Том 4. Книга XIV.

ГЛАВА IV.

Виконт де Ломань, старший сын коннетабля д’Арманьяка, губернатор Лангедока. – Осада Ла Реоля. – Шарль II, сир д’Альбре. – Король Англии высаживается в Нормандии. – Герцог Бургундский идет на Париж. – Коннетабль организует умелую оборону. – Жестокость обеих партий. – Захват Парижа бургиньонами. – Массовое убийство коннетабля и его главных сторонников. – Ужасная резня. – Мор.

Жану, виконту де Ломаню, еще не исполнилось и двадцати лет. Он родился 15 октября 1396 г.[1] в монастыре кордельеров Родеза, одной из главных резиденций графов д’Арманьяк, и был крещен на следующий день перед главным алтарем монастыря аббатом де Конкé. Его крестными были папа, представленный епископом Альби, и герцог де Берри, которого представлял дофин д’Овернь. В 1406 г. родители обручили его с Бланш[2], дочерью Жана V[3] и Жанны Наваррской, которая после смерти Жана V вторично вышла замуж за Генриха IV, короля Англии, отца героя Азенкура. Свадебный обряд состоялся 25 июня 1407 г. в часовне замка Нанта. Бланш в то время, как и ее супругу, было всего лишь одиннадцать лет, и до окончательного осуществления брака надо было выждать несколько лет. Этот союз породнил дом д’Арманьяк с домом Бретани, а через него с правящим домом Англии. Брак Бернара и его старшей дочери уже породнил его с герцогами д’Орлеана, де Берри и де Бурбон, и с графам Савойи. Никогда еще д’Арманьяки не поднимались так высоко.

Карл VI, передавая Лангедок виконту де Ломаню, оставлял это губернаторство за семьей, которая уже давно владела им. Он заменил деда внуком. Этого назначения требовали обстоятельства. Тем не менее, оно казалась не совсем оправданным политически. В Лангедоке, где настроения против коннетабля были много сильнее, чем где-либо, не могли без недоверия принять его старшего сына. Поэтому Жан, чувствуя необходимость заставить примириться со своей молодостью и своим именем, решил возвыситься в общественном мнении каким-нибудь славным воинским подвигом. Он собрал ополчение различных сенешальств, доверенных его заботе, и начал осаду города Ла Реоля[4], одного из самых мощных в Гиени, который англичане захватили за несколько месяцев до этого, воспользовавшись гражданской войной. Город был взят в апреле, но гарнизон успел укрыться в замке, и защищался там упорно и умело. Виконт де Ломань, отчаявшись добиться чего-либо со своей обычной артиллерией, привел из Тулузы несколько орудий, и самое главное, большую бомбарду из Каркассонна, о которой мы уже говорили, и которая оставила в народе самые жуткие воспоминания. Но ни большая бомбарда, ни все усилия французов не поколебали мужества врагов. Осада продолжалась и угрожала продлиться еще довольно долго. Между тем деньги подходили к концу, и плохо оплачиваемые войска начали поговаривать, что пора возвращаться по домам. Жан, видя как его добыча от него ускользает, оставил командование своими войсками, отправился в Нерак, взял взаймы[5] от своего имени у сира д’Альбре некоторые драгоценности, и, заложив их, выручил сумму, которой успокоил ропот своих войск, и в итоге завладел замком.

Сир д’Альбре был старшим сыном[6] коннетабля, погибшего при Азенкуре, его, как и отца, звали Шарлем. Он сменил его в сеньории Альбре, графстве Дрё и виконтстве Тартá. Помимо этого сына, коннетабль оставил от Мари де Грайи[7], вдовы Ги V[8], на которой он женился 27 января 1400 г., и которая умерла за год или два до него, еще четверых детей, Гийома, сеньора д’Орваля, Жана, умершего молодым и холостым, Жанну, которая, как мы увидим, будет второй женой графа де Фуа, и Катрин, жену старшего сына несчастного великого магистра Жана де Монтегю.

