Том 4. Книга XIII.

ГЛАВА III.

Матьё де Кастельбон наследует Гастону Фебу. – Трагическая смерть Ивэна, побочного сына Гастона. – Жан III, граф д’Арманьяк, отправляется в Италию. – Его поражение и смерть.

«Как только похороны закончились[1], бароны Фуа сели на коней и отправились обедать в двух лье от Ортеза. Епископ Памье вскоре последовал за ними. Он уехал на следующий день перед рассветом, отказавшись участвовать в Генеральной Ассамблее баронов, рыцарей и депутатам добрых городов Беарна. Там открыто говорили виконту де Кастельбону: сир, мы хорошо знаем, что как ближайший родственник, вы должны сменить монсеньора в Беарне, в стране Фуа и других доменах, но мы не можем принять вас в настоящее время. Тем самым мы могли бы внести смуту и навлечь на Беарн большие опасности и даже войну. Мы знаем, что король Франции, который является нашим добрым соседом и кто многое может, посылает в эти земли некоторых из своих советников. Мы сможем узнать о их цели, только выслушав их. Мы знаем, да и вы знаете, что монсеньор, да смилуется над ним Господь, о чем-то тайно договорился с королем в прошлом году в Тулузе. Надо, чтобы сначала все разъяснилось, так как если он отдал королю Беарн и графство Фуа, король прибегнет к силе, чтобы их получить. Тем не менее, мы хотели бы знать в каким виде, так как мы, люди Беарна, более независимы, чем графство Фуа.

Мы все свободны от оммажа и служб, а графство Фуа зависимо от короля Франции. Впрочем, люди Фуа являются настолько французами в душе, что они примут короля в сеньоры. Они уже говорят, что раз уж наш государь умер не оставив наследника своей плоти, их графство возвращается короне по его праву. Сир, вы должны знать, что мы храним наше право и что никогда мы не подчинимся никакому сеньору, кроме того, кто им должен стать, то есть либо король Франции, либо вы; но мы вам советуем, чтобы вы попытались покончить с этими затруднениями разумным договором или как иначе. Так каким же образом, вы хотите, чтобы я действовал? спросил тогда виконт де Кастельбон. Я вам сказал, что я сделаю все, что вы мне разумно посоветуете. Сир, ответила ассамблея, попросите мессира Роже д’Эспаня, вашего кузена, сопровождать вас. Отправляйтесь с ним в графство Фуа, обсудите все с дворянами, прелатами и добрыми городами. Если вы сможете добиться, что бы они признали вас за сеньора, или что бы согласились обождать, пока вы договоритесь с королем Франции, вы поступите хорошо и благоразумно. Возможно за одну или две сотни тысяч франков вы сможете купить их согласие. Казна, оставленная монсеньором, легко предоставит вам возможность их выплатить. Мы хотим только, и мы на этом настаиваем, чтобы оба бастарда получили добрую и щедрую долю в наследстве и богатстве их отца.

Виконт де Кастельбон ответил: добрые сеньоры, я хочу того же, что и вы. Но прежде чем удалиться, он попросил, что бы ему позволили взять пять или шесть тысяч ливров. Оба бастарда также настойчиво просили некоторых сумм. Ассамблея, после нового обсуждения, предоставила пять тысяч виконту и по две тысячи каждому из побочных сыновей. Жителям Ортеза разрешили выдать эти деньги. Их попросили хранить замок и оставили на своих местах всех чиновников, назначенных Гастоном.

Первым делом виконт де Кастельбон велел вернуть свободу всем заключенным, содержавшимся в замке Ортеза. Их число было значительным. Гастон, помимо всех своих остальных качеств, был чрезмерную строг. «Он не щадил ни кого, каким бы высоким человеком тот не был, если только тот ему не нравился, и никто не осмеливался просить о его освобождении, боясь разделить его судьбу». Виконт де Кастельбон сам испытал его жестокость[2]. Несмотря на близкое родство, объединяющее их семьи, Гастон велел бросить его в подземелье замка, держал его там целую неделю и освободил только добившись от него выкупа в сорок тысяч франков, и с этого момента, он испытывал к нему столь жестокую ненависть, что виконт никогда не осмеливался появляться перед ним. Весьма вероятно, что проживи Гастон еще лет десять, виконт никогда бы не получил ни графства Фуа, ни Беарна».

