.

Отдавая преимущество греческому кресту, на аверсе и реверсе своей монеты, перед римском крестом, Сантюль ничем не нарушил общих принципов геральдики. Была ли эта форма взята на Востоке, во время Крестовых походов? или, скорее, было ли равенство поперечин навязано формой самого щита? Во всяком случае, никакие изменения, которым подвергались морланские монеты в последующие века, не коснулись формы креста. Он оставался неизменно греческим; так же как и на огромной части местных или королевских монет Европы.

Fors Беарна, в рубрике штрафов, и всего того, что рассматривает налоговый штраф, часто упоминают денье, как часть морланского су: «Qui casso pesseyara à la caus, o lo escorchara ont no ha padoent, V soos; et per cada arrama entro à cinq arramas, XII diners, et la ferre ont feyt aura. La medixa ley es de fau que de castanh que de casso».[11]

Нам не известна вся монетная система la Fourquie, и что представляли собой эти разменные монеты, вплоть до выпуска бакетты в 1465 г. По крайней мере, это единственная черная монета, известная нам. И кроме того, если бы до 1465 г. в Беарне и чеканились бы денье, они никак не могли бы находиться в ведении «Пробирной палаты По», так как она была учреждена Анри д'Альбре только 59 годами позже. Проще всего предположить, что небольшие суммы только рассчитывались в условной системе la Fourquie, а выплачивались денье парижскими или турскими; этот вывод напрашивается и из ордонанса Людовика Святого, датированного серединой поста 1262 г., который гласит: «И следует и должно принимать монету Короля во всем его королевстве, и без всяких оговорок, лишь бы это были полновесные монета… И не будут отклонены ни парижские, ни турские, лишь бы они были настоящими; но чтобы у них были видны без всякого повреждения Крест или обратная сторона, удостоверяющие, что они были парижскими или турскими». – Что подтвердил и Филипп Красивый, возобновляя «ордонанс, который добрый король Людовик, да помилует его Господь, издал по поводу монеты»; и постановляя также, что монета должна иметь хождение и приниматься даже на землях баронов, в пересчете на их собственные монеты; et volumus insuper quòd nostrœ monttœ currant et capiantur in terris ipsorum baronum, pro pretio tnonetarum suarum, valore ad valorem.[12]

Наиболее старая бакетта, которой мы сейчас располагаем, относится к временам Анри II, имя которого она носит. Ее вес и диаметр схож с наименьшей монетой Сантюля, которая была описана выше. На аверсе поле разделено греческим крестом, в первой и четвертой частях расположена буква H; во второй и третьей – маленькая идущая корова, как на гербе Беарна, которая, без сомнения, и дала название этой медной монете. Имеется надпись: HEN. II. D. G. R. NAV. D. B., Henri­cus secundus Dei gratiâ rex Navarrœ, dominus Benearni, Генрих второй, милостью Божьей, король Наварры, сеньор Беарна. На реверсе поле имеет греческий лапчатый крест, с четырехлистником в центре, и в окружении надписи G. D. SUM. I. QD SUM; gratiâ Dei sum id quod sum; только по милости Божьей я тот, кто я есть.

Эти две надписи абсолютно схожи с надписями на четверти экю, выпущенном этим принцем в 1581[13] г. Легко объяснить, почему на реверсе гербы Наварры счетвертованы с гербами Беарна и Франции. Монограмма из соединенных букв H и M, напоминает, как и на некоторых других, отчеканенных ранее монетах, о его браке, заключенном в 1526 г., с Маргаритой де Валуа, сестрой Франциска I, и вдовой Шарля д'Алансона, графа д'Арманьяка.

