Том 4. Книга XIV.

ГЛАВА III.

Граф д’Арманьяк и сир д’Альбре вызваны ко двору, и герцог Бургундский покидает Париж. – Король и вся армия, принимают цвета графа д’Арманьяка. – Война с бургиньонами. – Взятие Суассона и жестокости, которые запятнали победу. – Непрочный мир между принцами. – Граф д’Арманьяк нападает на графа де Фуа. – Он заключает с ним вечный мир. – Битва при Азенкуре. – Граф д’Арманьяк становится коннетаблем и берет в свои руки бразды правления. – Жестокость и тирания его администрации. – Жан, виконт де Ломань, его старший сын, назначен губернатором Лангедока.


Тем временем ситуация при дворе резко переменилась. Наглость и своеволие бургиньонов[1] утомили короля, герцога Гиеньского, его старшего сына и всех, кто оставался преданным своим правителям. Повернулись в сторону противоположной партии. Пригасили герцога д’Орлеана, который стал компаньоном в развлечениях и другом герцога Гиеньского. Король вернул ему свое расположение, как и герцогу де Берри. Он торжественно отменил изгнание, которое довлело над обоими принцев и их сторонниками, признал, что был обманут их врагами и выразил свое удовлетворение их службой. В то же самое время он призвал графа д’Арманьяка, который поспешил явиться. Декрет от 12 октября 1413 г. возвращал ему[2] все его владения и почетные звания. Второй, от 21 числа, открыл ему двери совета. Белая перевязь вновь появилась в Париже вместе с Бернаром; его цвета сменили цвета Бургундии, которые стали столь же неуместными, как еще несколько дней назад было невозможно носить какие-либо другие. Новыми цветами украшались даже изображения святых. Каждый век нашей монархии отмечен примерами непостоянства и легкомыслия парижан. Сир д’Альбре объявился вскоре за графом д’Арманьяком. Король восстановил его в должности коннетабля. Он захотел[3], что бы тот совершил торжественный въезд в Париже, с обнаженной шпагой в руке, отличительным знаком своего достоинства. Большинство сеньоров тоже не заставили себя дожидаться.

Их присутствие было необходимо; герцог Бургундский стремительно вошел в Иль де Франс, и известие, что он находится уже в нескольких лье от столицы, породило там большую тревогу. Дофин в это время обедал[4] в монастыре Нотр-Дам у каноника метрополии. Король Сицилии, герцог д’Орлеан, граф д’Э, граф д’Арманьяк и некоторые другие вельможи собрались тотчас же в монастыре и приняли план обороны. Всех латников разделили на три отряда. Авангард возглавили графы д’Э, де Ришмон и де Вертю; герцог Аквитанский, герцог д’Орлеан и король Сицилии встали во главе основных сил. Арьергард отдали под командование графу д’Арманьяку и двум сеньорам, менее известным. Эта армия, которая насчитывала приблизительно тысячу лошадей, прошла вдоль стен города, и на каждой площади канцлер герцога Аквитанского, который ехал верхом перед своим хозяином, обращался с речью к народу, призывая его приложить все силы для отпора нападающим. После этой демонстрации силы, каждый из военачальников занял отведенный ему участок обороны: дофин в Лувре, герцог д’Орлеан в приорстве Сен-Мартен-де-Шан, король Сицилии в Бастилии, сир де Буа-Редон у ворот Сент-Оноре, сир де Гокур у ворот Сен-Дени и граф д’Арманьяк, истинный глава этой армии, в отеле Артуа, в квартале рынков, где особенно были преданы бургиньонам. Ворота города была закрыта, за исключением ворот Сен-Жак и Сент-Антуан.

Герцог Бургундский, полагаясь на своих сторонников в городе и на симпатии к нему со стороны народа, вел с собой только две тысячи латников и столько же пехотинцев и арбалетчиков. Сен-Дени открыл ему свои ворота. Отдохнув там два дня, он послал своего герольда доставить его письма королю, королеве, герцогу Аквитанскому и Парижу; но письма не были приняты, и герольду приказали как можно скорее оставить город. Граф д’Арманьяк, который встречал его пообещал оторвать ему голову. На следующий день герцог Бургундский расположил свою армию между Монмартром и Шайо, и велел развернуть свои знамена. Никто не трогался с места. Граф д’Арманьяк со своими латниками объехал улицы, приказывая рабочим заниматься своим делом и угрожая им веревкой[5], если они приблизятся к стенам. Сир де Бурнонвиль, удивленный этой неподвижностью в городе, еще недавно столь им преданном, приблизился к воротам и хотел говорить, но его голос повис в воздухе. По приказу графа д’Арманьяка, никто не ответил на его слова. После этого Жан Бесстрашный понял всю тщетность своего упорства. Он ушел в свои государства, провожаемый всеобщими насмешками. Уходя, он бросил свой лагерь.