Этот виконт был внуком Роже Бернара, второго сына Жанны д’Артуа, который, как мы видели, так добивался освобождения своей матери, и который оставил только единственного сына от Констанс де Луна из одного из самых известных домов Испании. Этот сын, названный, как и отец, Роже Бернаром, долго воевал в Испании, но сблизился с Францией, когда герцог д’Анжу завоевал и передал Гастону Фебу замок Мовзен, и объявил себя вассалом Карла V за землю Марансен, которую до этого держал от короля Англии. За этот переход герцог д’Анжу предоставил ему право чеканить белую и черную монету, при условии, что она всегда будет той же пробы и той же стоимости, что и монета короля, и заменил замок Мовзен на шателению Совтерр. Наконец он подтвердил Роже Бернару пенсию в шестьсот ливров, которую Жерода де Навай, жена виконта, унаследовал от своих предков, и которая не выплачивалась с начала войны с Англией. Роже Бернар II умер молодым и оставил Матьё под опекой Жероды. Прошло несколько лет; тем не менее на момент смерти Гастона Матьё еще не достиг совершеннолетия; автор утверждает, что ему было только 16 лет.

Открыв тюрьмы Ортеза, он направился в страну Фуа, в сопровождении Роже д’Эспаня, за которым следовали двести копий. Он остановился в первый день в Морлá, а на второй в Сен-Годане. Там он узнал, что Бюро де Ривьер и епископ Нуайона прибыли[3] в Тулузу. Король Карл VI направил их при первом же известии о смерти Гастона, чтобы они приняли от его имени графство Фуа. Жители охотно признавали господство короля и были согласны на назначение к ним сенешаля, как это было в Тулузе, Каркассонне и Бокере. Роже д’Эспань, с которым оба комиссара хотели посоветоваться, расположил их в пользу виконта. Они обещали дождаться в Тулузе результатов действий, которые собрались предпринять в отношении короля. Роже д’Эспань и Эспен дю Лион взялись отстаивать при дворе[4] интересы Роже Бернара. Миссия была тяжелой. Бóльшая часть совета настаивала на присоединении графства. Король склонялся к этому мнению. Герцог Бургундский, напротив, считал, что будет лучше, если король сохранит деньги, которые он обещал Гастону, и оставит все домены его естественному наследнику. Несмотря на весь авторитет герцога, этот совет не был бы принят, если бы не герцог де Берри. Тот безутешно сожалел о тридцати тысячах франков, которые он пришлось заплатить за гостеприимство, оказанное его молодой жене; он переговорил с послами, и когда получил заверения, что эти тридцать тысяч франков ему будут возвращены, он присоединился к своему брату и убедил короля и его совет принять мнение герцога Бургундского.

Слабовольный Карл VI дал грамоты, скрепленные его печатью[5], подтверждающие права Роже. Тот поспешил принести оммаж. С ним приехал Ивэн, с которым они вполне примирились. Ивэн был примерно одного возраста с королем, а своими чертами напоминал Гастона Феба. Слабовольный Карл VI, как только увидел молодого рыцаря, сильно привязался к нему, и это расположение немало способствовала тому, чтобы улучшит дела виконта де Кастельбона и окончательно преодолеть затруднения, которые часть совета продолжала выдвигать. Оммаж был, наконец, принят. Матьё не дожидаясь, пока будут подписаны грамоты об отказе короля, поспешил вернуться в свои домены. Он вначале появился[6] в замке Фуа, где был признан своими главными вассалами и бóльшей частью городов страны. Затем он проследовал в Памье, Мазерé и Ма-Сан-Антонен, и получил там признание своей власти.

Возвратившись в Фуа к 26 августа, он нашел там собравшихся дворян графства, возглавляемых Корбейраном де Фуа, сеньором де Рабатом и де Форнетом, Сикаром де Бопюи, сеньором де Тремулé, Гийомом Арно де Шато-Верденом, со-сеньором этого места, и Бернаром дю Саке, со-сеньором де Шомоном. Они попросили, что бы Матьё подтвердил вольности и свободы графства, которые слишком часто были попраны своевольным Фебом. Матьё посоветовался со своей матерью, с Югом, графом де Пайе, Гастоном де Леви, сеньором де Лераном, Жеро де Молеоном, сеньором де Пратом и Поном де Прадé, своими советниками, и, с их ведома, выполнил пожелания дворян, которые, после этого принесли ему оммаж. Все эти церемонии задержали Матьё и его мать в графстве до 1 сентября. Затем они направились в Беарн. Бароны, дворяне и коммуны виконтства поспешили признать и провозгласить права сына и опеку матери[7].