Виконт де Ломань мог бы, вероятно, развить свой успех, если бы по приказу отца не был отозван в Нормандию. В августе там высадился король Англии, во главе армии в шестнадцать тысяч латников, в числе которых стоит отметить двух его братьев, герцогов Кларенса и Глостера, и элиту баронов его двора. Он продвигался вперед, почти не встречая препятствий. Города и крепости открывали ему свои ворота, да и как могло быть иначе? Капитаны, которые там командовали, не имели гарнизонов, достаточных для обороны, и не могли рассчитывать ни не какую помощь. Они не знали даже, кому повиноваться. Уже Кан, Аржантан, Байё, Лизьё, Алансон, Фалез были во власти англичан. Всем их успехам король мог противопоставить (10 сентября 1417 г.) только ордонанс, котором созывал под знамена армию и ополчение королевства, которым он предписывал собраться в Этампе 15 октября.

Виконт де Ломань велел огласить ордонанс и сообщил о нем графу д’Астараку и главным сеньорам страны; одновременно с этим он назначил город Кастель-Сарразен[9] местом сбора всех войск. Он направился туда в последние дни декабря, чтобы принять командование и лично вести их на север. Но когда он уже был готов выступить, смута в народе возросла, и его присутствие в Лангедоке стало необходимым. У него не было лишних сил, чтобы поддерживать там власть короля, или, скорее, коннетабля, своего отца.

Герцог Бургундcкий собрал свою армию, и, чтобы его действия не выглядели слишком открытым предательством своей родины, он начал кампанию за несколько дней до высадки английского монарха. Его продвижение напоминало триумфальный марш. Взявшись за оружие, он велел объявить отмену габели и всех других налогов[10]. Народ, задавленный поборами, не понимая всю иллюзорность подобного обещания, конечно же поспешил навстречу к тому, кто обещал покончить с источником его бедствий с криками: Ноель! Ноель! в адрес своего нового спасителя. Амьен открыл ему свои ворота. Бове, поколебавшись несколько дней, последовал примеру Амьена. Герцогу Бургундскому менее повезло в Бомон-сюр-Уаз, и он был вынужден отступить перед людьми графа д’Арманьяка; но сеньор де л’Иль-Адан принял его сторону. Он передал ему вместе с городом, носящим его имя, переправу через реку. Л’Иль-Адан уже предлагал свои услуги коннетаблю, если тот предоставит ему компанию из ста латников, которую он обязывался пополнять за свой счет. Но Бернар не считал, что обязан принимать услуги, навязываемые таким образом. Он ответил[11], что у него достаточно и капитанов, и солдат. Некоторые другие сеньоры, столь же сухо отвергнутые, как и он, пополнили ряды бургиньонов. Но ни эти неудачи, ни всеобщая ненависть, окружавшая его, ни успехи двойного врага, угрожавшие его могуществу, ничто не могло поколебать твердости коннетабля. Не желая распылять свои силы, он решил прежде всего отразить герцога Бургундского. С этой целью он собрал те немногие войска, которые все еще противостояли Нормандии королю Англии, и взамен направил к нему посольство, возглавленное архиепископом Реймса[12], как будто бы послы могли остановить молодого и честолюбивого завоевателя. Это значило жертвовать Францией в угоду личным интересам, причем жертва была напрасной, так как все усилия Бернара не могли остановить герцога Бургундского, который, развивая свой успех, подошел, наконец, к воротам Парижа. Он хотел захватить Сен-Дени, но коннетабль, предвидя его намерения, направил туда двух храбрых рыцарей, Гийома Батайя и Эктора де Перé, во главе многочисленной компании латников. Жан, опасаясь слишком яростного сопротивления, прошел мимо[13] и начал осаду Сен-Клу, отважно защищаемого Аденé-Трошейем. Ему больше повезло под Сен-Жермен-ан-Лэ, где ему, наконец, удалось занять главенствующие над Парижем высоты.

Едва разбив свой лагерь, он написал королю и дофину. Герольд, направленный с его посланием, не смог проникнуть к несчастному Карлу VI. Граф д’Арманьяк привел его к дофину, который, подстрекаемый своим советом, ответил ему: твой сеньор Бургундский, против желания монсеньера короля и нашего, уже опустошил некоторые провинции и ежедневно продолжает наносить нам вред. Он поступает слишком дурно, чтобы мог надеяться, как он написал нам, на нашу благосклонность; и если он хочет, чтобы монсеньер король и мы продолжали считать его нашим родственником и нашим верным вассалом и сторонником, ему следует изгнать короля Англии, старинного врага нашего королевства; и если после этого он возвратится к монсеньеру королю, он будет принят. Но пусть он забудет о тех временах, когда помыкал королем и нами; так как ныне мы пользуемся нашей полной и безграничной свободой. Что касается тебя, хорошенько позаботься о том, чтобы передать ему то, что мы тебе сказали, в присутствии его рыцарей[14].