На следующий день король, к которому на некоторое время вернулись рассудок и здоровье, подписал письма, которыми он объявлял герцога предателем и призывал выступить против него всех способных носить оружие; он сам захотел возглавить поход. Но эпидемия, известная под именем коклюша, которая поразила без исключения почти всех парижских жителей, задержала его выступление. Армия была прекрасна: толпы гасконцев спешили встать под знамена графа д’Арманьяка. Никогда еще король не был окружен таким количеством латников. Все было готово к концу марта 1414 г.

Король, после молебна в соборе Парижской Богоматери[6], отправился взять орифламму в Сен-Дени, которую он вручил мессиру Гийому Мартелю, сеньору де Баквилю, нормандскому сеньору, прославившемуся как своим красноречием, так и своими подвигами; но возраст уже начинал сказываться на силах Мартеля; опасаясь, что не сможет защитить благородное и священное знамя, он упросил назначить вместо себя трех других храбрецов. Это последнее упоминание орифламмы в истории. Она исчезла при тех же волнениях, в которых и сама королевская власть понесла урон[7].

Армия выступила в первые дни святой недели. Трудно представить себе что-либо более блестящее, чем то множество принцев и сеньоров, которые ее составляли. Их роскошь оскорбляла всеобщую нищету. Все, и даже король, носили перевязь графа д’Арманьяка, отбросив благородные и славные эмблемы, которыми короли Франции, говорит Monstrelet[8], всегда отмечали свое оружие; то был, как известно, прямой белый крест; и было много благородных баронов и других верных и старинных слуги не довольных этим, говоривших, что негоже превосходнейшему и высочайшему королевскому величеству носить знаки столь бедного сеньора, каковым был граф д’Арманьяк, тем более что это происходило в его королевстве и во время войны. Они утверждали даже, что эта перевязь, которой оказано столько чести, была навязана графу д’Арманьяку папой в наказание за некоторый ущерб, нанесенный им церкви.

Король отпраздновал Пасху в Санлисе и, наконец, прибыл под стены Компьеня, осаду которого его войска вели уже несколько дней. Движимый своей обычной добротой, он захотел оградить город от ужасов, связанных со штурмом, к которому призывали гасконцы, бретонцы и немцы. Он велел потребовать сдачи города, и, хотя вначале он получил только весьма нелюбезный отказ, он настоял на начале переговоров. Граф д’Арманьяк и коннетабль противились этому изо всех сил, утверждая, что город следует наказать за мятеж и упрямство; вместе с тем они доказывали, что для взятия стен будет достаточно совсем небольшого количества людей. Но великодушие короля одержало верх, и подписанная капитуляция позволила гарнизону уйти с оружием и обозом. Жители бросились к ногам государя, и протягивая к нему руки, молили о пощаде, и пощада снизошла на них, как тогда говорили, то есть смертная казнь, которую они заслуживали за мятеж, была заменена на штраф. Как только капитуляция была подписана, не дожидаясь, пока король совершит свой торжественный въезд в Компьень, авангард, состоящий из лотарингцев герцога де Бара и гасконцев графа д’Арманьяка, направился к Суассону, где вскоре к нему присоединилась остальная армия.

Суассон оборонял молодой Ангерран де Бурнонвиль, цвет рыцарства той эпохи. Ему помогали сиры де Кран и де Мену. Предложение сдаться, направленное королем перед нападением, не имело никакого успеха. Приходилось прибегать к силе. В первый же день осады бастард де Бурбон, которого герцог де Бурбон нежно любил, как если бы он был его законным братом, и которого высоко ценила вся армия за его мужество и мягкость нрава, был ранен в горло выстрелом из аркебузы и умер на следующий день, приняв последнее причастие. Все военачальники, оплакав его смерть, поклялись отомстить за нее кровью врагов и обязались не заключать ни мира, ни перемирия. Ангерран и его люди, в свою очередь, рассчитывали на успех обороны. Решительные и многочисленные атаки были отбиты; но 21 мая армия пошла на приступ с такой яростью, что осажденные были вынуждены уступить поле боя и отступить к бреши, пробитой королевской артиллерией. При этом штурме особенно отличились гасконцы и лотарингцы. Когда уже дрались на стенах, врукопашную, рука к руке, разя копьями, шпагами, секирами, английский капитан из числа осажденных сумел переговорить с англичанином из свиты графа д’Арманьяка. Он позволил себя уговорить, и велел разбить ворота, выходящие к реке. Гасконцы тотчас же устремились туда и водрузили знамя своего повелителя на вершине соседней башни. Его вид воодушевил других командиров, и стены были полностью захвачены.