Ивэн остался при дворе. Король ввел его в круг своих рыцарей, назначил одним из своих комнатных дворян и допустил его к своим развлечениям. Несчастный сеньор вскоре заплатил жизнью за эти милости. Он погиб 30 января, став жертвой одного из тех безумств[8], которые слишком часто случались при дворе. Истощенный ранними и не слишком достойными величия короля удовольствиями, и, не менее того, тайными огорчениями, которые доставляла ему неверная Изабелла, его жена, Карл VI видел, как быстро проходит та прекрасная и цветущая молодость, которую с таким энтузиазмом приветствовал народ при его возведении на престол, и которая была окружена такой всеобщей любовью и верностью. Даже его разум покинул его на какое-то время. Когда разум вернулся, оказалось, что король утратил, вместе с достоинством своих манер и милостью своих слов, склонность к наиболее важным делам. Жизнь уходила из этого преждевременно разрушающегося тела. Пытались развлечениями вернуть силы, подточенные развлечениями.

Королева выдавала замуж немецкую даму из своей свиты. Были приглашены все принцы. Отель Сен-Поль был ярко освещен, живые и подвижные танцы продолжались и ночью. Неожиданно среди празднества появилось шесть фигур, связанные вместе и наряженных сатирами, в костюмах, залитых смолой, с приклеенной паклей. Их игры были столь же отвратительны, как и те мифологические персонажи, которых они изображали. Но герцог д’Орлеан, по легкомыслию, поджег гнусное руно одной из этих масок, и раздался крик, повторенный тысячей голосов: спасайте короля, спасайте короля. Именно Ивэн, объятый пламенем, забыв о собственных страданиях, позаботился о повелителе. Карл действительно участвовал в маскарад, но, к счастью, он только что отошел от своих компаньонов, чтобы попугать молодую герцогиню де Берри. Та поспешила накрыть его своими платьями, чтобы спасти от огня. Из пятерых других двое погибли в ужасных муках от охватившего их пламени. Ивэн и граф де Жуаньи умерли на следующий день, нежно оплакиваемые королем, гораздо менее виновным, чем те, кто развратил молодежь. Юг де Гизэ, придумавший этот разгул, продолжил свои дни в невыносимых муках. Только маленькому Нантуйе, как рассказывает l’anonyme de St-Denis[9], удалось спастись, бросившись в большой котел, полный воды, который оказался по соседству. Таковы были, добавляет серьезный и уважаемый историк[10], слова которого нам особо приятно приводить, так как, тем самым, мы восхваляем сына Гаскони, таковы были позорные радости и их позорные жертвы во дворце короля.

Неизвестно, что стало с Гратьяном, если только он не был тем самым бастардом де Фуа, сыном Феба, которого испанские авторы именуют Бернаром. Тот отправился за Пиренеи еще при жизни отца, сблизился с Энрике II, королем Кастилии, который дал ему графство Медина-Сели, приблизил его к себе и женил на Изабелле де Ла Серда, дочери и с наследнице Луи де Ла Серда, фаворита короля Иоанна, погибшего из-за зависти Карла Злого. Именно от него происходят герцоги де Медина-Сели и де Ла Серда в Испании.

Соперник Гастона, Жан, граф д’Арманьяк, не надолго его пережил. Пока один из них умирал в Беарне, другой умирал в Италии. Барнабо Висконти понес наказание за свои злодеяния и закончил дни в тюрьме, став жертвой вероломства Джана Галеаццо, своего зятя и племянника, не менее преступного, но более удачливого, чем он. Просторные владения Барнабо перешли в руки его убийцы, а его дети, изгнанные или бежавшие, тщетно искали поддержки на полуострове. Карло и Беатрисса обратились за помощью к дому д’Арманьяк. Жители Флоренции и Болоньи, ведя войну с Галеаццо и опасаясь попасть под его владычество, присоединились к этим двум супругам и также настойчиво просили Жана прийти в Италию. Жан слишком любил свою сестру, чтобы не поспешить на ее защиту. Большие компании, несмотря на все попытки покончить с ними, все еще досаждали Франции. Гасконцы, бретонцы, немцы, люди Фуа и Беарна, все украшали себя цветами Англии, чтобы иметь возможность нападать на наши провинции.