За несколько дней до этого дофин направился в ратушу, и своею речью, резонными доводами и чувствами, внушенными, без сомнения его молодостью, сумел привлечь на свою сторону значительных горожан и даже вызвать у них слезы и клятва пожертвовать всем, если потребуется, для защиты короля и его сына. Впрочем, план, принятый коннетаблем, был задуман весьма искусно. Деревни оставлялись врагу, а все войска надежно укрывались за парижскими стенами. Их задача сводилась к отражению атак противника, и поддержанию доброго порядка на всем протяжении просторного и шумного города. Действуя таким образом можно было, без всякого сомнения, утомить бургиньонов, исчерпать казну их вождя и принудить его на отходу. Для успеха не было нужно ничего, кроме упорства и твердости, а этих качеств у коннетабля хватало с избытком. Да и народ, расположенный ранее к герцогу Бургундскому, изменил свое мнение, видя, как в результате его действий, город начал испытывать нехватку в продовольствии, которое было невозможно доставить туда. Люди возмущались грабежами и всякого рода жестокостями, которые творили у них на глазах пришедшие солдаты, которые утверждали, что пришли освободить и защищать парижан.

Со своей стороны коннетабль не пренебрегал ничем, чтобы предупредить любую неожиданность. «Правому берегу, мы цитируем современного историка[15], у которого мы позаимствовали подробности, и который искусно объединил то, что написали хронисты той, Juvénal, Monstrelet, St-Rémy, Fennin, le Journal de Paris et la chronique de Charles VI; правому берегу Сены не грозила никакая опасность; осаждены были только ворота левого берега. Все они были окружены стеной, за исключением ворот Сен-Жак, которые охранял сир Гримальди со своими генуэзскими арбалетчиками и несколькими преданными ополченцами, и ворота Сен-Марсо, где находились также ополченцы и гасконцы. Чтобы не терять напрасно людей и не дать вовлечь себя в сражение, коннетабль, под страхом смерти, запретил какие-либо вылазки; но все эти латники не были в состоянии придерживаться столь строгой дисциплины. Они постоянно провоцировали бургиньонов, алча славных воинских подвигов, и, главным образом, трофеев. Несчастье сельских жителей было куда как более жестоким; но это почти не трогало всех этих генуэзцев и гасконцев: "мы здесь, говорили они, чтобы защищать город, а не крестьян"».

«Столь же великие предосторожности были предприняты, чтобы удержать город в спокойствии, и помешать любой попытке сыграть на руку бургиньонам. Парижский прево безостановочно ездил верхом от одних ворот до других, сопровождаемый уважаемыми горожанами из партии арманьяков, убеждая ополченцев к доброй службе, и сменяя посты, когда люди были утомлены. Ежедневно на городских площадях вновь провозглашался запрет рабочим оставлять их рабочие места. Никто не мог носить оружия, если только он не находился в дозоре, или не охранял ворота. Любые сходки или собрания были запрещены. Все должны были возвращаться к себе домой, как только объявлялся комендантский час. Заставляли забивать окна кухонь, которые выходили с цокольного этажа на улицу. Каждый дом должен был иметь бочку, наполненную водой, стоящую перед дверью. Наконец, никогда городская полиция не выполняла свои обязанность более строго. Благодаря этим мерам, никакие раздоры, никакие волнения, не проникали в Париж».