После этого началась ужасающая резня. Гарнизон почти полностью был вырезан. Горожан, которые не смогли немедленно откупиться, ни что не могло спасти. Тщетно король, в своем природном великодушии, велел огласить, что должно щадить малый народ, женщин и детей; его голос не был услышан. Солдаты, опьяненные победой, походили, как говорит l’Anonyme de St-Denis[9], на голодного льва, который преследует свою добычу. Ограбив дома, они бросились в монастыри и церкви, где укрылись девушки и женщины, и те не смогли избежать насилия не только со стороны солдат, но даже рыцарей. Святые украшения, священные сосуды, богатые реликвии, все было похищено без всякого уважения. Мощи мучеников, лишенные золота, серебра, драгоценных камней, которые украшали их раки, валялись на земле, попираемые ногами. Никогда еще с незапамятных времен армия христиан, возглавляемая столь большими сеньорами и состоящая из такого числа благородных рыцарей, не совершила подобных ужасов. Давайте еще раз выслушаем того же прямого свидетеля, чьи слова[10] мы приводим здесь: «Предаваясь всевозможным гнусностям, не ведая ни совести, ни религии, не имея ни страха перед Богом, ни стыда перед людьми, всего того, что могло бы сдержать эту солдатню от столь яростного впадения в безудержный грех, они превзошли любое сарацинское варварство в кощунствах, в низости и грязи. Лишь ценой небывалых усилий графу д’Арманьяку удалось спасти от большого пожара разграбленные дома».

На следующий день, когда жажда крови и грабежа была немного утолена, велели объявить на всех перекрестках, что те немногие жители, которым удалось избежать резни, могут возвратиться к своим очагам, и что король их прощает; но королевское великодушие распространилось далеко не на всех осажденных. Отважный Ангерран де Бурнонвиль, взятый в плен солдатами Раймона де Ла Герра, одного из гасконских капитанов, должен был заплатить головой за смерть молодого бастарда де Бурбона, которая вызвала всеобщее ожесточение. Вместе с ним был обезглавлен сир Пьер де Мену, счастливый, по крайней мере, тем, что ему удалось спасти жизнь своего отца, до последних мгновений доказывая невиновность старика, который только из любви к нему оказался в этом месте. Еще несколько казней омрачили победу. После всего этого варварства, совет короля посчитал, что будет неплохо, если Карл проявит свое природное великодушие, и вместо того, чтобы сделать горожан сервами и рабами навечно[11], согласно старинному обычаю и кутюмам своих предшественников, он обложит их навсегда тяжкими налогами.

Король, наконец, оставил Суассон и отправился к Богородице Льесской, выполняя данный ранее обет; но прежде чем покинуть город, познавший столько ужаса, он позаботился, чтобы собрали и даже выкупили святые реликвии, оскверненные солдатами. После этого их возвратили церквям, откуда они были похищены. Затем, продолжив свой путь, он прибыл в Сен-Кантен, который открыл ему свои ворота. Перонна последовала его примеру. Тщетно граф де Невер и графиня д’Эно, брат и сестра герцога Бургундии, пытались на протяжении всего этого марша смягчить сердце Карла VI. Он был слишком зол или, скорее, те, кто влиял на его желания, были слишком заинтересованы в разгроме или, по крайней мере, унижении их врага. Так и не добившись переговоров, Жан Бесстрашный выступил с четырьмя тысячами латников, предоставленных ему обеими Бургундиями и Савойей.

Как только узнали, что он продвигается тремя колоннами, решили выступить ему навстречу. Первыми двинулись герцог де Бурбон и граф д’Арманьяк[12], которые командовали авангардом королевской армии. Бой был неизбежен. Оба авангарда должны были встретиться лоб в лоб; но оба командира задержались, чтобы дождаться остальных войск короля, которые подходили слишком медленно. Они смогли напасть только на арьергард, который они рассеяли и обратили в бегство, заставив его потерять семьдесят человек убитыми и пятьсот взятыми в плен. Эта незначительная победа, о которой король известил Париж, была воспринята как залог полной победы и разгрома врага. Духовенство публично восславило милость Божью под звон колоколов всех церквей, а горожане, в знак своей радости, осветили все перекрестки, где молодежь провела всю ночь в танцах, песнях и игре на музыкальных инструментах[13].