Жан попросил[11] в Оверни, Керси, Лимузене, Руэрге и Ажене двести пятьдесят тысяч франков, которые жители ему дали с радостью, несмотря на всеобщую нищету, так как они не могли ни обрабатывать свои земли, ни перевозить свои товары, ни вообще что-то делать вне крепостей, не купив разрешения этих разбойников. Бедные и богатые внесли свою лепту. Некоторые даже продали свое наследство. Все жертвы казались преодолимыми, когда речь шла об удалении этих жестоких и хищнических банд. За эти двести пятьдесят тысяч франков граф д’Арманьяк обещал освободить страну и увести за собой рутьеров в Ломбардию. Он почти договорился о помощи с дофином д’Овернем; но Гастон Феб[12], тогда еще живой, пресек переговоры под предлогом, что армия под командованием графа д’Арманьяка представляла бы слишком большую угрозу для его владений; но на самом деле он был слишком завистлив ко всему, что могло бы увеличить славу и могущество его соперника. Он запретил всем, кто был ему подчинен или дорожил его милостью, принимать любое участие в этой экспедиции, жертвуя, таким образом, счастьем и покоем Юга в угоду своей ненависти или еще более низкого чувства. Не составило большого труда найти поддержку у герцогов де Берри и Бургундского, которые управляли королевством, поскольку граф д’Арманьяк собирался принести Франции облегчение. Они пришли в восторг от его намерения, и предоставили ему не только свободный проход на всех землях короны, но еще и продовольствие, в котором войска могли нуждаться. Только герцогиня Туренская, Валентина, дочь Галеаццо, не в силах помешать им, написала своему отцу, рассказав ему об их планах и о численности французов. Вовремя предупрежденный Галеаццо начал вербовать солдат везде, где только мог, велел исправить укрепления своих крепостей, снабдил их продовольствием и приготовился к встрече врагов, которые собирались пересечь Альпы.

Армия французов состояла приблизительно из пятнадцати тысяч копий. К 15 марта она собралась на берегах Роны. Граф д’Арманьяк, Бернар, его брат, и главные его капитаны воспользовались соседством с Авиньоном, чтобы освятить свои шпаги перед Климентом VII и его коллегией, и предложить себя для службы церкви против тиранов, разорявших Ломбардию. Папа и кардиналы с радостью приняли это предложение. Они задержали графа и его свиту на целую неделю, в течение которой расточили им все знаки своего признания. После этого Жан простился с понтификом и Бернаром. Оба брата нежно любили друг друга. Казалось, неясное предчувствие ожидающей его судьбы, омрачает сердце Жана. «Добрый брат мой, сказал он Бернару, обнимая его в последний раз, вы возвратитесь в Комменж и Арманьяк, и будете охранять там наше наследство, так как там не все еще крепости окончательно освобождены и свободны. Не спускайте глаз с гарнизона Лурда, которым командует Пьер Арно де Беарн от имени короля Англии, и с солдат, находящихся в Бут-Виле под командованием Жана де Грайи, сына капталя де Бюша, известного сторонника Гастона. Хотя теперь у нас мир с графом де Фуа, мы не можем знать, что у него на уме. Мы знаем только, что он является твердым и горячий рыцарем. Мы не можем оставить наши домены совсем без присмотра. Поэтому вы возвратитесь обратно. Вы часто будете получать весточки от меня, а я от вас».

Бернар одобрил это решение, которые показалось ему тем более разумным, что он не хотел пересекать горы. «Добрый брат мой, примите последний наказ, продолжал граф. Возвращаясь, вы навестите нашего кузена, Раймона де Латура, который находится в Маноскé, графстве, где он ведет войну. Вы попросите его, от моего имени и своего, чтобы он согласился разделить этот поход со мной. Я сделаю его своим компаньоном во всех делах, и я буду ожидать его в городе Гап, находящимся в горах». Бернар ответил, что преданно выполнит поручение. С этими словами братья расстались, чтобы больше никогда не увидеться. Граф д’Арманьяк направился к Альпам, а его брат направился к замку Булонь, в котором жил граф Раймон де Латур, и где он был встречен с живейшим удовольствием.

