Том 4. Книга XIII.

ГЛАВА II.

Герцог де Берри, потеряв Жанну д’Арманьяк, женится на кузине Гастона Феба. – Король Карл VI в Тулузе. – С ним встречаются графы д’Арманьяк и де Фуа, – он намерен лично посетить последнего в его замке Мазерé. – Блестящий прием, оказанный ему там. – Тайный договор. – Бернар, брат графа д’Арманьяка, сражается в Испании. – Знаменитый турнир под председательством графа д’Арманьяка. – Жан, бастард д’Арманьяк, епископ Манда и архиепископ Оша. – Смерть Гастона Феба. – Его великолепие. – Его похороны. – Значительные последствия его смерти. – Виконт де Кастельбон, его кузен, претендует на его наследство.

Пока таким образом раскрывали глаза монарха на ненасытную алчность герцога де Берри, сам герцог подумывал о заключении нового брака. В апреле 1387 г.[1] он потерял Жанну д’Арманьяк, от которой у него было три сына, Шарль, Жан и Луи, умершие без потомства раньше своего отца, и две дочери, Бонна, которая вторым браком выйдет за Бернара д’Арманьяка, брата Жана III, и Маргарита, которая последовательно будет замужем за Луи де Шатийоном, Филиппом, графом д’Э, и, наконец, Жаном I, герцогом де Бурбоном. Герцогу де Берри было только 47 лет, когда он лишился Жанны. Вначале он просил руки дочери герцога Ланкастера. Его даже обвиняли в том, что он готов пожертвовать интересами Франции ради этого союза; но молодая принцесса уже была обещана наследнику короны Кастилии. Тогда он обратил свой взгляд на Жанну де Булонь[2], единственную дочь Жана II, графа де Булоня, и Элеоноры де Комменж, старшей сестры Маргариты, о которой мы уже говорили, когда она наследовала Комменж и вышла замуж за молодого графа д’Арманьяка. Лет за девять до этого Элеонора, порвав со слабым и легкомысленным мужем и забрав Жанну, едва оставившую колыбель, отправилась ко двору Арагона искать защиты для себя своей дочери. Гастон Феб, ее двоюродный брат, через земли которого она следовала, задержал девочку подле себя и велел воспитывать ее как свою ближайшую родственницу. Элеонора не отказалась от своих претензий на Комменж. Держа у себя ее дочь, граф де Фуа получил в свои руки средство давления на дом д’Арманьяк или, по крайней мере, принуждения его к осторожности. Этим, возможно, и объясняется, как считают некоторые, как усмирение Тарба, так и длительный мир, воцарившийся между обоими соперниками.

Тем временем расцвели чистые и правильные черты Жанны: она обещала стать одной из самых красивых принцесс своего века. Герцог де Берри торжественно попросил ее руки и всеми силами старался ускорить заключение этого брака; но граф де Фуа, вместо того, чтобы пойти навстречу его пожеланиям, все откладывал сроки, стараясь раздразнить его нетерпение. Он хотел заставить его щедро оплатить гостеприимство, предоставленное им матери и дочери. Когда дошли до тридцати тысяч франков за каждый год их пребывания, он уступил и отправил свою молодую и красивую кузину в Морлà, в сопровождении более пятисот копий, которыми командовали Эспен дю Лион, Арно Гийом де Беарн, Пьер де Кабестан, Адам де Коарраз, Мено де Навай и Пьер де Жьер. Луи де Сансерр встретил ее во главе не менее многочисленного и блестящего дворянства, и доставил ее, окружив празднествами и развлечениями, в Риом в Оверни, где брак был заключен (май 1389 г.).

Король Карл VI в то время вел переговоры с англичанами о перемирии на три года, в которой нуждались в равной мере оба королевства. После его заключения, освободившись от ряда забот, он задумал посетить южные провинции, чтобы попытаться смягчать их неурядицы, если ему не удавастся покончить с ними окончательно. Когда он уже был готов отправиться в путь, ко двору прибыла депутация Лангедока и Гиени, объединенных в одно губернаторство. Депутаты, получив аудиенцию монарха, на коленях и со слезами на глазах, нарисовали ему мрачную картина бесчисленных поборов, обрушившихся на них, и добавили в заключении[3], что они говорили не только об этих двух провинциях, но о несчастиях всего народа, что только желание остаться с ним вызвало эту последнюю попытку, прежде чем последовать примеру более сорока тысяч своих соотечественников, которые ушли в Арагон, где, как они хвалятся, нашли настоящую родину.

Король, тронутый этими жалобами, обещал быстро и строго разобраться со всеми злоупотреблениями, и в знак твердости своих намерений, он удалил герцога де Берри из своего правительства и отказал ему, несмотря на все его просьбы, в разрешении сопровождать его в этой поездке. Он взял с собой герцога Туренского, своего брата, герцога де Бурбона, своего дядю, сира д’Альбре, которого только что назначил великим камергером, Шарля, старшего сына сира д’Альбре и нескольких других сеньоров, и совершил свой торжественный въезд в Тулузу[4] 29 ноября 1389 г. Главные вассалы сенешальства поспешили явиться поприветствовать его. Здесь были граф д’Астарак, Журден, граф де л’Иль, Роже де Комменж, виконт де Брюнкель и Бертран де Террид, виконт де Жимуа. Граф д’Арманьяк появился чуть позже. Гастон Феб довольствовался тем, что послал приветствовать короля от своего имени, те не менее он оставил Беарн и перебрался в замок Мазерé в Фуа. Король, которому посоветовали пригласить его, направил к нему маршала де Сансерра и Бюро де Ла Ривьера. «Оба посланца[5] уехали в среду после питья[6], переночевали в довольно приятном городе, именуемом л’Иль-Журден, и на следующий день к обеду они прибыли в Мазерé.