Все благоприятствовало партии орлеанцев. Бапом сдался после нескольких дней осады. Армия подошла к Аррасу. Город был велик, и там находились смелые и опытные рыцари, которые производили частые вылазки. Гарнизоны соседних крепостей совершали рейды по стране, перехватывая обозы. Осажденные отвечали королевской артиллерии выстрелами из бомбард и, главным образом, из недавно изобретенных ручных орудий. Это были[14] металлические трубки, в которые помещались свинцовые пули, которыми стреляли из бойниц. Несколько случаев измены осложнили осаду; так что никакого успеха не наблюдалось. Не хватало продовольствия. Началась эпидемия. Коннетабль и герцог Баварский стали ее жертвами. Утомление и уныние свели на нет боевой дух. Только гасконцы и бретонцы отклоняли любые переговоры. Они во всеуслышание призывали к штурму и грабежу, который должен был последовать за победой. Несмотря на их крики, и вопреки противодействию герцога д’Орлеана и графа д’Арманьяка, переговоры возобновились и привели, наконец, к миру, непрочному миру, в котором поклялись, несмотря ни на что, герцоги д’Орлеан и де Бурбон и их главные сторонники.

Едва он был подписан, и граф де Вандом поднял над стенами Арраса знамя Франции, как все войска были распущены. Можно было подумать, что эта армия потерпела поражении. Никогда не видели подобного беспорядка. Ничто не могло защитить деревни от распущенности солдат.

Граф д’Арманьяк, вместе с остальными руководителями армии, сопровождая короля, вернулся в Париж; но он поторопился оставить двор и возвратиться в Гасконь, где его ждала нескончаемая ссора с домом де Фуа. Его сердце не терпело покоя, ему были нужны волнение и бои; но, главным образом, в его непреклонной душе всегда имелась место для мести. Он не мог простить графу Фуа того, что тот, уступая приказам Карла VI, поднял на него оружие, когда он был объявлен вне закона и подвергнут изгнанию из королевства. Он считал, что настало время наказывать своего врага за его отважную дерзость, и не заботясь о том, насколько его выступление противоречит условиям замирения, провозглашенным в Аррасе, он объединился с виконтом де Нарбонном, баронами де Севераком, де Ландорром, д’Арпажоном и де Брокером, сеньорами де Ла Гиром, де Барбазаном и де Сентрайем[15], и некоторыми другими отважными рыцарями, которые связали свою судьбу с его судьбой и будут позже следовать за ним во всех его походах. Кроме того, он нанял большой отряд рутьеров, которых всеобщий мир оставил не у дел, и поставил в зависимость от того, кто был готов оплатить их оружие, и внезапно напал[16] на государства графа де Фуа.

Тот в то время был по ту сторону Пиренеев, совершая паломничество в Сант-Яго де Компостелла. Он поспешил вернуться при первом же известии о вторжении, но, захваченный врасплох, не смог сопротивляться силам и умению графа д’Арманьяка. Он потерял друг за другом несколько мест и, наконец, был вынужден бежать к королю Наварры, откуда послал вызов своему врагу. Такой храбрец, как Бернар, не задумываясь принял вызов, и все уже было готово для поединка, который, возможно, решил бы эту вековую ссору, когда папа Бенедикт XIII, которого, пожалуй, во всем христианском мире только эти два соперника и признавали, постарался примирить их. Он направил к ним архидьякона Лериды, который уже успешно выполнял подобную миссию, и на этот раз вновь искусный дипломат восторжествовал над ненавистью обеих семей, и заставил их заключать мир на сто лет[17]. Этот мир уже был подписан, когда (ноябрь 1414 г.) король призвал их обоих на помощь Франции, на которую напали англичане.

Генрих IV закончил (март 1413 г.) свое правление, полное смут и волнений, и оставил свою корону Генриху Монмуту, своему сыну, молодому принцу в возрасте двадцати пяти лет, смелому, горячему, честолюбивому, но умеющему, когда понадобится, призывать политику в помощь своему честолюбию. Едва взойдя на трон, он попросил руку Екатерины, дочери короля. Пытаясь прежде всего покончить с ненавистью и общественными распрями в своем королевстве, он полагал, что переговоры лучше послужат его интересам, и послал в Париж друг за другом два посольства. Вначале, вместе с рукой принцессы он потребовал корону Франции или, по крайней мере, часть королевства. Затем он ограничился провинциями, которые по договору в Бретиньи переходили Англии. Когда все его требования были отклонены, к чему он был готов, он снял маску и война была объявлена. В то время, как он лично высаживался на берегах Нормандии, граф д’Астарак[18], который командовал в Гаскони, заключил перемирие с сенешалем Бордо и Ланд, командующим войсками английского монарха в Гиени; но это перемирие продлилось всего только несколько дней. Сенешаль, скорее всего, не знал о высадке своего повелителя, и, захотев провести рейд по своему желанию, вступил во французские владения.