Тотчас же он поведал Раймону свое поручение и разукрасил войну в Италии самым заманчивым образом, чтобы бы было легче его уговорить. «Кузен, отвечал на это граф де Латур, прежде чем ваш брат достигнет Ломбардии и осадит там какую-нибудь крепость, может так случиться, что я действительно отправлюсь в путь. Постарайтесь, чтобы ваш брат написал мне по этому поводу; я присоединюсь к нему в мае. До этого времени я надеюсь закончить мои дела с папой, моим дядей, и кардиналами, которые не хотят оказать мне справедливость и задерживают у себя то, что Григорий, мой дядя, оставил мне. Они надеются запугать меня и грозят мне отлучением от церкви, но они не сделают этого. Они призывают к себе рыцарей и оруженосцев, обещая им прощение грехов и провинностей, при условии что они начнут войну со мной; но они не смогут никого привлечь. У меня будет намного больше солдат за тысячу флоринов, чем у них со всеми их уговорами и обещаниями оплатить все через семь лет. Добрый кузен мой, отвечал Бернар, наименее щепетильный из всех рыцарей своего времени, вы говорите правильно. Продолжайте ваше дело, я не смею вас от него отговаривать. Я сообщу моему брату ваш ответ. Да поможет ему там Бог, добавил Раймон».

Оба кузена провели вместе этот день в замке Булонь. На следующий день Бернар продолжил свой путь, перебрался через Рону по мосту Сент-Эспри, пересек Руэрг и Керси, и возвратился в графства порученные его заботе. Меж тем его брат дошел до Гапа. Перед входом в город, он получил письмо Бернара, которое рассказало ему о намерениях графа де Латура; но то ли потому, что он увидел в этом пустые отговорки, то ли потому, что этот срок его удивил и не устроил, он, ничего не ответив на эти заверения, проследовал дальше.

Солдаты, которых он вел, были веселы и полны радужных надежд. «Скакать в Ломбардию надо с радостью, говорили они сами себе. Наше дело справедливое и доброе, и у нас превосходный капитан. Эта война будет весьма легкой и приятной. Мы идем в наилучшую страну земли, так как в Ломбардию отовсюду свозят добро всего мира. Ломбардцы по природе своей богаты, и мы найдем там хорошую выгоду. Наши капитаны вернутся оттуда столь богатыми, что смогут оставить профессию военного и уже не будут воевать лично. Так говорили компаньоны друг другу». И когда им встречалось место богатое и плодородное, они оставались там на некоторое время, чтобы отдохнуть и дать отдых своим лошадям. Был тогда в Италии некий рыцарь из Англии, с высокой военной репутации, по имени Джон Хэктонд. Папа Бонифаций XI, соперник Климента, послал его против флорентийцев, которые не признавали его власти. Жан попытался привлечь его под свои знамена и, тем самым, помочь себе против Галеаццо. Хэктонд принял предложение, но попросил несколько дней, чтобы закончить осаду Флоренции, а взяв город, он обещал присоединять к графу д’Арманьяку.

Обрадованный этим заверением, тот воскликнул, что теперь он полностью уверен в том, будет вести со своим врагом победоносную войну, и, если на то будет воля Божья, он заставит его покориться, или умрет. Жан не подозревал, что его слова окажутся пророческими. Он находился тогда в окрестностях Пиньероля, где вел переговоры с маркизом Салуццо, который готов был присоединяться к нему, но не осмеливался объявить об этом открыто. Все же добившись его обещания, Жан выдвинулся к Асти, но довольствовался лишь тем, что блокировал его, решив дождаться под его стенами английского рыцаря. Продовольствие поступало к нему со всех сторон. Оно прибывало к нему из Дофине и Савойи. Пиньероль и Монферрат тоже предоставили его достаточно. Но войска, которыми он командовал, были мало знакомы с дисциплиной: они разбредались по окрестностям и принуждали деревни кормить их. При этом часто даже не было необходимости применять силу. Многие были настроены в пользу гасконцев. Все были возмущены, видя как племянник предательски зарезал своего дядю и отобрал у двоюродных братьев их наследство; и хотя страх закрывал рот самым значительным сеньорам Италии, они, тем не менее, не скрывали жалости к печальной судьбе несчастной Беатриссы.