Герцог Бургундский, томясь под стенами, преодолеть которые был не в силах, начал распространять свою власть по соседству и захватил почти все места. Только Корбей, которому вовремя помог[16] храбрец Барбазан, смог ему противостоять. Среди этих успехов произошли событие, гораздо более отвечающее его интересам, чем все эти захваты. Кардиналы и многие прелаты всех католических наций собрались в Констанце, чтобы покончить, наконец, с расколом, который уже столько времени осложнял дела церкви, и печальные последствия которого сказываются по прошествии стольких веков; так как никогда еще, в течении столь долгого периода первые, руководители божественной религии не опускались сами столь низко, и не являли печальный спектакль человеческих страстей. Не только короли и их главные вассалы, но бóльшая часть сеньоров прислали своих представителей для того, чтобы засвидетельствовать свои симпатии восстанавливающей ассамблее. Герцог Бургундский одним из первых оказался в их числе; но коннетабль, несмотря на значительный пост, который он занимал при троне Франции, воздержался. С той стойкостью, которая слишком часто опускается до упрямства, он всегда поддерживал несгибаемого Бенедикта XIII. Когда уже весь мир оставил его, он все еще заставлял признавать его во всех областях, зависимых от Арманьяка и Руэрга. Все его помыслы, все симпатии были на стороне упорного старика, иссохшая от старости рука которого все еще удерживала на своей лысой голове тиару, которую, как говорили, никто на нее не водружал, вместо того, чтобы первым предложить эту жертву ради мира и спокойствия всего католичества. Такое молчание, среди общей готовности к согласию, было и должно было быть отмеченным. Император Сигизмунд, преданный его сопернику, открыто обвинил его на Соборе; но почетное собрание[17], поразив анафемой несгибаемого Пьера де Луна, которого никакие резоны не смогли привести к отречению, и объявив его сподвижников подозреваемыми в ереси, не решилось объявить анафему коннетаблю, единственному, кто его поддерживал. Оно заявило только, что он был признан участником раскола, и обратилось к герцогу Бургундскому, как к естественному хранителю королевской власти во Францию, из-за состояния безумия, которым страдал король, молодости его сына, и отсутствия принцев д’Орлеан, находящихся в плену.

Это обращение, столь определяющее в глазах народов того времени, освятило претензии Жана Бесстрашного. Он постарался донести его до всех добрых городов королевства. Одновременно с этим он поспешил в Тур и освободил королеву, ненависть к коннетаблю которой толкнула ее в объятия убийцы герцога д’Орлеана. Вначале он доставил ее в Шартр, откуда Изабелла написала добрым городам королевства, извещая их, что берет регентство в свои в руки, как то предписывает закон, и приказывая им, уже в этом качестве, во всем повиноваться ее кузену. Тот не замедлил поспешить к Парижу, где созрел новый заговор, который должен был открыть ему ворота; но этот заговор потерпел неудачу, как и предыдущий, и, как и тогда, заговорщики лишились своих голов. Герцог, понимая, что его затея, которую он так тщательно готовил, рухнула, распустил часть своих войск, разместил надежные гарнизоны в важных пунктах и отправился за королевой в Шартр, чтобы проводить ее в Труа. Коннетабль, узнав о их намерениях, направился им на перерез во главе довольно значительных сил, готовых бороться с ними, если представится благоприятный случай; но прежде чем он их настиг, они вошли в Жуаньи, и их от преследователя отделила река Йонна. После незначительный боевых действий на форпостах, два благородных конфедерата смогли продолжить свой путь и без каких-либо препятствий прибыть в Труа, где они встретили блестящий прием и где провели всю зиму. Королева учредила там свой двор. Торжественными письмами (12 января 1418 г.) она назначила своего кузена главного управляющим королевства. На следующий день регентша и новый управляющий созвали парламент, и передали главные должности короны своим ставленникам. Коннетабль был отстранен. Его обязанности были переданы герцогу Лотарингии, который принес обычную клятву. Принц Оранский[18] был послан в Лангедок, и, несмотря на усилия виконта де Ломаня, заставил признавать там, почти везде, власть королевы и герцога Бургундского. Так прошла зима. Народ городов восставал против короля, крича: Долой эды, оскорблял или убивал чиновников короля и тех, кто отвечали за сбор налогов, и даже грабил богатых людей, объявляя их арманьяками. В то же самое время коннетабль, Барбазан и Таннеги-Дюшатель возобновили боевые действия. Они нападали на бургиньонов, осаждали их замки и крепости, не давая им почти никакой передышки.

Так, среди этих сцен резни, продолжалась эта проклятая война, где сын шел против отца, брат против брата, где видели только грабежи и убийства. «Доже монахи снимали свою священную одежду, надевали воинские доспехи и брались за оружие[19]. Некоторые становились капитанами и имели под собой солдат. Они думали вначале лишь о защите себя и своих монастырей, но скоро, следуя примеру тех, кто носил оружие, они отправлялись в набеги, грабили и похищали. Леса были заполнены разбойниками, страна пустела. Одни бежали в дальние провинции, где не было войны. Другие были убиты компаниями или умерли от голода; солдаты одной и другой партии, не получая обещанного жалованья, не хотели больше знать ни повиновения, ни дисциплины. Войска коннетабля постоянно отказывались покидать Париж, чтобы драться с бургиньонами, а когда они начинали действовать, то опустошали все».