Сенешаль Тулузы при первом же известии об этом вторжении, написал графу д’Астараку, архиепископу Оша, епископу Ломбеза и главным церковным и светским сеньорам земель на левом берегу Гаронны, предписывая им быть во всеоружии, наблюдать за страной и, самое главное, не позволять никому из неизвестных пересекать Гаронну; чтобы эффективнее помешать проходу он велел разрушить все мосты. При столь разумных предосторожностях присутствие графов де Фуа и д’Арманьяка казалось не таким уж необходимым; поэтому они откликнулись на призыв короны, но прежде, чем приступать к делу, они торжественно подтвердили[19] мир, заключенный при участии папского легата. История сохранила для нас клятву графа де Фуа, принесенную в замке Мазерé 6 декабря. Он обещал быть верным родственником, другом и союзником Бернара, графа д’Арманьяка, и помогать ему, если потребуется, во всех его войнах, против всех и вся, за исключением короля Франции, его старшего сына, герцога Гиеньского, королей Арагона, Наварры и Кастилии, графа д’Астарака, капталя де Бюша и сеньоров де Дюрá и де Монферрана. В конце он добавил[20]: если король и герцог Гиени или кто-либо другой предпримет насильственные действия против графа д’Арманьяка, нашего кузена, и захочет причинить ущерб его личности, чести или государству, мы обещаем и клянемся предоставить ему поддержку и совет.

В то время, когда оба дома, наконец, искренне отреклись от соперничества, которое так долго разоряло Гасконь, Франция увидела возрождение фатальных дней Креси и Пуатье. Король Англии, взяв Гарфлер, двинулся в Пикардию, когда коннетабль д’Альбре, во главе почти всех французских принцев и бесчисленного множества рыцарей, попытался остановить его на равнинах Азенкура. Никакие уроки ничему не научили руководителей французских армий. Там еще раз, имея все необходимое для победы, монархия потерпела поражение, пожалуй, самое смертельное из всех, которым она подвергалась на протяжении двух веков (15 октября 1415 г.). Семь кузенов короля и более восьми тысяч дворян остались на поле битвы. Герцог д’Орлеан и граф де Ришмон, извлеченные раненными из-под из под груды мертвых тел, герцог де Бурбон, графы д’Э и де Вандом, маршал де Бусико и многие другие знаменитые сеньоры оказались в руках врага; и как будто бы не достаточно крови было пролито в бою, победитель из-за ложной тревоги хладнокровно приказал зарезать бóльшую часть пленников. Ни герой Пуатье, ни его отец не позволили бы запятнать себя столь ужасной бойней; но Бог ведет людей так же, как нации. Народ возвысился: ему было нужно место в обществе. Гражданские и международные войны, уничтожение рыцарства, открывали ему дорогу к более высоким рангам.

Герцог Бургундии увидел в катастрофе при Азенкуре случай вновь захватить власть; но слишком много ненависти он породил к себе. Двор вначале отклонил, а затем открыто отверг его предложения, и поторопился противопоставить ему графа д’Арманьяка. Его спешно вызвали в Париж из Лангедока, где он все еще находился. Наконец, 27 декабря, он появился[21] в Париже, сопровождаемый небольшим числом самых отважных своих рыцарей. Его кортеж скоро пополнился толпой горожан, привлеченных к нему самоотверженностью и страхом. С этим сопровождением он направился засвидетельствовать свое почтение королю и королеве, а затем отправился ужинать в Ратушу к герцогу де Берри, своему тестю и дяде, и, главное, своему основному покровителю. На следующий день, король опоясал его шпагой коннетабля. Этот пост считался вакантным с 18 ноября. Принося торжественную клятву, Бернар смиренно поблагодарил[22] государя за великую честь, которую он ему оказал.

Он тотчас же взял в свои руки управление всеми делами. Никогда еще положение не было более трудным. Армия уничтожена, полная растерянность в умах, цвет рыцарства истреблен или в плену, провинции захвачены, финансы в полном расстройстве, нарушены все связи подчинения, пожар гражданской войны готов возродиться, и всем этим бедствиям Франция могла противопоставить только короля, почти постоянно лишенного рассудка, распущенный и разрозненный двор, и первого министра, без всякого сомнения умелого военачальника, но совершенно чуждого управлению государством. К счастью министр оказался из той могучей и крепкой породы, которая набирает силы и развивается вместе с обстоятельствами и кажется подходящей для любой деятельности. Как государственный деятель он оказался на своем месте. Казалось, что граф д’Арманьяк всю жизнь занимался государственными делами; но он внес в правление жестокость, высокомерие и непреклонность своего характера, и, тем самым, сам вызвал ту бурю, которая вскоре свалила его, и которая чуть было не погубила вместе с ним наследника короны.