Граф де Фуа, узнав о их прибытии, принял их ласково и уважительно из любви к королю. Он немедленно пригласил их к себе. Мессир Луи де Сансерр взял слово и сказал: монсеньор де Фуа, наш дражайший государь, король Франции, приглашает вас через нас, что бы вы соизволили прийти увидеться с ним в Тулузе, иначе он сам постарается увидеться с вами в вашей стране. Граф де Фуа ответил: мессир Луи, я не хочу, чтобы у короля была излишние хлопоты из-за меня. Будет лучше, чтобы я постарался ради него. Так что, передайте ему от меня, пожалуйста, что я буду в Тулузе через четыре дня. Отлично, ответили рыцари. Мы возвратимся и передадим ему это известие. Да, конечно, продолжил Гастон, но сегодня вы останетесь со мной. Для меня величайшее удовольствие видеть вас. Завтра вы отправитесь обратно. Рыцари повиновались и оставались подле графа де Фуа весь этот день и всю последующую ночь. Время пролетело для них незаметно, настолько приятно им было. Они вместе говорили о многом. Граф был разумен, умел слушать и красиво говорить, и очень хорошо знал, как разговаривать с человеком, каким бы ни было его положение, чтобы тот раскрыл ему свою душу. На рассвете маршал и Ла Ривьер уехали и скакали весь день, пока не возвратились в Тулузу, где и нашли короля, играющего в шахматы со своим дядей, герцогом де Бурбоном. Принц у них тотчас же громко спросил: что ответил граф де Фуа? Намерен ли он явиться? Да, государь, ответил Ла Ривьер. Ему очень хочется вас видеть; он будет здесь, подле вас, через четыре дня. Хорошо, ответил король, мы охотно увидимся с ним.

Граф де Фуа, оставаясь в Мазерé, не забыл о поездке, которая ему предстояла и к которой он уже приготовился; он давно знал о приезде короля. Он уже направил в Тулузу людей, поручив им делать запасы, большие и обильные, какие ему понадобятся; он привел из Беарна более двухсот рыцарей и оруженосцев для своего эскорта. В назначенный день он отправился в Тулузу с более чем шестьюстами лошадями, в сопровождении рыцарей и оруженосцев, состоящих на его жаловании. Там были Роже д’Эспань, его кузен, сиры де Коарраз, де Валантен, де Жьер, де Бенак, де Рокепин, де Лаланн, мессиры Эспен дю Лион, Пьер де Кабестан, Бернар де Бареж, Муван де Навай, Арно де Сен-Базейль, и, наконец, Пьер и Арно де Беарны, два его побочных брата, и два его бастарда, Ивэн и Гратьян, которых он очень любил, и которым он хотел передать в наследство бóльшую часть Беарна. Он был уверен, что имеет право распорядиться им по своему желанию, потому что держал его как свободную землю, не зависимую ни от какого-либо человека, а только от Бога.

Гастон остановился у доминиканцев. Его люди расположились в городе вокруг него. Горожане Тулузы приняли его с честью и преподнесли ему большие подарки в виде хороших вин и некоторого другого продовольствия, так как они его очень любили, потому что он всегда вел себя с ними как добрый, любезный и приветливый сосед, и потому что он никогда не допускал, что бы кто-нибудь из его вассалов позволил себе по отношению к ним хоть малейшее насилие. На следующий день после своего прибытия, в десять часов, он отправился верхом, в сопровождении более двухсот овеянных славою рыцарей и, пройдя через весь город, приблизился в замку Нарбоннэ, в котором жил король. Он спешился на первом дворе. Слуги тотчас же приняли и позаботились о его лошадях, и граф со своими людьми поднялся по ступеням большого зала. Король оставил свои покои и направился туда. Там он ожидал графа, которого он очень хотел увидеть из-за его широкой известного высокого мужества и добрых качеств.

Гастон, который был красивым, хорошо сложенным и высоким принцем, вошел в зал без головного убора и развевающимися волосами; так как он никогда не носил капюшона. Как только он увидел короля в окружении брата, дяди и толпы сеньоров, он, чтобы воздать почести монарху и никому другому, коснулся коленом земли. Затем он поднялся и, сделав несколько шагов вперед, встал на колени прямо перед королем. Монарх взял его за руку, обнял его и поднял его, говоря ему: граф де Фуа, наш добрый кузен, добро пожаловать; ваш вид и приезд нас весьма радует. Монсеньор, ответил граф де Фуа, большое спасибо, что вам угодно так говорить. Король и граф беседовали вместе, пока не пришло обеденное время. Подали воду для рук, и все расселись. Было установлено три стола: Во главе первого восседал архиепископ Тулузы, затем король, затем его дядя, герцог де Бурбон, затем граф де Фуа, затем Жан де Бурбон, граф де Ламарш; за вторым столом сидели Жан д’Альбре, граф д’Аркур, Филипп де Бар и четыре рыцаря графа де Фуа. Маршал де Сансерр руководил третьим, где сидели вместе с ним Роже д’Эспань и восемь рыцарей Гастона. Обед был великолепен.

Когда встали из-за стола и возблагодарили Бога, настало время других развлечений. Король и сеньоры отправились в пышный зал, где они около двух часов слушали менестрелей, так что граф де Фуа получил огромное наслаждение. Наконец принесли вина и пряности. Граф д’Аркур служил drageoir[7] перед королем Франции. Жеро де Дампьер и сир де Навай выполняли те же обязанности, первый перед герцогом де Бурбоном, а второй перед графом де Фуа. Настало семь часов вечера. Гастон простился с королем, герцогом де Бурбоном и другими сеньорами, и вышел во двор, где его ожидали готовые лошади и его люди. Он уехал оттуда со своей свитой, очарованный приемом, который ему оказал король Франции, и когда возвратился в свой отель, он часто рассказывал об этом своим рыцарям.

Король и граф еще некоторое время находились в Тулузе. В один из этих дней Гастон дал обед в честь монсеньора герцогу Туренского, монсеньора герцога де Бурбона, графа де Ламарша и всех сеньоров из Франции. Этот обед был чрезмерно велик и прекрасен, и в изобилии было там блюд и закусок. Более двухсот рыцарей приняло в нем участие. Когда столы были установлены, Карл VI, который обедал в замке Тулузы с мессиром Шарлем д’Альбре и мессиром Филиппом де Баром, двумя своими двоюродными братьями, не мог пойти навестить эту компанию. Он появился в отеле де Фуа только к концу обеда. Граф де Фуа весьма обрадовался тому, что король снизошел до его посещения. Вся компания разделила его радость. Настал черед развлечений; гасконцы и французы соревновались друг с другом в борьбе, бросали камни, метали палки, кто дальше или выше. Эти игры продолжались до глубокой ночи, пока король и сеньоры не разошлись. Граф де Фуа раздал в этот день рыцарям и оруженосцам короля, герцога Туренского и герцога де Бурбона более шестидесяти скакунов, парадных коней или мулов, всех под седлом и в полной сбруе. Еще он раздал их менестрелям двести золотых крон, и столько же их герольдам. И все восхваляли его щедрость.