Пока обе партии использовали друг против друга те незначительные силы, которые оставались во Франции, обескровленной этими войнами и смертями, король Англии заканчивал захват Нормандии. Только город Дрё оказал ему некоторое сопротивление. Отважный Рамон де Ла Герр заперся там во главе компании латников. Он компенсировал свои малые силы своим мужеством и активностью. Его подвиги были столь блестящи, что они вызвали восхищение вражеского монарха и всей его армии, но, к несчастью, Рамон был отозван в Париж, и город был вынужден капитулировать.

Эти успехи двойного противника побудили часть совета короля сблизиться с Жаном Бесстрашным и начать с ним переговоры; но они почти не продвинулись, когда Мартин V, которого Собор в Констанце только что возвел на кафедру Св. Петра, сместив Иоанна XXII[20], направил во Францию кардиналов Урсиуса и Св. Марка. Благодаря их ловкости, бóльшая часть затруднений была улажена. Статьи были подписаны послами; но надо было, чтобы их ратифицировали руководители обеих партий. Королева и герцог Бургундский приняли их. Король и дофин, казалось, также были склонны их принять, но коннетабль[21] и Рамон де Ла Герр воспротивились этому изо всех сил. Упорство канцлера граничило с наглостью. Он заявил королю, что тот волен соглашаться со всем, что будет угодно, но что касается его, канцлера, то он никогда не приложит государственных печатей к подобному договору. Парижский епископ и некоторые другие сеньоры, огорченные таким противодействием, которое продолжало умножать несчастья государства, посоветовали дофину собрать в Лувре королевский совет, чтобы принять окончательное решение. Совет действительно собрался, но коннетабль отказался на нем присутствовать, заявив[22], что там собрались только предатели, склонные к подписанию подобного договора. В коннетабле чересчур нуждались; конференция была распущена, договор отложен.

Народ жаждал мира; когда он увидел, что его чаяниям пришел конец, он обрушил все свою ненависть на графа д’Арманьяка и его главных сторонников, и с готовностью принял все слухи, распускаемые его недоброжелателями. Скоро[23] все повторяли, что арманьяки задумали безжалостно перерезать всех, кто не принадлежит к их партии. Добавляли даже, что они ограбили купцов и силой отобрали все их ткани, чтобы делать из них мешки для своих жертв, в которых будут бросать их в реку. Скоро стали говорить, что они собираются побросать в Сену все стариков и детей, которые не в состоянии платить налоги. Наконец, передавали слова, якобы услышанные из уст самого Бернара, что он предпочел бы передать Париж англичанам, чем видеть там бургиньонов; и этому верили тем более охотно, что коннетабль, предупреждая всеобщее возмущение и, возможно, огорченный провалом, потеряв только что Санлис, удвоил строгости. Его капитанам, казалось, доставляло удовольствие разжигать общественное раздражение грубостью своих ответов. Когда им жаловались на бесчинства, творимые их солдатами, они лишь отвечали: должны же они иметь свою долю, и добавляли: если бы это были англичане или бургиньоны, вы бы так не возмущались; или же: у вас еще много добра. Даже люди короля не всегда были защищены от оскорблений. 1 мая, они отправились, согласно старинному обычаю, в Булонский лес, чтобы выбрать там дерево, которое хотели установить перед отелем Сен-Поль; но они были встречены несколькими арманьяками, которые напали на них, а когда на это насилие пожаловались коннетаблю, услышали от него только эти слова: а зачем вас понесло туда?