Скоро граф получил послание от Хэктонда. Тот сообщал ему, что флорентийцы покорились папе, а сам он, получив обещанные ему шесть тысяч флоринов, теперь готов присоединиться к нему во главе пятисот копий и тысячи бригандов; что он нисколько не опасается за свой путь, которому не смогут помешать враги, так как ему хорошо известен безопасный проход до его лагеря. При этом известии граф Жан собрал свой совет. На нем было решено оставить Асти и, выдвинувшись навстречу Хэктонду, начать осаду Александрии. Так и сделали. Пересекли Thesin и прибыли под стены этого города, который возвышается посреди просторный и плодородной равнины, очень удобной для того, чтобы встать там лагерем.

Меж тем Галеаццо заперся в Павии, откуда следил за своими врагами. Больше всего его интересовал вопрос, откуда граф д’Арманьяк мог взять достаточно денег, чтобы оплатить всех солдат, которые находились в Ломбардии; но ему отвечали: «государь, это люди дорог и компаний, которым лишь бы получать деньга и скакать в поисках удачи. Они долго жили во Франции, где занимали места, замки и крепости, которые смогли у них забрать, только осыпав их золотом. Граф д’Арманьяк был душой этих соглашений, и в знак признательности они пообещали помочь ему всеми своими силами в этом походе; но при условии что все, что они смогут завоевать, будет принадлежать им. Они не просят другого жалования, и тот, кого называют латником в этой компании, и кому принадлежат пять или шесть лошадей, у себя на родине бегал пешком и считался бедняком. Такие легко пойдут на риск. Очень опасно воевать с ними; так как, в основном, это умелые и решительные люди. Лучше всего усилить оборону наших городов и населенных пунктов, так как они сильны и хорошо снабжены всем необходимым. У них нет для штурма ни артиллерии, ни осадных машин, которых следовало бы опасаться. Пусть они победят у подножья наших насыпей в нескольких стычках или даже боях; но этим и ограничатся их успехи. Убедительным доказательством этого служит то, что они вошли в нашу страну уже более двух месяцев, но пока не взяли ни одного самого малого укрепления. Не давайте им сражения; скоро им надоест такая война, а когда они опустошат страну, им больше не на что будет жить. Голод, наконец, прогонит их из Италии, если только какое-нибудь более катастрофическое для них событие их не рассеет их еще раньше. Только пошлите в города латников, которым вы доверяете. Их присутствие поддержит и успокоит горожан, не привыкших видеть или терпеть осады, и горожане полюбят вас еще больше, видя, что вы заботитесь о них и их защищаете.

Галеаццо прислушался к этому совету. Он спешно собрал рыцарей, оруженосцев и других латников, состоящих у него на жаловании, чье число доходило до пятисот копий, и поставил над ними умелого и опытного капитана по имени Жак де Берм[13]. Тот тотчас же направился к Александрии, подошел к ней, никем не замеченный, и вечером тайно вошел туда. Как только он немного отдохнул, те, кто отвечал за охрану города, собрались у него. Жак спросил их, как идет осада, и как действуют враги, чтобы затем принять решение. Самые разумные, взяв слово, сказали ему: с тех пор как граф д’Арманьяк появился под нашими стенами, у нас каждый день проходит в атаках и стычках. Хорошо, ответил рыцарь, завтра, если на то будет воля Божья, мы увидим, как они дерутся и каковы их планы. Они не знают о моем приезде. Я тайно выйду и встану в засаде. Ах! снова заговорили те, кто с ним беседовал, надо крепко подумать о том, что вы собираетесь предпринять, так как у них шестнадцать тысяч лошадей, или даже больше, и если они обнаружат вас в чистом поле, то без всякого сражения, только благодаря своим лошадям, они растопчут вас и ваших людях в пыль, и вы потерпите поражение. Довольно, ответил рыцарь, завтра я посмотрю, как нам лучше это сделать. Нам надо отметить наше прибытие каким-нибудь славным делом. На этих словах собрание закончилось, и все разошлись по домам.

Оставшись один, Жак де Берм отдал распоряжения на следующий день. Как только забрезжил рассвет, он велел своим солдатам вооружиться, оставил двести у стен, а во главе других трехсот вышел в ворота, противоположные лагерю врагов, и отошел примерно на полу-лье от города. В тот день небо было совершенно чистым и ожидалась большая жара. Граф д’Арманьяк, который был молод, энергичен и очень горяч, прослушав мессу в своем шатре и наскоро перекусив, потребовал свое оружие. Тщательно вооружившись, он велел развернуть только значок, и взяв с собой всего лишь сто человек, так как особо не верил, что придется с кем-нибудь драться, не торопясь направился к стенам. Некоторые следили за ним издалека, но большинство не двинулись с места. Зачем нам вооружаться и куда-то двигаться? говорили они. Если мы появимся у ретраншемента, нам даже словом не с кем будет перекинуться. Поэтому они мирно остались в своем лагере, занимаясь обычными делами, или просто усевшись за столы. Граф д’Арманьяк появился у стен в сопровождении только тех людей, которых выбрал, и явил свою обычную доблесть. Осажденные, продержавшись некоторое время против его натиска, начали отступать согласно полученному ими приказу, и как только они достигли места, где скрывалась засада, Жак и его люди выскочили со шпагами в руках и кинулись на нападающих.