Четыре дня спустя, граф, как обычно, с большой свитой из баронов и рыцарей Беарна и Фуа, пришел в замок короля, чтобы сделать то, что следовало, и ради чего он был приглашен. С момента его прибытия между Карлом VI и Гастоном велись переговоры при участии сеньора де Ла Ривьера, мессира Жана Лемерсье и епископа Нуаньона, недавно прибывшего из Авиньона; но эти переговоры шли в абсолютной тайне. Говорили только, что Гастон искал покровительства короля, чтобы после его кончины графство Фуа перешло бы Ивэну, его побочному сыну, а виконтство Марсан Гратьяну, брату Ивэна; так, чтобы виконту де Кастельбону, его естественному наследнику, достался только Беарн и несколько других доменов. Сто тысяч ливров, взятые из его накоплений, должны были оплатить поддержку Франции. Граф чувствовал сопротивление со стороны баронов и рыцарей своей страны, многие из которых утверждали, что такие вопросы могут решаться только с согласия Штатов Беарна и Фуа. Гастон принес оммаж только за графство Фуа и его зависимости, и особо опустил Беарн. Приняв оммаж, король во всеуслышанье объявил графу, баронам и рыцарям Фуа, которые при этом присутствовали: я принял оммаж за мою землю Фуа, и если так случится, что на нашем веку эта земля окажется незанятой из-за смерти нашего кузена, графа Гастона, мы сделаем так, что бы Ивэн и все люди Фуа были довольны. Гастон и вся его свита легко поняли смысл этих слов».

Договор, который столь тщательно скрывали, вскоре стал широко известен. Он датирован[8] 5 января 1390 г., и оказался еще недружелюбнее по отношению к виконту де Кастельбону, чем об этом говорила молва. Карл обещал Гастону пожизненное владение графством Бигорр и сто тысяч золотых франков. Гастон, в свою очередь, передавал Карлу после своей смерти графство Фуа с виконтствами Беарн, Марсан, Гавардан и Лотрек и все свои другие домены. Это означало полное лишение наследника его законного наследства и открытое попирание законов страны. Ни один из сеньоров Фуа и Беарна не оставил в истории славы более блестящей, чем Гастон, но и никто из них не позволял себе столько жестокости и актов произвола. Яркие таланты и несомненная ловкость скрыли пятна крови и проявления деспотизма. Главным образом Froissart создавал его славу. Не скрывая зла, он подчеркивал достоинства, и делал это столь талантливо, что только достоинства поражали воображение и остались в памяти.

Когда договор был заключен, Карл и Гастон отобедали вместе. После обеда Гастон простился с королем, герцогом Туренским и высшими сеньорами Франции, и возвратился в свой отель. На следующий день он покинул Тулузу, оставив там своих служащих, чтобы те оплатили расходы. Ни теряя ни минуты он торопился подготовиться к встрече короля в своем замке Мазерé. Прием превзошел все, что могли ожидать от куртуазности и великолепия самого куртуазного и самого великолепного сеньора во всем королевстве. Гастон не пренебрег ничем, чтобы выразить свою радость и явить свое богатство[9]. На некотором расстоянии от Мазерé, короля встретили сто наиболее благородных рыцарей, одетых в грубые saye[10] крестьян и пастухов, которые предложили ему, от имени их хозяина, множество баранов и откормленных быков и добрый табун красивых сильных лошадей, выведенных из конюшен, причем на всех были хомуты с серебренными колокольчиками. Это великодушие было встречено с большим удовольствием, которое закончилось громким смехом, когда король опомнился от неожиданности. Так как, с первого взгляда, роскошь подарка и рубища дарителей настолько поражали воображение, что ни государь, ни его свита не обратили никакого внимания ни на стать, ни на приятные выражения лиц рыцарей. Когда столы были установлены, в зал вошли менестрели, держа в руках свои инструменты, а плечи их украшали плащи, усеянные золотыми лилиями. Король спросил графа, который сидел за столом рядом с ним, что это за прелестное войско? Сир, ответил ему Гастон, это ваши покорнейшие слуги, настолько готовые выполнить все, что будет угодно вашему величеству им приказать, что они будут повиноваться вам как пастухи повинуются своему хозяину. Только теперь король понял, что это были те же рыцари, только в другой одежде. Таковы были развлечения первого дня.

На следующий день те же рыцари доставили королю удовольствие, продемонстрировав ему, как они бросают копье, что было самой распространенной забавой у дворян страны[11]. Граф предложил в качестве приза золотой венец. Король захотел поучаствовать в этом развлечении, и хотя у него не было в нем большого опыта, а на стороне его противников были и их ловкость, и сила рук и длительная привычка, он победил их, что они сами признали. Тем не менее он не захотел воспользоваться победой и великодушно оставил им венец победителя. Граф, как это ему и следовало, восхвалил доблесть и скромность монарха в присутствии всего своего двора, а перед его отъездом он повторил на коленях полный оммаж за свои земли. Затем он громко произнес: «я провел первые годы моего рыцарства на службе у ваших предков, и, получив от них почести и пожалования, которые я не могу забыть, я считаю величайшим счастьем, что сумею отблагодарить их в вашем лице, и я попрошу вас принять для себя и всех ваших преемников наследование моего графства Фуа[12]».

В тот же день он дал скрепленные своими печатями грамоты, в которых обязался соблюдать до последней буквы условия договора, заключенного между ним и графом д’Арманьяком, лишь бы только граф д’Арманьяк тоже соблюдал их; а в случае, если тот их нарушит, он обещал прежде, чем начинать войну, предоставить разногласия решению короля, и соглашался принять любое наказание, которое тот сочтет приемлемым, если он поступит иначе. (Мазерé, 10 января 1389 г.).