Каково ни было всеобщее ожесточение, графа д’Арманьяка, казалось, это мало беспокоило. Полагаясь на свою бдительность и на принятые меры безопасности, он выделил некоторые войска и направил их на захват Монлери и Маркусси у бургиньонов. Этот успех, который, казалось бы должен был укрепить его могущество, не уберег его от краха. Перине Леклерк, сын богатого торговца железом, решив отомстить за оскорбление, которое ему нанесли, и не в силах добиться справедливости, привлек к своим планам нескольких молодых людей, недовольных, как и он, и открыл сиру де л’Иль-Адаму ворота Сен-Жермен. Ги де Бар, Ферри де Майи, Лионель де Бурнонвиль и сеньоры де Шеврёз и де Шателю, во главе семи или восьми сотен копий, поспешили вслед за де л’Иль-Адамом. Они тихо продвинулись до Шатле. Там они нашли около четырехсот вооруженных лиц, которые были посвящены в заговор. Там они разделились на несколько отрядов, одни направились к отелю Сен-Поль, в котором жил король; другие двинулись по улице Сент-Оноре[24], где жил коннетабль в великолепном отеле, подаренном ему Карлом VI. Они кричали: мир! Мир и Богоматерь, да здравствует мир! да здравствует Бургундия! и призывали к оружию тех, кто разделяли их чувства. Народ, опасаясь подвоха, вначале оставался глухим к этим кличам; но когда увидели, что те заняли улицы Сен-Дени и Сент-Оноре, поверили в успех. Все покинули дома; нацепив крест Св. Андрея, они присоединились к вооруженным отрядам.

Разбуженный этим шумом, Таннеги-Дюшатель поспешил в отель дофина, который мирно спал, так как было около двух часов; он схватил молодого принца, наспех завернул в покрывало его постели, и вынес его на своих руках. Робер ле Массон, канцлер принца, подвел ему лошадь; они вдвоем отвели его в Бастилию. Там они велели ему одеться, а несколько мгновений спустя убедили бежать из Парижа. Коннетабля не нашли. Вовремя предупрежденный, он переоделся в одежду бедного рабочего и укрылся в доме каменщика по соседству. Рамонé де Ла Герр, канцлер, епископы Санлиса, Байё и Кутанса, менее удачливые, были схвачены.

Меж тем л’Иль-Адам дошел до отеля Сен-Поль. Он велел разбить двери и предстал перед королем, который согласился со всем, что тот хотел. Арманьяки и бургиньоны были равны перед его глазами, или, скорее, одинаково безразличны. Как только забрезжил рассвет, его посадили на лошади и провезли по улицам. Буйство продолжалось. Кровь текла в избытке, более пятисот человек были убиты на улицах, не считая тех, кто был зарезан в своем собственном доме. Большой и малый Шатле, Лувр, Тампль, Сен-Мартен-де-Шан, Сен-Маглуар, все тюрьмы были переполнены подозрительными: их сводили туда толпами. Некоторые даже, надеясь избежать смерти, являлись туда добровольно. Но торжество л’Иль-Адама и его близких было неполным: главная жертва ускользнула от них. На следующий день они велели объявить, что все, кто знает что-либо о том, где скрывается граф д’Арманьяк или кто-либо из его сторонников, должны сообщить об этом парижскому прево под страхом лишения жизни и имущества. Каменщик, у которого скрывался коннетабль, испугался за свою жизнь и поспешил донести на него[25]. Прево со всех ног помчался туда. Он нашел коннетабля, заставил его сесть на свою лошадь позади себя, и таким образом доставил его в Шатле. Обращение вождей бургиньонов давало широкий простор для ненависти и жадности. «Рассказывать об убийствах, грабежах, преступлениях и издевательствах, которые творились, было бы слишком долго и слишком горько», пишет Juvénal[26], самый серьезный и беспристрастный хронист той эпохи.

Пользуясь этим опьянением победой, Таннеги-Дюшатель увел дофина через мост Шарантон и проводил его до Корбейя, откуда молодой принц направился к Мелену и Монтаржи. Успокоившись за судьбу наследника короны, Таннеги решил попытаться освободить Париж от бургиньонов. Он тайно призвал командиров отрядов, действующих в окрестностях. Отважный Барбазан примчался из Корбейя. К ним присоединился маршал де Рьё. Они вошли в Париж в среду утром и продвинулись[27] через улицу Сент-Антуан во главе примерно тысячи шестисот человек, крича: да здравствуют король, дофин и граф д’Арманьяк! Часть их поспешила к отелю Сен-Поль, надеясь найти там короля, но к тому времени его уже вынудили оставить этот отель и перебраться в Лувр. Другие проникли в центр города, не встречая сопротивления. Они уже считали себя хозяевами положения. Вполне вероятного, что если бы они пошли прямо к Шатле, они смогли бы освободить заключенных и, объединившись с ними, прогнать своих врагов. Некоторые горожане уже украсили себя прямым крестом, одной из эмблем арманьяков; но латники были слишком мало знакомы с дисциплиной.