Еще до его прибытия Таннеги-Дюшатель предпринял некоторые меры для обороны Парижа. Коннетабль их умножил. Санлис, Сен-Клу, Сен-Дени получили усиленные гарнизоны. Многочисленные войска под командованием сира де Барбазана и Рамонé де Ла Гера прикрыли деревни, сразились с несколькими отрядами бургиньонов и взяли в плен несколько значительных лиц. В самом Париже вороты были усилены стеной и солдатами, поселившимися у жителей. Каждого, кто выражал недовольство на улицах или хотя бы произносил имя герцога Бургундского, хватали и бросали в тюрьму. Эти средства были чрезмерными, но, возможно, необходимыми. В создавшемся положении Бернар полагал, что твердость была необходима; но из-за непопулярности его распоряжений среди большинства парижан, эта твердость скоро превратилась в насилии. В результате, его жесткая политика оказалась оправданной. Герцог Бургундский, понимая, что он ничего не сможет сделать при столь хорошо организованной обороне, удалился в свои государства.

После его ухода, окруженный всеобщей ненавистью, коннетабль почувствовал необходимость сконцентрировать в своих руках все полномочия. Он уже заставил дать себе главное командование[23] над всеми крепостями королевства; скоро он заставил добавить к этому главное управление финансами, и, вместе с королем Сицилии, тестем нового дофина, он навязал тальи более крупные, чем ранее; потребности были велики а казна пуста. Он не пощадил даже духовенства, которое вначале возмутилось, но скоро замолчало. Все дрожало перед ним и его двумя ближайшими сподвижниками, сирами де Барбазаном и Таннеги-Дюшателем. Малейшее сопротивлений наказывалось ссылками и изгнанием. С солдатами он был не менее строг, чем с горожанами. После победы при Азенкуре граф Дорсет закрылся в Гарфлере во главе многочисленной армии, откуда он иногда направлял на соседние деревни отряды до тысячи четырехсот латников и двух тысяч лучников. Он во всеуслышание заявлял, что у французов в окрестностях некогда не хватит достаточно сил, чтобы осмелиться атаковать его отряды.

Коннетабль, узнав о их набегах и этом хвастовстве, взял небольшое войско, и двинулся на англичан, с которыми встретился около места, именуемого Бомон. Он тотчас же собрал вокруг себя своих солдат и сказал им, что хотя у врага двойное превосходство в численности, это не так уж и много для истинного мужества; что их дело справедливо и свято, и что Бог защитит правого. После этих слов он объявил атаку; но войска были разделены на два отряда. Одним командовал маршал де Жуаньи; другой возглавил сам коннетабль. Этот вершил истинные чудеса, многие англичане были убиты или пленены. Они бы полностью разгромили врага, если бы все люди маршала выполнили свой долг; но некоторые рыцари и даже известные сеньоры обратились в бегство и позволили, таким образом, гарнизону прийти на помощь. Понадобилось личное присутствие, хладнокровие и талант графа д’Арманьяка, чтобы переломить бой и помешать разгрому маршала. Взбешенный от того, что таким образом он лишился победы, которую он полагал уже обеспеченной, он обрушился на виновников и велел их позорно повесить. Судьба рыцарей не отличалась от судьбы рядовых; он не пощадил даже нескольких дворян очень высокого происхождения, которые бежали с поля боя трусливо и бесчестно[24].

Даже сама королева была вынуждена подчиниться создавшемуся положению. Удалившись в Венсенн, она держала там свое благородное состояние или, скорее, блестящий двор. Каковы бы ни были несчастья того времени, какие бы бури ни обрушивались на государство, дамы и девицы ее двора вели свой привычный образ жизни и купались в оскорбительной роскоши. Они носили на своих чепцах украшения, которые возвышались так высоко и были так широки, что пройти в двери они могли только присев и боком[25]. Там все дышало изобилием, грабежом и разгулом, что на могло не возмущать всех добрых людей. Последняя капля переполнила чашу терпения. Луи де Буа-Редон, одна из самых заметных фигур этого непристойного двора, встретил однажды короля, который возвращался из Венсенна, и, не останавливаясь, небрежно поприветствовал его и прошел мимо. Несчастный монарх узнал его, и, возмущенный таким неуважением, приказал парижскому прево его догнать, схватить и приставить к нему надежную охрану, пока он не решит, что с ним делать дальше. На следующий день виновник был подвергнут допросу. Он дал многочисленные признания и был брошен в Сену в мешке, на котором было написано: дорогу правосудию короля[26]. Вскоре после этого король, всерьез разобиженный, удалил королеву и отправил ее в Тур. Это было довольно легкое наказание за весьма серьезную вину и слишком слабая месть за все оскорбления, нанесенные королевскому ложу. Высокомерная государыня, вместо того, чтобы винить в своих бедах только себя, обвинила во всем коннетабля и затаили неумолимую ненависть к нему.