Но и захваченный врасплох, граф защищался с величайшим мужеством. Солдаты, оставившие лагерь без какой-либо определенной цели и видя происходящее, бросались в бой и с каждой минутой его маленькое войско хоть на немного, но увеличивалось. Борьба была яростной, и победа оспаривалась с блеском. Но были 25 июля. Ни малейшее дуновение ветерка не освежало воздух. Жара была столь велика, что людям, закованным в тесные и тяжелые доспехи, казалось, что они попали в печь. Лишь только самые молодые и сильные могли выдержать свое вооружение. Кроме того, против французов было несомненное превосходство в численности, более трех на одного. Следует добавьте, что вокруг них поднялась такая пыль, что они не могли разглядеть, куда направлять удары. Тем не менее они имели шансы на успех, если бы их начальник не оставил поля битвы. Изнемогая от жары и теряя сознание от слабости, граф углубился в отдаленную аллею, причем никто не заметил его отсутствия. Он оказалась около ольхи, склонившейся над небольшим ручейком. Прежде, чем он заметил его, он почувствовал как вода омочила его ноги, и ему показалось, что он оказался в раю. Он сел на берегу ручья, пока никто ему не помешал, с трудом снял шлем, оставив на голове только матерчатый подшлемник, затем нагнулся и опустил лицо в воду. Он пил столько много и так долго, что кровь заледенела в его жилах. Он лишился речи и тех малых сил, которые у него оставались, и его поразил апоплексический удар.

Его люди не знали, что с ним произошло. Некоторые были пленены, другие продолжали слабо сопротивляться, когда оруженосец герцога Милана, отойдя от своих, нашел его распростертым около ручья. Оруженосец сразу понял, что перед ним рыцарь и человек высокого ранга; но он не узнал его, и спросил: кто вы? Сдавайтесь, вы мой пленник. Жан услышал его голос, но не смог ответить, так как язык его ему не повиновался и был так стиснут нёбом, что он только что-то еле пробормотал. Тогда он приподнял руку и сделал знак, что сдается. Оруженосец хотел заставить его встать, но не смог и остался подле него. Меж тем бой продолжался. Жак был разумным и опытным капитаном. Видя, что день был удачлив для него, что он захватил или убил большое число врагов, что его люди начинали уставать, а со стороны графа ряды увеличивались и силы росли, он приказал отступить в город.

Оруженосец, не желая бросить своего пленника, подозвал некоторых из своих товарищей и попросил их помочь ему перенести его в город, пообещав им щедро поделиться выкупом, который ему будет выплачен. Его перенесли, таким образом, не без некоторых неудобств, к оруженосцу, где с него сняли доспехи и одежду, и уложили в постель.

Скоро по лагерю прокатился слух, что граф д’Арманьяк так и не вернулся туда, и что никто не знает, что с ним стало. Все удивлялись и огорчались этому исчезновению. Некоторые вновь поспешили к месту сражения, но вернулись оттуда еще более недоумевающие, чем до этого. Меж тем оруженосец, который взял его, очень хотел узнать, что же за человек оказался в его власти. Он обратился к взятому в плен гасконскому оруженосцу, оставленному на свободе под честное слово, и попросил его, с согласия его хозяина, прийти к нему в отель. Он ввел его в комнату, зажег несколько факелов, и, показав ему на постель больного, который только громко стонал, спросил у него: друг мой, вы не знаете этого человека? Оруженосец нагнулся и посмотрел на лицо рыцаря. Он его тотчас же узнал и сказал: да, я должен хорошо его знать, это наш капитан, граф д’Арманьяк. Это открытие наполнило радостью ломбардского оруженосца, но, похоже, его пленник собирался ускользнуть от него. Болезнь уже настолько обострилась, что Жан больше не понимал ни того, что ему говорили, ни того, что у него спрашивали. Идемте, идемте, сказал хозяин, не будем мешать ему отдыхать, и они оставили его, но на следующий день они нашли его уже мертвым.