Вместо того, чтобы искать и атаковать врага, солдаты врывались в дома и занимались грабежом. Другие кричали: Смерти, смерти, убивай всех. И даже слышался, если верить слишком пристрастному источнику[28], клич – да здравствует король Англии! Слыша эти крики, видя грабеж, народ поспешил под знамена сира де л’Иль-Адама, прево и некоторых других командиров, которые успели наспех вооружиться. Напав на нападающих, они потеснили их, опрокинули, и несмотря на их яростное сопротивление, вынудили их вернуть Бастилию и оставить три или четыре сотни погибших на различных улицах, через которые они прошли, не считая огромного числа раненых. Их отступление не успокоило населения. Оружие, которое оказалось у него в руках, вид крови, пролитой повсюду, порождали настоящее бешенство. Врывались на постоялые дворы[29] и дома в поисках арманьяков и убивали их на улицах ударами топора. Экзальтация была столь велика, что те, кто не мог войти в дом, издевались над трупами. Мужчины и женщины сбегались на окровавленные останки, осыпая их проклятьями и оскорблениями. Вероломные собаки[30], говорили они, с вами обошлись лучше, чем вы того заслужили. Дай Бог, чтобы так было и впредь, и как можно дольше. И не было ни одной более-менее людной улицы, где не происходили бы подобные сцены.

Из недр своих узилищ, коннетабль и его товарищи по заключению слышали все эти проклятия и оскорбления. Возможно через отдушины они видели, как льется кровь несчастных жертв из-за ненависти к их имени; но, по крайней мере, их жизни ничто не угрожало. Никто не думал о том, чтобы покуситься на несчастных, находящихся под охраной законов и национальной чести. Но герцог Бургундский и королева слишком медлили, чтобы объявиться. Власть дремала; буйства могли только возрастать. Ночь на воскресенье 12 июня[31] навсегда покрыла отвратительным пятном блеск нашей монархии: когда Бастилия была освобождена и все места до границ Пикардии, волей-неволей или за деньги, покорились, и уже никакая опасность не угрожала Парижу, внезапно распространился слух, что арманьяки возвращаются, чтобы освободить заключенных и истребить всех горожан.

Население возбудилось, ведомое неким лудильщиком, но тайно направляемое сирами де л’Иль-Адамом, де Люксембургом и де Шателю. Скоро их ряды увеличились и собралась толпа приблизительно в сорок тысяч человек. Ажиотаж рос с ее числом. Поклялись истребить всех арманьяков, и с криками: да здравствует мир, да здравствует Бургундия, направились к тюрьмам. Прево Ги де Бар пытался, как говорят, успокаивать умы; но, в конце концов, напуганный криками, звучавшими вокруг себя, он позволил себе произнести подлые слова[32]: друзья мои, делайте то, что вам угодно. Но толпе и не требовалось этого преступного разрешения. Она окружили башню дворца, где находились коннетабль и канцлер. При первой же попытке сопротивления, они перебили сторожей, разбили двери, вытащили обоих заключенных во дворе, умертвили их самым бесчеловечным образам, надругались над телами, и прежде, чем удалиться, издеваясь над коннетаблем, у него из кожи от плеча врезали[33] широкий ремень – ужасный символ белого шарфа.

Затем толпа проследовала в приорство Сент-Элуа, в Тампль, к большому и малому Шатле. В Сент-Элуа аббат Сен-Дени облачась в церковные одежды, укрылся в часовне, где воздел над головой святую просфору. Но ничто не могло унять бешенную толпу, ни уважение к религии, ни жалость. Уже над головой аббата взметнулись отвратительные окровавленные топоры. К счастью появился л’Иль-Адам и ему удалось, не без труда, спасти несчастного. В малом Шатле были заключены епископы Кутанса, Санлиса, Байё и Эврё; у первого из них было с собой много золота. Но тщетно он предлагал его своим палачам; он погиб вместе с остальными. Большой Шатле некоторое время сопротивлялся, и явил странную картину тюрьмы, держащей осаду; но заключенные понуждаемые огнем и голодом, после двух часов отчаянной борьбы, сдались, предпочитая погибнуть от железа, что от огня. Они нашли еще меньше сострадания, чем другие. Их вынудили кидаться с вершины или из окон башни на пики, палки и шпаги, которыми их встречали внизу.