Бакетта Антуана де Бурбона, преемника Анри д'Альбре, примерно, того же типа. Греческий крест, размещенный на аверсе, дополнен аббревиатурами A и I, помещенными в первой и четвертой частях. Коровы также находятся во второй и третьей. Надпись объясняет буквы A. и I.: A. ET. IOA. D. G. R. R. NA. D. D. B; Antonius et Joanna, Dei gratia reges Navarrœ, domini Benearni; Антуан и Жанна, милостью Божьей, король и королева Наварры, сеньоры Беарна. На реверсе четырехлистник более украшен, греческий крест сменен мальтийским, то есть сглажены углы на конце каждой лапы; а круг из точек окаймляет надпись, подобную надписи на вышеупомянутой монете, но уже во множественном числе: G. D. SUMUS QD SUMUS; только по милости Божьей мы те, кто мы есть.

Подводя итог, можно добавить, что эти слова уходят в глубокую древность. Именно этими словами Св. Павла Гастон Феб в XIV веке доказывал королю Карлу VI свою независимость. Эти слова окружали на реверсе его морланов «вздернутую шпагу с короной на острие, удерживаемую рукой, меж двух коров с колокольчиками: что открыто означало отказ в принесении вассальной клятвы королю Франции за Беарн, который он держал только от Бога и своей шпаги». И на аверсе был тот же намек «отчеканено Гастоном, сеньором Беарна, и вокруг надпись: GASTO. VIC. ET DOM. BEARN. HON. FURCIÆ MORL». Гастон, виконт и сеньор Беарна, носитель чести la Fourquie Morlane[14].

Подчеркивая имя Hourquie de Morlas в этой надписи, Гастон, видимо, предполагал, что могли быть и другие Fourquies. И действительно, это имя было довольно распространено в Среднее века. В данном случае, как считает Du Cange, в слово Furcia, вкладывается что-то иное, чем просто фьеф, то есть бенефиция, которую сеньор уступает кому-то, вместе с титулом и за вассальную зависимость. «Feudo es bienfecho, que da el senhor à algund ome, porque se torne su vassallo… E tomo este nome de fe, que deve siempre el vassallo guardar al senhor».[15] Du Cange идет еще дальше и утверждает, что имя Hourquie Morlane не имеет большого значения. – Такого, чтобы Гастон имел право «отклонить требование короля Франции на принесение ему оммажа за свои земли в Беарне». Однако этот принц намеревается зависеть только от Бога и своей шпаги. А вот право на золотую монету – несомненное доказательство его независимости. Hourquie не был, таким образом, заурядным фьефом; и честь этого имени, Onor Forcas, была знаком особого положения виконтского дома де Морлá в иерархии могущественных вассалов: она напоминала о суверенных правах наиболее высоких Заступников, в соответствие с постановлением от 16 мая 1320 г.: Furcia seu Furca, quod est jus erigendi furcas justiciarias, vel patibulum, intrà feudi fines, et in eo reos suspendendi; quod majoribus Justiciariis maximè competit.

Примечание 9¹, ( Книга V, глава 3, сноска 24).

«Если некоторый житель захочет продать свою землю или свой дом кому-то из города, он может делать это свободно, без согласия как непосредственного сеньора, так и высшего сеньора; и если он захочет сменить сеньорию, виконт будет обязан обеспечить его беспрепятственный выход за границы сеньории. Если человек, откуда бы он ни был, поселится в городе и проживет в нем один год и один день, виконт будет защищать его от любого сеньора, который захотел бы его востребовать. Никто из жителей не будет обязан следовать за верховным сеньором в армии или в походе, если не будет вторжения; и даже в этом случае, сеньор должен предоставить вьючных животных для переноски оружия. Все жители подчинены виконту и его судьям. Взыскания определяются в соответствие с for Беарна: никто, даже если он ведет тяжбу с виконтом, не может быть преследуем вне городского округа. Если виконт захочет арестовываться жителя, обвиненного в правонарушении, то если несколько жителей за него поручатся обвиняемый останется на свободе. Наказание за супружескую измену будет состоять в том, чтобы обоих виновников провели голыми по улицам города. Уличенный вор должен быть передан сеньору. Если сосед убит соседом, убийца выплатит шестьдесят шесть солей штрафа и удовлетворит истца в присутствии виконта. Никакой иностранец не может открыто напасть на жителя внутри города; и если кто-то осмелится нарушать этот запрет, он выплатит сеньору девятьсот солей и золотую медаль». И чтобы подтвердить соблюдение этого положения, Сантюль потребовал клятвы от ста жителей долины Оссá и того же числа из Аспé. «Если некоторый житель убьет и продаст корову, он выплатит судье виконта денье; а за свинью – медаль. Виконт оставляет за собой право продавать вино и сидр своего производства, в течение мая, по более высокой цене. Виконт обязуется никогда не иметь в своей свите, при вхождении в город, должника жителя, или кого другой, кто мог бы оскорбить кого-либо из граждан».