Парижане относились к нему не лучше, чем королева. Пока он был в городе, они помалкивали; но когда он ушел драться с англичанами, недовольства открылись. Обратились к герцогу Бургундии, который тайно направил к ним сира де Пуа с тремя эмиссарам. Заговор, как это почти всегда бывает, был обнаружен, и вместо бургундцев, которые срочно бежали, за него поплатились кровью их главные сообщники. Скоро возвратился коннетабль, заключив довольно короткое перемирие с англичанами. Его присутствие послужило сигналом для бóльших волнений и еще более жестких мер, чем ранее. Говорили о тираническом правлении жестокого и недоверчивого деспота. Он велел перегородить цепями улицы и запретил любые собрания, независимо от предлога. Не позволялось даже отмечать свадьбы без разрешения прево, а когда разрешение давалось[27], было необходимо, чтобы на свадьбе присутствовали комиссары или сержанты, оплаченные за счет новобрачных, чтобы следить за разговорами. Вначале были разоружены мясники, в большинстве своей части преданные бургиньонам. Скоро эти меры распространились на всех остальных, и клириков и мирянин. Наконец, под страхом смерти, было запрещено держать на окнах[28], выходящих на улицу, какие-либо предметы, как то сундуки, банки, ящики для цветов, бутылки с уксусом. Подобное наказание грозило и тем, кто собирался искупаться в реке[29].

Эти меры, многие из которых были вызваны вполне оправданной предосторожностью, озлобляли парижан и увеличивали число сторонников герцога Бургундского. Тот, после некоторых колебаний, вызванных, главным образом, притворством, снял, наконец, маску и открыто объявил войну королевской армии. Его сторонники продвинулись до окрестностей Парижа, грабя и опустошая деревни. По их примеру он начал формировать отряды, которые жили только за счет грабежа; и так как они множились с каждым днем, король был вынужден позволить всем своим подданным преследовать их и безжалостно истреблять. К королевской власти хотели присоединить и церковное наказание; к ним применили отлучение от церкви, объявленное некогда Урбаном V, против знаменитых компаний, и которое позже распространили на армии принцев.

Несмотря на то, что Франция становилась, таким образом, добычей многочисленных разбойников, коннетабль попытался отомстить за гибельный день Азенкура и осадить Гарфлер[30]. Уничтожить англичан и изгнать их почти сразу же после их победы – проект был смел и мог принадлежать только высокому таланту. Чтобы обеспечить успех, Бернар попросил корабли и арбалетчиков в Генуе. Король Кастилии, старинный и постоянный союзник наших монархов, предложил свой флот. Эти две эскадры, объединившись с эскадрами из Франции заблокировали крепость Гарфлера, в то время как коннетабль атаковал его с суши. Узнав об этом Генрих, удивленный предприятием, считая, что Франции на него не способна, охотно прислушался к предложениям императора Сигизмунда, который, пользуясь уважением как во Франции, так и в Англии, выступил посредником в восстановлении мира между обоими королевствами. Герцог де Берри, король Сицилии и некоторые другие сеньоры склонялись к переговорам. Но граф д’Арманьяк справедливо возразил, что после поражения они не могли получить выгодные условия; что только что сделаны огромные расходы на вооружение морских и сухопутных сил; что случай им благоприятствует, и негоже его упускать. Граф был красноречив, он приводил свои доводы столь горячо, что его слова убедили совет, парламент, университет, купеческого прево и главных горожан, приглашенных к этому обсуждению.

Тогда король Англии предложил перемирие на три года и передачу Гарфлера в руки Сигизмунда и графа д’Эно. Коннетабль, уверенный в победе, отклонил и эти предложения. Генрих, видя, что пора защищаться, быстро собрал все корабли, которые стояли в портах, и составил из них эскадру, командование которой он поручил герцогу Бэтфорту, своему брату. Почти все смелые рыцари Англия поспешили встать под его знаменами. Бэтфорт атаковал французскую эскадру, которой командовал виконт де Нарбонн. Бой был долгим и кровавым, но, наконец, англичане одержали верх. Бэтфорт проник в осажденную крепость, снабдил ее продовольствием и боеприпасами, и, торжествуя, возвратился в Дувр. Несколько дней спустя граф Хаттингтон вторично разбил французский флот и вынудил, наконец, коннетабля смириться с неудачей и снять осаду.

Герцог де Берри не увидел печального конца этого похода; он умер в Париже на семьдесят шестом году. Три его сына предшествовали ему в могиле. Он оставил только двух дочерей, одна из которых, как мы видели, была женой коннетабля, а другая – герцога де Бурбона. Эта, хотя и была младше, получила бóльшую часть отцовского наследства. Феодальные законы не отличались ни точностью, ни единообразием в определении наследства, передаваемого женщинам. Это легко понять, если вспомнить, что не только при зарождении феодализма, но и много позже, только мужчины имели право на наследство, потому что только они могли взяться за оружие для защиты фьефов и предоставления помощи сюзеренам.