Поездка короля в Лангедок была весьма полезна для его интересов. Народы, говорит Anonyme de St-Denis[13] в переводе Le Laboureur, полюбили его как отца родины за те облегчения, которые он принес им восстановлением добрых обычаев и правосудия, после их столь долгого отсутствия. Графы и сеньоры, которых он мимоходом посетил, выражали полную готовность служить ему и получили в ответ обещание, что он им даст другого губернатора, вместо герцога де Берри, как только возвратится в Париж, где его присутствие необходимо ради блага королевства.

Оставив Мазерé, король направился в Безье, где встретился с послами Хуана, короля Арагона, которые пришли просить у него помощи против графа д’Арманьяка[14]. За несколько лет до этого, сей сеньор объединился с графом Ампуриасом против Педро IV, отца Хуана, и послал ему войска под командованием своего брата Бернара. Этот поход не был удачным. Граф Ампуриас и союзника были разбиты принцем Хуаном, нынешним королем, и был заключен мир. Но вскоре Изабелла Майоркская[15], которая считалась наследницей этого королевства, занятого тогда королем Арагона, уступила свои права графу д’Арманьяку. Тот с радостью принял возможность обретения короны, и тотчас же послал Бернара в Каталонию и Руссильон, во главе части компаний, которые располагались в Гиени и Лангедоке, и которые, согласно последнему договору с Жаном III, должны были оставить эти провинции; их было около восемнадцати тысяч. Граф Жан собирался вскоре последовать за ними и принять командование. Меж тем, к середине декабря 1389 г., Бернар вошел в Лампурдан, и предал его огню и мечу. Король Арагона поспешил выступить против него. Одновременно с этим он направил послов к Карлу IV, просить его заставить компании оставить Испанию, и требовать помощи в тысячу лошадей по договору, связывающему Францию и Арагон.

Карл, которому не были известны условия соглашения, заключенного его дядьями во время его несовершеннолетия, обещал рассмотреть их и после этого дать свой королевский ответ. Пока же он запретил своим подданным оказывать помощь Бернару д’Арманьяку. Хуан Арагонский, вынужденный в одиночку выдерживать все тяготы войны, не мог помешать осаде и захвату замка Безалю (февраль 1390 г.); но продолжение кампании не походило на ее начало. Хуан нашел более действенного помощника в лице графа де Фуа, который, не выступая открыто, вынудил графа д’Арманьяка сохранить часть своих сил по эту сторону Пиренеев. Этот шаг ослабил Бернара и положил конец его успехам. Тем не менее он продержался там около года, но в конце концов был вынужден вернуться назад через горы (май 1391 г.).

Граф д’Арманьяк, вопреки своим обещаниям, так и не появился на театре военных действий. Еще до начала первой кампании, он возглавил турнир, состоявшийся в городе Родезе 30 декабря 1388 г.[16]. Это было действо, вызывающее наибольший интерес в ту эпоху; там было, как говорят, более десяти тысяч зрителей. Его особыми наблюдателями были Бернар д’Арманьяк, который в то время носил титул графа де Шароле, виконт де Вильмюр, сеньоры де л’Иль, де Канийяк, де Кастельпер и де Кастельно, мессир Жан Роллан, Арно Гиллем де Барбазан и Рамонé де Сор. Поединщиков звали Жак Бретон и Луи де Сер. Первый был на стороне Англии, второй оставался верным Франции. Менедюк де Посад и Гийамо де Солаж были назначены маршалами турнира. У каждого из них было по два оруженосца, которым поручалось следить и сообщать о всех подробностях боя, и поэтому их называли слухачами. Как только граф занял место на трибуне, которая была для него построена, и приказал, что бы оба поединщика представились, маршалы велели огласить, чтобы никто не смел кричать, кашлять, переглядываться, плеваться, нагибать­ся, или делать какой-либо иной знак, который может быть замечен любой из сторон, под страхом быть повешенным за шею без всякой пощады. Жак Бретон появился первым, и разместился в ложе по правую сторону от графа. Луи де Сер заставил себя дожидаться, и уже мессир Гиро и сир де Гарлен обратились к графу, требуя назвать им причину того, почему его боец так и не появился, несмотря на то, что его вызывали уже трижды, и время уже прошло; но им ответили, что монсеньор назовет причину, как только придет время.

Луи де Сер наконец появился. Он возвышался на богатом боевом скакуне, и его сопровождали сир д’Аршье, Гастонé де Сен-Леонар, Фортон де Лавалетт и еще четыре сеньор. При входе через барьеры сир д’Аршье объявил маршалам, что рыцарь, которого они сопровождают, пришел представиться для исполнения своего долга. После этих слов Луи приветствовал графа и всех собравшихся, прошел за перила и занял предназначенную ему ложу по левую сторону от графа д’Арманьяка. Тотчас же глашатаи вновь прокричали, чтобы не было подано никакого знака под страхом веревки. После этого оглашения, Жак Бретон первым подошел к графу и поклялся на кресте и святом Евангелии, что не носит и не велел никому носить ладанки, камни, траву, заговоры или что-нибудь иное, что могло бы ему обеспечить победу, помимо его оружия. Когда клятва была принесена, граф велел виконту де Вильмюру, сеньорам де Кастельно и де Канийяку и мессиру Гийому де Лароку спуститься с трибуны и предложить мир и соглашение; но предложение было отклонено, и Жак, повысив голос, поклялся, что его дело правое. Когда все предварительные процедуры были исполнены, он вернулся в свою ложу. Сразу же после этого вышел Луи де Сер и принес такие же клятвы. После этого вновь было оглаше­но, чтобы никто не осмелился делать что-либо, что могли бы заметить бойцы.

Пока герольды провозглашали эти запреты, граф вновь послал к обоим поединщикам, чтобы попытаться их примирить. Они отказались, и тотчас же покинув свои ложи, вышли на середину арены. Там, взявшись левыми руками и положив правые на святое евангелие, они громко произнесли: англичанин: Луи, я клянусь тебе Богом и всеми святыми, что мой повод к ссоре с тобой правилен, истинен и справедлив; француз: Жак, я клянусь тебе, что мой отказ выполнить требуемое тобой правилен и истинен, и что с помощью Бога и моего оружия, я выполню то, что обещал. После этой клятвы, оба рыцаря возвратились на свое место. Герольды повторили от имени монсеньора уже объявленные запреты, и маршалы велели всем уйти за перила и остались там только сами с сеньорами д’Орбессаном и де Пюжолем и двумя английскими оруженосцами, на которых, вместе с ними, были возложены функции слухачей. В то же время опустели ложи. Менедюк трижды прокричал: пусть начнут, а в третий раз он добавил: выполняйте ваш долг. И бросил две перчатки посреди арены. Оба рыцаря кинулись друг на друга, и в первой же стычке, Луи де Сер ударил своего противника столь неистово, что вышиб его из седла, заставив его катиться по земле. Раненый и не в состоянии подняться, Бретон был вынужден сдаться. Его несчастье не вызвало ни малейшего сочувствия у всех собравшихся. Разрушения, которым так долго подвергалась Франция, настроили сердца против всего, что носило цвета Англии. Побежденного осудили по всей строгости законов рыцарства. Он был лишен своего вооружения и постыдно выброшен за перила.