Примечание 9², ( Книга VI, глава 1, сноска 37).

Под гнетом феодального строя, жители городов были лишены естественных прав человека. Они не могли распоряжаться своим имуществом, ни по завещанию, ни каким-либо другим способом; их дети не имели право наследовать им, и сеньор был законным наследником всех жителей своей земли. Гастон позволил жителям Морлá распоряжаться своим имуществом как при жизни, так и по завещанию; он сам ограничил свои права следующим положением: «сеньор принимает наследство только в случае отсутствия наследника и завещания». Жители не могли оставлять по своей воле землю сеньора; они были привязаны, образно говоря, к земле. Новая хартия уничтожала эту разновидность рабства. «Если кто-либо захочет оставить город, и никто не предъявит к нему претензий перед сеньором, он будет вправе свободно продать свои владения, и сеньор даст ему пропуск на выход из своей земли». Часто сеньор требовал, чтобы его оброчные предоставляли ему деньги в виде ссуды, или выплачивали за них долги их кредиторам. Иногда сеньоры и их люди насильно поселялись у жителей и жили без каких-либо ограничений. Гастон освобождает жителей Морлá от подобных тягот. «Никто, ни под каким видом, не может быть принуждаем ссужать сеньора. Никто не будет обязан ни поручаться за него, ни приносить клятву за него; никто не может жить ни в каком доме этого города без согласия владельцев». Отправление правосудия предоставляло широкое поле тирании сеньоров. За малейшее правонарушение оброчный выплачивал штраф, величина которого зависела от желания сеньора; самое легкое оскорбление, даже когда оскорбленный не приносил жалобы, рассматривалось как общественное правонарушение, и облагалось штрафом. Город Морлá получил внутренний суд; там решались спорные вопросы между частными лицами. Правонарушения сохранились за юрисдикцией сеньора и его суда; но штрафы приобрели фиксированный тариф. Если кто-то вел процесс с кем-либо из этого города, его следовало рассматривать местным судьям, никакой горожанин не был ответственен за иск, предъявленный вне стен города. Если кого из этого города ранят или нанесут оскорбление, и если оскорбленный не принесет жалобы сеньору, сеньор не будет иметь право требовать штрафа. Служба, которой были обязаны сервы, зависела только от желания сеньора; он располагал ими как своими боевыми конями. Когда сервы поднялись до состояния свободного человека, хартия урегулировала военную службу, которую они были обязаны нести. Ни один житель Морлá не был обязан идти в Испанию по предписанию сеньора; он не мог быть принуждаем к этому, если он не захочет идти туда по доброй воле. Военная служба, которая требовалась от жителей ограничивалась девятью днями, и могла быть потребована не более трех раз в год.

Наконец, неограниченные права, которыми владел сеньор по отношению к жителям, были приведены к прямым твердым ставкам с потребления продуктов. Этот тариф дошел до нас, и мы приводим его здесь, чтобы дать представление о системе финансов, принятой Гастоном. Это также оговорено в кутюмах Морлá. 1° Тот, кто забьет быка или корову, чтобы их продать, выплатит морласский су; 2° Кто продаст хряка или свинью, должен сеньору ногу животного или медаль, по своему выбору; 3° Если кто ввезет в город груз вина или сидра, выплатит в виде ввозной пошлины морланскую медаль; 4° За груз пшеницы, проса, ржи, овса, ячменя, бобов, орехов, ввезенный извне, будут взяты pugnère, то есть фиксированная часть: таким образом это пошлина выплачивалось натурой; 5° За барана, овцу, козу или козла – медали; 6° Если кто закупает у иностранца стадо свиней и будет их солить в городе, должен по ноге с каждого; 7° Сеньор имеет исключительное право продавать в течение мая свое вино и сидр из своих садов; 8° Все жители обязаны молоть зерно на мельнице сеньора, под страхом конфискации своего зерна.