Смерть герцога де Берри лишала коннетабля его покровительства и поддержки. Смерть нового дофина, последовавшая вскоре, лишала того же его врагов. Поэтому подозревали, что его конец ускорили ядом.

Коннетабля, казалось, мало беспокоили заявления его врагов. Его усердие и активность только возросли. Его твердость не оставляла его ни на мгновение. Тем не менее, положение с каждым днем становилось все труднее. Герцог Бургундский собрал больше войск, чем когда-либо. Король Англии, которого всеобщая молва справедливо обвиняла в тайном союзе с ним, готовился к новой высадке во Франции. Чтобы отразить этого двойного врага, были нужны деньги, на которые пошли раки святых, ковчеги, сокровища церквей. Подобные действия почти всегда больше вредят делу, чем приносят пользу. Видя осквернение объектов своего поклонения, люди озлобляются до предела, и в своем ожесточении говорят печально и открыто, что это не принесло никакой выгоды, или что выгода была ничтожна[31]. Ненависть делает их несправедливыми. Собранные таким образом суммы использовались на обеспечение переходов через реки, укрепление парижских стен, организации вокруг столицы королевства мощных очагов обороны.

Отдавая столько сил Парижу, коннетабль не забывал и о других городах Франции; но в других местах его влияние сказывалось меньше, а его присутствие не могло сгладить там ту ненависть, которую строгость, необходимая среди всеобщего равнодушия всех слоев общества и, главным образом, при отсутствии какой-либо зависимости от центральной власти, порождала во всех сердцах. Там было легче скинуть ненавистное ярмо. Руану удалось скинуть его. Реймс, Шалон, Труа, Оксерр и некоторые другие важные города открыли ворота герцогу Бургундскому. Этот переход был подготовлен письмами, которые этот принц написал всем добрым городам Франции, и в которых он объяснял свое поведение, доказывая чистоту своих помыслов и расцвечивая яркими и вполне справедливыми красками беды Франции, бóльшая часть которых была делом его рук, и которые он целиком переложил на коннетабля и его сторонников. Особенно его эмиссары старались в Лангедоке.

Налоговая политика герцога де Берри, номинального главы арманьяков, отвернула там все сердца от этой партии. После смерти старого губернатора, король, надеясь возвратить умы, сохранил под своей рукой области провинции, переданные ранее его дяде; но повышенные налоги, которые пришлось ввести, свели на нет результаты этого поступка. Также осторожность требовала передачи управления человеку, самоотверженность и верность которого не вызывали никаких сомнений. В результате Жан, виконт де Ломань[32], старший сын коннетабля, был объявлен главнокомандующим в странах Лангедока и Гиени.

 



[1] Более подробно обо всем, что содержится в этой главе, см. Monstrelet, l’Anonyme, Juvénal, le Journal de Paris, Fennin, St-Rémy, и т.д. Мы цитируем этих авторитетов только в наиважнейших случаях.

[2] Coll. Doat, том 48.

[3] L’Anonyme de St-Denis, кн. 33, гл. 18.

[4] Monstrelet, том 1, гл. 115.

[5] L’Anonyme, кн. 33, гл. 26.

[6] L’Anonyme, кн. 34, гл. 1.

[7] Мы приведем в конце тома описание церемонии, которая имела место по этому поводу. (См. Примечание 3).

[8] Том 1, гл. 119.

[9] Кн. 34. гл. 7.

[10] Там же.

[11] L’anonyme, кн. 34, гл. 7.

[12] L’Anonyme de St-Denis, кн. 34, гл. 9. Monstrelet.

[13] Там же.

[14] L’Anonyme, кн. 34, гл. 12. Это первое упоминание о применении огнестрельного оружия во Франции.

[15] См. Примечание 4 в конце тома.

[16] Dom Vaissette, том 4, стр. 439.

[17] Там же.

[18] Там же.

[19] Coll. Doat, том 48.

[20] Archives de Rhodez. Dom Vaissette, стр. 439.

[21] Juvénal, pag. 325 .

[22] St-Remy, гл. 66; Редакция Gode­roi следует истории Карла VI по l’Anonyme de St-Denis.

[23] Coll. Doat, том 48.

[24] Juvénal, стр. 331.

[25] Juvénal.

[26] St-Rémy, гл. 74.

[27] Journal de Paris, стр. 30.

[28] Там же.

[29] Там же.

[30] Juvénal, стр. 331. Villaret, Histoire de France, том 7, стр. 192.

[31] Juvénal, стр. 136.

[32] Dom Vaissette, том 4, стр. 442.

Hosted by uCoz