Бретон входил в состав английского гарнизона, стоящего в Карлà. Другие отряды этой нации были рассыпаны по всему Югу. Граф д’Арманьяк не смог ни сопровождать своего брата в Испанию, ни отправиться к нему на помощь несколько позже. Он направил всю свою деятельность против английских компаний и постарался очистить от них Лангедок. Он почти полностью покончил с ними к 25 ноября 1390 г. Отряды, которые еще оставались, обещали в кратчайший срок оставить места, которые они занимали, и для гарантии своих слов они предоставляли заложников, которых направляли в Манд. Епископом Манда был тот самый бастард д’Арманьяк, о котором мы уже говорили. Его осторожность и таланты были настолько известны, что он был избран арбитром[17] папой Климентом VII, королевой Сицилии и графом де Валантинуа в разногласиях, которые у них возникли с виконтом де Тюренном. Тот, со своей стороны, предложил сира д’Аршье и Рауля де Лестранжа. Три арбитра, не в силах прийти к согласию, предоставили решение графу д’Арманьяку, который был рад такому знаку уважения и представившейся ему возможности восстановить мир на берегах Роны, как он почти восстановил его в Лангедоке.

Папа захотел отметить его хлопоты. Он перевел (15 ноября 1391 г.) его побочного брата из епископства Манд[18] в архиепископство Оша, считавшегося вакантным после недавнего возведения Жана Фландрена в кардинальский сан. Но кардиналы приняли обычай оставлять за собой свои епархии; и следует признать, что могущество обоих конкурентов, которых поссорила тиара, было слишком слабым и слишком ненадежным, чтобы принудить соперника к отречению, если тот ее не желал. Фландрен облачился в пурпур, и, тем не менее, настаивал, чтобы его оставили управлять епархией. С другой стороны, Бонифаций IX, преемник Урбана, за год до этого, восстановил Филиппа д’Алансона. Таким образом в метрополии было одновременно три владыки. Коллегии предлагали почти все тот же спектакль. Папы Рима и Авиньона пытались умножать число своих сторонников, и ради этого они наперегонки раздавали епископства, аббатства, церковные саны, пурпур всем тем, кто обещал признать их верховенство.

В разгар всех этих неурядиц умер Гастон. Охота была его излюбленным развлечением. Он содержал, как говорили, шестнадцать сотен собак. «Все утро он преследовал[19] медведя в лесу Совтерр, и когда животное было убито, он спросил тех, кто за ним следовал, где ему приготовили обед, так как было уже более трех часов. Ему ответили, что в госпитале Риома, в двух малых лье от Ортеза. Граф и его люди направили коней шагом и остановились в отеле. Гастон вошел в комнату, которая была щедро устелена свежей и молодой зеленью, даже стены были покрыты зелеными ветвями, самыми свежими и душистыми, так как время было жаркое и воздух был горяч, как это иногда бывает в мае, или, согласно Анналам Фуа, в августе. Когда он очутился в этой столь свежей комнате, он воскликнул: как приятна эта зелень после столь жаркого дня. Он тотчас же сел на свое место и начал беседу с мессиром Эспеном дю Лионом.

Пока они разговорили о собаках, которые сегодня отличились, вошли Ивэн, его побочный сын, и Пьер де Кабестан. Стол был уже накрыт. Гастон попросил воды, чтобы умыться. Подошли два оруженосца, Раймонé де Лаланн и Раймонé де Копанн. Кэйандон д’Эспань взял серебренный таз, а другой рыцарь, по имени Тибо, подал полотенце. Гастон встал со своего места и протянул руки; но как только холодная вода коснулась его пальцев, бледность покрыла его лицо, сердце зашлось, ноги подкосились, и он упал на свое место, сказав: я умираю; господи Боже, помилуй. Больше он не сказал ни слова. Но он умер не сразу, а впал в агонию. Его сын и рыцари, которые там были, вне себя от горя, очень осторожно подняли его и перенесли на постель, где уложили и укрыли его. Они думали, что это был только обморок. Оруженосцы, которые принесли воду, чтобы не заподозрили, что они ее отравили, подошли к тазу и умывальнику, и сказали: вот вода, мы проверяли ее в вашем присутствии, мы хотим это сделать снова. Они действительно это сделали, и подозревать их было не возможно.

Между тем все столпились вокруг Гастона, пытались положить ему в рот хлеб, воду, пряности и какие-то целебные снадобьяs, но ничто ему не помогло, и менее, чем через полчаса он умер. Он отошел очень тихо. Да будет Господь в своей милости, добавляет Froissart, у которого мы позаимствовали весь тот рассказ, к нему милосерден! Все присутствующие были чрезмерно огорчены и изумлены. Тем не менее они плотно закрыли комнату, чтобы никто не разнес раньше времени известие об этой печальной смерти. Рыцари, придя в себя после первого потрясения и видя, как Ивэн, плачет, сетует и ломает свои руки, сказали ему: Ивэн, так уж получилось: вы потеряли вашего отца и вашего сеньора; мы знаем, что он любил вас больше всех. Преодолейте вашу боль, садитесь на коня, спешите в Ортез, вступите во владении замком и казной, которая там находится, прежде, чем кто-то прибудет туда или чем там узнают о смерти монсеньора. Мессир Ивэн внял этим словам и сказал: «сеньоры, благодарю вас, вы заботитесь обо мне; со временем я вознагражу вас за это; но дайте мне условные знаки монсеньора моего отца, так как иначе я не смогу войти в замок. Вы верно говорите, ответили рыцари, возьмите их». Этими знаками были кольцо, которое граф де Фуа носил в своем пальце, и маленький нож, которым он иногда пользовался за столом. Привратник замка Ортез знал их, и он никогда бы его не впустил, если бы он не показал их ему.