Примечание 10, ( Книга VI, глава 3, сноска 35).

La nueg ven, pois le jorn renais

Et nos pot meillora mon dol

Car es de mon cor le trandol

Tal que no pot tornar gais.

Et tant molt es el sien duelh

Que lo valen e ric capduelh

Le pareis amara priso

Ou n'a que clam et languiso.

En prat verdenc herbas et flors

An nascut, e li auzels gentils

En grand alégrier subtils

Miels qu'om del mon son cantadors.

Tug cad'an al senhoreatge

Volontiers fan lor vasselatge

Mas solas non es plus tornat

En cor malament enganat.

Перевод[16].

Ночь проходит, затем днем проснется,

И не сможет смягчить мою печаль,

В моем сердце такая боль,

Что оно не сможет снова стать веселым;

И столь велика моя печаль

Что мощный и богатый замок

Мне кажется горькою тюрьмою

Где только сожаленье и беда.

Зазеленели травы и цветы

Распустились, и прекрасные птицы

Дарят всем радость своим пеньем

Лучше, чем светский человек сумел бы спеть.

Каждый год сеньору

Охотно делают почтение.

Но облегчение не возвратится

В мое злом обманутое сердце.

Примечание 11, ( Книга VII, глава 1, сноска 38).

См. буллу Целестина III, в VI томе оправдательных документов.

Примечание 12, (Книга VII, глава 2, сноска 22).

«Целестин, папа, почтенному Отцу Б. и смиренным сыновьям, каноникам Байонны… с радостью желая согласиться на ваши справедливые просьбы, чтобы вы могли оставаться единым и бесспорным владельцем всего, что вам принадлежат сейчас, или будет принадлежать впоследствии, мы решили перечислить здесь поименно все ваши владения: по названию места, где эта церковь расположена со всем тем, что ей принадлежит и от нее зависит; церкви Мейер, Сен-Венсан д’Юстариц, Юрги, Пагазю, Орсэ и Бонлок; больница и молельня Апá, больница и молельня Иризюри с принадлежностями и зависимостями как вышеупомянутой церкви, так и вышеупомянутой больницы; долина, именуемая Лабур, долина, именуемая Орсэ, долина, именуемая Сиз, долина, именуемая Бейгорри, долина Бастан, долина, именуемая Лезакá, долина призванным, именуемая Отазю вплоть до Сен-Себастьяна; и мы вам подтверждаем также, этим настоящим письмом, все то, что ваша церковь приобрела справедливым путем, и все те дарения принцев, которыми она ныне мирно владеет, как внутри, так и вне города, либо в виде чинша с домов, садов и печей, либо в виде дорожных пошлин и дохода с мясной торговли, с виноградников, фруктовых садов, мельниц и десятин, и то, что дает вам новые залежи вашего епископства, и права ловли, как в море так и в пресных водах, и земли как обработанные, так и те, которые таковыми не являются».

Примечание 13, (Книга VII, глава 3, сноска 23).

Mas l'arsevesque d'Augs li es tost respondutz

Per Dieu bel senher reis si dreitz es conogutz

Lo coms ni sa mainada non er morte ni perdute

Quel non es pas eretges ni fals ni descrezutz

Ans à la crotz seguida els seus dregs mantengnte

Sitot ses vas la gleiza malament captengutz

Car el non es eretges ni de la fe tengutz

Gleiza deu be recebre los pecadors vencutz

Que lesperitz nos perdo ni sia confondutz

En Faulcautz a Tolosa es près e retengutz

E si lo coms se damna nFaulcautz seras pendutz

Bel senher narsevesques vos ne seretz crezutz

Dit Wilmes de Rocas quel coms no el destrutz

Ans er nFaulcautz pel comte l'hivratz ecezemutz