Прево, Жан де Люксембург, Жак д’Аркур, сеньоры де л’Иль-Адам, де Шеврёз, де Шателю, видам Амьенский, во главе тысячи отборных копий присутствовали при этой ужасной мясорубке, и всех их сил хватило только на слова, вызывающие вечный стыд за это опустившееся дворянство: дети мои, вы поступаете правильно[34]. По крайней мере, упоминая об этих сатурналиях ужаса, никто из наших значительных исторических лиц не восторгался палачами. Не щадили ни детей, ни женщин. Одной из них, готовой вот-вот родить, вспороли живот, и видя, как младенец трепещет в ее чреве, эти обступившие их тигры, говорили, смотрите на шевелящегося щенка[35]. Массовые убийства продолжались непрерывно с четырех часов утра до одиннадцати часов. Три тысячи человек погибли таким образом, но бешенство не было еще утолено.

Коннетабль, канцлер и Рамон де Ла Герр, связанные вместе, на три дня были выставлены на потеху подлой черни, которая излила на них все жестокости, которые только могло изобрести бешенство, уставшее от убийств, но не утоленное. На четвертый день их бросили на решетку и лошадью проволокли[36] до церкви Сен-Мартен-де-Шан. Их похоронили вместе с епископом Кутанса под кучей навоза, посреди двора, видневшегося за этим зданием. Других грузили на телеги и отвозили за город. Иногда их привязывали за ноги к веревке, и тащили таким образом за ворота, где бросали на растерзание прожорливым собакам или хищным птицам.

Волнения продолжились непрерывно несколько дней. Ужас царил повсюду. Всех, кто был богат или кому завидовали, объявляли арманьяком и убивали. Жены жертв, более несчастные, чем их мужья, не находили никакой помощи. Едва ли какая-то дружеская рука осмеливалась прийти им на помощь при их родах. Почти всегда приходилось прибегать к тайне, чтобы принести новорожденного[37] к священной купели, или крестить его в доме, где он увидел свет. Чаще всего бедная мать должна была, только родив, сама окрестить своего ребенка, а затем и ребенок, и мать умирали, всеми заброшенные. Видели священников[38], настолько разделявших ненависть толпы, что они отказывали в своем утешении и даже крещении противоположной партии. Это уже превосходит все мыслимое. Перо выпадает из рук. Неужели здесь, в отличии от большинства гражданских потрясений, мы не смогли сохранить хоть капельку благородства или милосердия? Но нет, глаз не может остановиться ни на чем, кроме подлых убийц или не менее подлых зачинщиков беспорядков. Эти сцены возобновились неоднократно. Герцог Бургундский и ужасная Изабелла, возвратившись в Париж, едва осмелились их насколько унять; но небо взяло месть на себя.

«С июня по октябрь, рассказывает Juvénal des Ursins[39], была столь великая смертность, что и представить трудно. В первую очередь умерли почти все те убийцы и другие местные, и причем внезапно, без покаяния, исповеди и отпущения грехов, и как поведали некоторые дамы из парижской богадельни, где скончалось особенно большое их число, едва ли семи или восьми сотням из них успели предложить повиниться и раскаяться в преступлениях, совершенных ими. Но они отвечали, что не могут надеяться на милость Божью, так как они точно знают, что Бог их никогда не простит. И когда им говорили о милосердии Божьем, они ничего не отвечали и умирали как совсем отчаявшиеся люди, самым жалким образом. Один нотабль из Санлиса присутствовал при вышеупомянутых убийствах, а затем вернулся в Санлис; но однажды, когда он задумался о том, что он наделал, или по какому-то наитию, он выбежал из своего дома на улицу с криком: я проклят! затем он бросился в колодец, оказавшийся перед ним, и таким образом убил себя». В лесах находили умершими убийц, удалившихся туда. Эта эпидемия, которую можно рассматривать только как величайшее и очевиднейшее наказание Божье, унесла, как говорят, пятьдесят тысяч человек за шесть недель. Принц Оранский, сеньоры де Пуа и де Фоссёз и еще несколько других дворян принца Бургундии пали ее жертвой. Но два основных виновника, Жан Бесстрашный и королева без сердца выжили. Мы позволили себе отклониться он нашей темы, чтобы рассказать о том, что может произойти в городах во времена безвластия и бунта.