Ивэн тотчас же уехал в сопровождении всего лишь двух оруженосцев. Он скакал так быстро, что достиг Ортеза прежде, чем туда пришли хоть какие-то известия о смерти графа, его отца. Он проследовал через город, не говоря ни слова и не возбуждая подозрений, добрался до замка и вызвал привратника. Тот ответил: что вам угодно, монсеньор Ивэн? где монсеньор? Он в госпитале, ответил рыцарь. Он послал меня сюда за некоторыми вещами, которые лежат в его покоях, а потом я вернусь к нему; и чтобы ты верил моим словам, смотри: вот его условные знаки: кольцо и нож. Привратник открыл окно и узнал знаки, так как видел их прежде. Он открыл калитку в воротах, и мессир Ивэн вошел и передал лошадей слугам. Как только он оказался внутри, он сказал привратнику: закрой ворота. Когда тот это исполнил, Ивэн схватил ключи и сказал ему: ты умрешь, если не будешь повиноваться мне. Крайне удивленный привратник спросил у него, в чем причина такого насилия. Дело в том, ответил Ивэн, что монсеньор мой отец умер, а я хочу завладеть казной прежде, чем это сделает кто-то другой. Привратник повиновался, так как не мог поступить иначе, а впрочем, он тоже предпочитал видеть казну в руках Ивэна, чем кого-либо другого.

Ивэн знал, что казна хранится в самой большой башне с тремя массивными дверями, укрепленными спереди железом, и что открыть их можно было только тремя различными ключами. Он их вначале не нашел, так как они находились в небольшом сундуке, сделанном из прочной стали и закрытом на маленький ключ из того же металла, который граф держал при себе, когда куда-нибудь уезжал. Ее нашли уже после отъезда Ивэна под рубашкой Гастона, висящим на шелковой ленте. Рыцари, которые охраняли в Риоме тело Гастона, не моги вначале понять, для чего мог использоваться такой маленький ключик; но с ними был капеллан графа, которого звали мессир Николь де Лескаль. Он знал все тайны своего хозяина; так как граф его очень любил, то когда он ходил в свою сокровищницу, он брал его с собой – милость, которую он оказывал только ему. Увидев ключ, он воскликнул: у мессира Ивэна ничего не получится, и объяснил почему. Рыцари тотчас же сказали ему: передайте его ему, вы поступите правильно. Намного лучше, чтобы мессир Ивэн стал хозяином казны, чем кто-то другой, так как он добрый рыцарь, и покойный монсеньор его очень любил. Капеллан ответил: как вы мне советуете, так я охотно и сделаю. Он тотчас же сел на коня, взял ключ и пустился в дорогу.

Меж тем Ивэн находился в полной растерянности: не найдя ключей, он не знал, как разбить двери. Пока он раздумывал, а капеллан спешил к городу, по Ортезу разнеслись слухи, что граф де Фуа умер. Эта новость причинила немалую грусть, так как граф был весьма любим всем народом. Город взволновался, жители направились к большой площади. Некоторые, кто видел проезжающего одинокого Ивэна, говорили: мы его видели, и его вид ясно показывал, что он огорчен. Значит, отвечали другие, что-то случилось; так как он не имеет обыкновения ездить верхом без своего отца. Пока люди Ортеза, собравшись на площади, обсуждали это событие, они увидели приближающегося капеллана графа. Они тотчас же окружили его, чтобы узнать новости, и спросили у него: мессир Николь, что с монсеньором? Нам сказали, что он умер, правда ли это? Нет, ответил капеллан, но он очень болен, я спешу за лекарством, и тут же возвращусь к нему. С этими словами, он прошел через толпу, пришел в замок и добился, чтобы его впустили туда. Ивэн очень обрадовался, увидев его, так как без ключа, который тот принес, он не мог войти в башню с казной.

Жители Ортеза заподозрили неладное и говорили друг другу: приближается ночь, а у нас нет точных известий о монсеньоре ни от его дворецких, ни от служителей или офицеров, но только мессир Ивэн и его капеллан, которые ему полностью преданы, вошли в замок. Давайте поставим вокруг охрану на ночь и пошлем кого-нибудь тайно в госпиталь, чтобы узнать, что там происходит. Мы знаем, что наибольшая часть его казны здесь, и если она будет украдена или с ней еще что-нибудь случится, мы будем в этом виноваты и заслужим неодобрение и наказание. Это правда, ответили другие, одобряя их совет. Тотчас же была выставлена стража у ворот, чтобы никто не мог ни войти, ни выйти без разрешения. Они простояли там всю ночь до следующего дня. Тогда правда открылась. Тотчас же по всему городу Ортезу послышался громкий плач, крики и сетования всех мужчин, женщин и детей, так как все они любили этого графа. Как только новость о смерти стала известна всем и везде, все граждане города и все его жители собрались с оружием на площади перед замком.

Видя это, Ивэн сказал капеллану своего отца: мессир Николь, я потерпел поражение в своем намерении; я не смогу ни выйти, ни уйти отсюда без разрешения жителей Ортеза. С каждый мгновением их число увеличивается. Мне придется покориться им: сила здесь не поможет. Вы правильно сказали, ответил священник, вы достигните большего добрыми, а не грозными словами. Идите и поговорите с ними. Тогда Ивэн направился в башню, ближе всех расположенную к воротам, и откуда открывалось окно, выходящее на площадь. В ней когда-то жила Жанна де Булонь до своего замужества. Ивэн открыл окно башни и призвал представителей городской власти, которые подошли поближе, чтобы лучше слышать его слова. Он возвысил голос и сказал следующее: добрые люди Ортеза, я хорошо знаю, почему вы собрались здесь, и по какому поводу. Я обращаюсь к вам с величайшей просьбой, во имя любви, которую вы питали к монсеньору моему отцу, не проявлять ни обиды, ни гнева из-за того, что вначале я пришел захватить замок Ортеза и то, что здесь находится, так как у меня нет иного выбора. Вы знаете, что монсеньор мой отец безраздельно любил меня как своего сына и что он охотно объявил бы меня своим наследником. Но так получилось, что, по воле Божьей, он ушел из жизни, не оставив никаких распоряжений, и на мою долю выпало оставаться бедным рыцарем, бастардом де Фуа, если вы, среди которых я жил и рос, не поможете мне и не дадите мне доброго совета. Я прошу вас, во имя Бога и сожаления, которое вы испытываете; окажите мне милость. В свою очередь, я открою вам замок, и вы войдете сюда; так как не от вас я закрыл его и хотел его уберечь.