Когда этот трагический конец стал всем известен, Жак велел отпустить часть своих пленников, что бы они сообщили эту новость в лагерь, в надежде, что она посеет там глубокую скорбь и растерянность. Так оно и вышло. В армии, состоящей из компаний, чуждых друг другу, не было больше единого начальника. Никто не смог взять на себя общее командование. Раздавался только один крик: надо спасаться, надо возвращаться назад, все пропало. Жак, узнав об этом, тотчас же вывел все силы, которыми располагал, и напал на врагов, со своим воинственным кличем: Павия сеньору Милана. При этой атаке никто не пытался организовать оборону, все складывали оружие и позволяли резать себя как это бывает с вконец растерявшимися людьми. Ломбардцы гнали их перед собой как стадо животных».

Галеаццо украсил победу великодушием, достойным возвеличить и более праведную жизнь. Он выкупил пленников у своих солдат, и не только вернул им свободу, но и дал каждому по флорину, добавив к этому лошадь для каждого дворянина. Но при их уходе он заставил их поклясться, что они никогда не поднимут оружия против него[14]. Галеаццо проявил себя еще более достойно по отношению к графу д’Арманьяку. Его забальзамированное тело, помещенное в свинцовый гроб, было поручено епископу его страны и тем из пленников, кто узами родства, уважения или дружбы более всех был связан с их бывшим военачальником, чтобы они доставили его Бернару. Juvenal des Ursins[15] иначе рассказывает о смерти графа д’Арманьяка. Он говорит, что Жан, потеряв триста человек из своих, был поражен девятью ударами, и успел только воскликнуть: Господи, передаю душу в руки твои, и он ушел из жизни в небытие. Это был, добавляет Juvenal, храбрый человек, которого умел cuidé (замысливать) великие дела.

Мы познакомились с рассказами французских историков. Послушаем теперь[16] итальянских авторов, так как рассказы расходятся не об исходе кампании, а о событиях, связанных с нею. Граф д’Арманьяк, говорит Muratori, бесспорно очень хорошо владел профессией войны, но презрение, которое оно испытывал к ломбардцам, погубило его. Первый удар был направлен на Кастелацо. Жак де Верм разместил там добрый гарнизон, который сделал вылазку, нанеся осаждающим значительное поражение. Эта неудача разозлила графа, который продолжал упорствовать, пытаясь захватить город. Однажды, добавляет Corio, ему пришла мысль лично захватить Александрию де ла Пайе с пятьюстами всадниками, лучшими из его войска, и дойдя до ворот, они принялись кричать: эй, там, проклятые ломбардцы. Жак де Верм, которого Галеаццо послал командовать этим городом, обидевшись на эти оскорбления, выпустил пятьсот своих наилучших солдат на французов, которые их отважно встретили. Бой был долог и упорен с обеих сторон; но, наконец, упав духом, французы, попытались бежать. Но тщетно; их всех взяли в плен: сам граф попал в руки итальянцев и был приведен в город, где через несколько дней умер, либо от ран, либо от яда, как утверждает Pogge. Узнав об этой катастрофе, армия, которая была перед Кастелацо, сняла осаду; но Жак де Верм, преследуя ее при ее отступлении, дал ей 25 июля, между Ниццей де ла Пайе и Ансизом, сражение, где их почти полностью уничтожил.

Так погиб в расцвете сил, вдали от родины, и, возможно на печальном убогом ложе, сеньор, чьи военные таланты и мужество уже прогремели на всю Франции, но которым было суждено померкнуть перед военными талантами и мужеством его младшего брата. Итальянский полуостров оказался гибельным для дома д’Арманьяк, каковым он позже окажется для дома Франции. Отец нашел там оковы; еще более несчастливый сын нашел там могилу[17]. Жан правил Комменжем тринадцать или четырнадцать лет, и немногим больше семи тремя графствами, Арманьяком, Фезансаком и Родезом с виконтствами Ломань, Овиллар и Брюйуа. Он оставил после себя только двух дочерей, Жанну и Маргариту, слишком молодых, чтобы противопоставить свои претензии честолюбию их дяди, который не мог упустить случай воспользоваться завещанием, продиктованным Жаном II, их общим предком.