Нотабли тотчас же ответили: мессир Ивэн, вы говорили правильно и вовремя. Мы вас уверяем, что мы готовы жить в дружбе с вами, и мы вам поможем сохранить замок и то, что там находится, и если виконт де Кастельбон, ваш кузен, который является наследником Беарна и самым близким родственником вашего отца, явится принять наследство, мы отстоим для вас и мессира Гратьяна, вашего брата, все ваши права; но мы знаем, что когда король Франции был в Тулузе, и когда монсеньор ваш отец посещал его там, было принято некое решение. Мессир Роже д’Эспань, ваш кузен, должен все хорошо знать. Мы напишем ему и сообщим о смерти монсеньора. Мы попросим его прийти к нам и помочь решить, что следует делать. Мы вас заверяем и утверждаем, что все то, что мы вам сказали, мы честно выполним. Ивэн был весьма удовлетворен этим ответом. Он открыл ворота замка, куда вошли те, кто захотел, и где была установлена надлежащая охрана.

В тот же день тело Гастона было перенесено в Ортез и положено в гроб. Все мужчины, женщины и дети безутешно плакали вокруг тела и причитали, вспоминая мужество графа, его благородную жизнь, его мощное государство, его здравый смысл, его осторожность, его великую щедрость, тот цветущий мир, где они жили под его правлением; так как ни француз, ни англичанин не осмеливался потревожить его. Все в один голос говорили: наши соседи нападут на нас. Мы, кто жил на земле мира и свобод, отныне мы будем жить на земле нищеты и рабства, так как никто не придет к нам на помощь; никто нас не защитит. Ах! ах! Гастон, добрый сын, зачем вы рассердили вашего отца? Если бы вы жили с нами, вы, чья юность была столь велика и прекрасна, это было бы для нас великим утешением, но мы вас потеряли слишком молодым, и ваш отец слишком мало был с нами. Ему было всего 63 года. Это не слишком большой возраст для такого принца, у которого было столь крепкое тело, и столь умеренные развлечения и пожелания. Земля Беарна, огорченная и обездоленная без благородного наследника, что с тобой будет? Никогда у тебя не будет никого подобного милому графу де Фуа. Под эти стенания и слезы тело было пронесено через весь город восьмью рыцарями, которыми были: виконт де Брюникель, сеньор де Копанн, мессир Роже д’Эспань, Раймон де Лаланн, Раймон де Ламот, сеньор де Бенак, Мено де Навай и Ришар де Сен-Жорж. За телом шли Ивэн, его внебрачный сын, сиры де Коарраз, де Барантен, де Бареж, де Жьер и более шестидесяти рыцарей из Беарна, поспешивших в Риом при первых же известиях о несчастном событии. Так дошли до церкви кордельеров, где оставили тело до дня похорон. Двадцать четыре огромных свечи, поддерживаемые сорока восьмью слугами, половина из которых служила ночью, а другая днем, горели безостановочно вокруг тела.

Виконт де Кастельбон был тогда в Арагоне. Он спешно прибыл в Ортез. Жители встретили его с большим уважением, но не как своего сеньора. Они сказали, что они – не вся страна, что надо собрать баронов, прелатов и депутатов добрых городов; так как Беарн земля, считающаяся благородной сама по себе, и сеньоры, которые на ней живут, никогда не согласятся, что бы их сеньор заставил их зависеть от кого-то еще. Решили, что прежде всего надо провести похороны, пригласить на них дворян и прелатов Беарна и Фуа, а уже потом решать, кого признать преемником Гастона».

Все приглашенные из Беарна повиновались и пришли, но некоторые из Фуа отказались, сославшись на то, что они заняты охраной их земли от вторжения, которым им угрожали французы. Между тем некоторые уже прибыли в Ортез, не дожидаясь приглашения, и среди них епископ Памье, Бертран д’Орнезан. Этот прелат имел по поводу прав своей церкви столь бурные ссоры с графом, что был вынужден оставить епархию и уйти в Авиньон к Клименту VII; но он посчитал, что его священный сан и тесные узы, связывающие его с домом де Фуа, обязывают его забыть былые обиды. Церемония состоялась в понедельник, 12 октября 1391 г., при большом стечении баронов, рыцарей и прелатов, и несметной толпы народа. Там было три епископа. «Пока длилась месса, перед алтарем четыре рыцаря держали четыре знамени с гербами Фуа и Беарна. Мессир Раймон де Кастельно держал первое, Эспэн дю Лион второе, Пьер д’Антен третье и Мено де Навай четвертое. Роже д’Эспань нес шпагу, шествуя между бастардом де Копанном и Пьером Арно де Беарном, капитаном Лурда. Виконт де Брюнекель, которого сопровождали Жан де Шатонеф и Жан де Шантирон, нес щит. Сир де Валантен из Беарна, сопровож­дае­мый Арнатоном де Рюстаном и Арнатоном де Сен-Коломбом, нес шлем. Наконец, коня вел сир де Коараз, а за ним следовали Арнатон д’Эспань и Раймонé де Копанн. Соблюли все церемонии, принятые в стране. Когда месса закончилась, тело опустили в свинцовый гроб и накрыли красивой тканью, новой и покрытой воском, и похоронили его в церкви кордельеров около большого алтаря. И это все о нем, добавляет Froissart, да смилуется над ним Господь.

«У Гастона, мы вновь передаем слово Froissart[20], была красивая фигура, веселый вид, румяное лицо, зеленые и выразительные глаза. Он был мудрым рыцарем, больших свершений, всегда готовый дать добрый совет, все его достоинства были настолько совершенны, что его слишком трудно перехвалить. Он никогда не имел подле себя какого-нибудь mécréant (колдуна) и был честен в искусстве править. Он читал все положенные (очень много) молитвы, ежедневно на ночь читал псалтырь, службу Богородице, Св. Духу и Кресту и поминовения усопших. Он ежедневно велел раздавать по пять флоринов в мелкой монете ради любви к Богу, помимо милостыни у своих ворот, в которой не отказывал никому. Он любил собак больше других животных, и летом и зимой его видели в полях, так как он получал большое удовольствие от охоты. Щедрый и любезный в своих подарках, он, тем не менее, не любил бездумных трат и требовал ежемесячного отчета состояния своих дел. У него было двенадцать сборщиков, которые отчитывались контролеру. Тот вместе с ним сверял росписи и книги учета и предоставлял ему результаты. Он держал в своих покоях несколько сундуков, откуда не раз велел брать деньги, чтобы передать их рыцарям, сеньорам и оруженосцам, когда они приходили к нему; так что никто не уезжал от него без какого-либо вознаграждения и, тем не менее, он всегда увеличивал свою казну ради событий, которые могли возникнуть. У него действительно было тридцать раз по сто тысяч флоринов (почти сорок пять нынешних миллионов). Не было и года, чтобы он не раздал шестидесяти тысяч иностранцам, рыцарям, оруженосцам, герольдам и менестрелям. Он был всем доступен и разговаривал со всеми спокойно и доброжелательно. Он был краток в своих советах и в своих ответах. У него были четыре клерка или секретари, которые должны были быть всегда готовыми записать его распоряжения.

Когда в полночь он выходил из своей комнаты, чтобы идти ужинать, двенадцать слуг несли перед ним двенадцать факелов, которые потом они держали зажженными вокруг стола. Зал был полон рыцарей и оруженосцев. Всегда стояло большое количество накрытых столов, где ужинал всякий, кто хотел, но никто не говорил с ним за его столе, если только он к кому-нибудь не обращался. Обычно он ел много домашней птицы, особенно крылышки и ножки, но тогда на следующий день он ел и пил мало. Он получал большое удовольствие от музыки менестрелей, так как действительно хорошо в ней разбирался. Он охотно позволял своим служителям петь песни, рондо и вирелеи. Он оставался за столом около двух часов. С большой пышностью он отмечал ночь Св. Николая зимнего[21] и велел отмечать ее во всех своих доменах столь же, и даже более торжественно, как Пасху. Все духовенство и все жители Ортеза приходили к его замку, и все вместе шли пешком до церкви Св. Николая. Там пели псалом: благословлен будь Господь Бог мой, который приучил мои руки в сражению, а мои пальцы в войне; и когда псалом заканчивался, его повторяли, как это было принято на Рождество или Пасху в часовне папы или короля Франции». Froissart утверждает, что при этом колокола звонили, а органы играли столь мелодично, что нигде и никогда он не слышал ничего подобного. Рождество граф де Фуа проводил в Ортезе со своим избранным двором. Когда Froissart был туда приглашен, за первый стол сели четыре епископа страны, епископы Памье и Лескара, сторонники Климента, и Эра и Олерона, сторонники Урбана. После них сели Гастон, виконты де Рокбертен, де Брюникель и де Кузеран, и английский рыцарь, посланец герцога Ланкастера. За вторым столом были пять аббатов и два рыцаря из Арагона; третий был занят рыцарями и оруженосцами Гаскони и Бигорра. Там были сеньор д’Антен, Гайяр де Ламот, Раймон де Кастельно, Пьер де Куртон, сиры де Шомон, де Копанн, де Лаланн, де Монферран и де Валантен. За другими столами сидело множество беарнских рыцарей. Мессир Эспен дю Лион, Сикар де Буаверден, Нуво де Навай и Пьер де Во из Беарна распоряжались в зале. Оба его побочных брата, Арно Гийом и Пьер, прислуживали за его столом, а его два сына прислуживали ему. Ивэн подавал мясо, а Гратьян наполнял кубок. В зале было довольно много менестрелей, как чужестранных, так и принадлежащих графу. Гастон раздал им пятьсот франков. Кроме того, он одел менестрелей герцога Туренского в золотое сукно, подбитое кусочками беличьего меха, которое обошлось ему в двести франков. Обед длился до семи часов вечера.

В этот раз[22] он вышел после обеда из зала, в сопровождении рыцарей, следующих толпой вслед за ним. Он пришел вместе с ними в галерею, куда вела лестница из двадцати четырех степеней, и где горел камин, огонь в котором зажигали только при появлении графа. В этот день весьма морозило. Гастон, взглянув на камин, сказал своим рыцарям: огонь слишком мал для такого холода. Эрнотон д’Эспань стоял при этом у одного из окон галереи, которое выходила во двор. Он увидел там множество ослов, нагруженных поленьями, привезенными из леса для нужд отеля. Он спустился во двор, выбрал самого большого осла, легко вскинул его на плечи со всей поклажей, поднялся с ним по ступеням, оттеснил рыцарей, стоящих у него на пути и сбросил перед камином поленья и осла кверху копытами. Эта сцена вызвала общее веселье.

«Все рассмотрев и хорошо узнав, добавляет Froissart, прежде чем я оставил двор Гастона, после этого я бывал при многих дворах королей, герцогов, принцев, графов и высокородных дам, но я нигде и никогда я не нашел ничего более превосходного. Можно было видеть в зале, в комнатах и во дворе славнейших рыцарей и оруженосцев, прогуливающихся и беседующих о сражениях и любви. Там можно было встретить любой образец доблести, любая новость из любой страны и любого королевства была известна там; так как там в поисках славы собирались сеньоры всех стран».

Часть своего досуга Гастон посвятил литературе, но перо принесло храброму рыцарю меньше славы и удачи, чем его шпага. Он оставил несколько галантных стихов, никому ныне неизвестных, и трактат об охоте, рацвеченный поэзией и стихами, известный немного более[23]. Напыщенный и запутанный стиль этого трактата, озаглавленного вначале: Зерцало Феба, а позже названного: Развлечение охотой, породил пословицу: делать по Фебу. Среди преувеличенных похвал, возносимых автором охоте, читаем: «она служит для спасения от смертных грехов; ибо, продолжает Гастон, избежавший семи смертных грехов, согласно нашей вере, да будет спасен. А так как добрый псовый охотник в этом мире пребывает в радости, ликовании и развлечениях, то он обретет рай и в ином».