Том 4. Книга XVI.

ГЛАВА I.

Преступная страсть Жана V к Изабелле, его сестре. – Они женятся. – Король Франции тщетно пытается разбить этот кровосмесительный союз. – Гиень восстает и уходит из-под власти Франции. – Король направляет войска против Жана V. – Тот вместе с Изабеллой укрывается в Испании. – Его осуждение. – Он отрекается от своего поведения и молит о прощении у ног папы. – Пий II прощает его и пишет в его защиту королю Франции. – Смерть Карла VII. – Людовик XI возвращает Жану V его домены. – Гастон, граф де Фуа, женит своего старшего сына на Мадлене Французской. – Заключение в тюрьму и трагическая смерть Бланки Наваррской, свояченицы Гастона.

Жана одолевала преступная страсть к Изабелле, его сестре, одной из самых красивых принцесс того времени. Изабелле[1] в то время шел двадцать второй год, а ее брату тридцать шестой. Несчастная долго отвергала все предложения; но поддавшись обольщеньям, или, скорее, побежденная силой, она, наконец, уступила обещаниям, что вскоре заключенный брак очистит эту кровосмесительную любовь. Два ребенка стали плодом этой печальной слабости. Нравы глубоко пали за время непрекращающихся войн, случалось всякое; но, по крайней мере, семья оставалась чистой среди разнузданности. Где могли бы укрыться добродетель, невинность, стыдливость, все то, что дает человеку умиротворение и покой, если лишить его домашнего очага? Возмущала дерзость, которая обрушила алтарь, досель неприкосновенный. Религия ужаснулась кощунству, которое возвращало нравы языческой Азии.

Если верить Matthieu de Coucy, чей рассказ часто слишком неточен и несет следы очевидного пристрастия, Карл VII, как только узнал о произошедшем, огорчился вдвойне, и как христианин, и как глава дома Франции, с которым графа связывало кровное родство. Ему казалось, что никогда истинный христианин не мог пасть так низко. Он пытался излечить графа от его сумасшествия, и неоднократно направлял к нему людей достойных и разумных, чтобы объяснить ему то великое зло, которое он совершал и позор, которым он покрывал свое имя. Он обещал, вместе с тем, добиться прощения от святого отца, если скандал прекратится. Первые увещевания были встречены довольно плохо; но, наконец, Жан проявил больше покорности и пообещал удалить свою сестру. В ответ на его заверения, король направил к папе послов, и тот, по его просьбе, простил виновного и предоставил ему отпущение грехов, но при непременном условии, что Жан торжественно поклянется никогда не повторять своих прегрешений. Жан еще раз пообещал все это королю и папе, и, тем не менее, некоторое время спустя он вернулся к Изабелле, и у них появился еще один ребенок. Чтобы как-то сгладить свое поведение, он распространил в своих доменах слух, что он получил буллу папы, которая позволяла ему жениться на своей сестре. Здесь версии расходятся.

Согласно одной[2], Жан, чтобы успокоить переживания своей сестры и заставить замолчать всеобщий ропот, прибегнул к фальсификации. Он обратился к Антуану де Камбре, в то время референдарию папы и епископу Алé. Антуан, которому помогал Жан де Вольтерр, папский нотариус, изготовил для него, за золото, папскую буллу. Другая, причем ее сторонников гораздо больше[3], утверждает, что граф усугубил инцест кощунством и предоставил буллу, которой никогда не существовало. Последнее из этих двух утверждений, хотя и более распространенное, полностью неверно, а первое нам кажется не совсем точным. Жан был уверен, что булла настоящий, а Антуан де Камбре, пользуясь доверчивостью Каликста III, подсунул прощение ему на подпись, и печать папы была приложена по акту, составленному заранее, содержание которого осталось неизвестным святому отцу. Слова Пия II однозначно дают понять, что граф д’Арманьяк не был причастен к этому подлогу. Как бы то ни было, Жан приказал своему капеллану благословить этот брак. Капеллан отказался, требуя показать ему письма понтифика. Граф, взбешенный таким ответом, набросился на священника, говоря ему, что ему должно быть достаточным слова дворянина, и что он никогда не покажет ему буллу. При этом он угрожал ему, что если он придумает новые препоны, он велит бросить его в Жер, который протекает у города Лектура, где разыгралась эта сцена. Напуганный капеллан, опасаясь за свою жизнь, несмотря на все отвращение, благословил брак в часовне замка. Сама Изабелла, утверждает Matthieu de Coucy, дала свое согласие на этот брак весьма неохотно: она уступала силе и насилию, и всем сердцем ненавидела преступление, которое она совершала. Некоторые даже считают, что она была невинна до сего дня.

Этот брак еще более раздул скандал. Со всех сторон слышалось возмущение подлым развратником, который к распутству осмелился добавить кощунство. Новость быстро долетела до ушей папы и короля. Понтифик тотчас же отлучил от церкви не только графа и его сестру, но и всех, кто помогал или благоприятствовал этому браку. Король, пока прислушиваясь только к своему мягкому сердцу и, возможно, в память о коннетабле, попробовал еще раз образумить виновного. Он вызвал ко двору графа де Ла Марша и графиню д’Альбре, славных своими достоинствами еще более, чем своим происхождением. Первый был младшим сыном Бернара VII, которого король Франции сделал наставником Людовика XI, и которого мы знали до сих пор под именем графа де Пардиака. Графиня д’Альбре была Анной д’Арманьяк, его сестрой. Когда оба они предстали перед королем, Карл посетовал им на недостойное поведение их племянника и посоветовал им отправиться к нему в город Лектур, где он жил, чтобы еще раз объяснить ему величайшую ошибку, которую он совершил, и что он оказался вне веры и опозорил себе более, чем любой иной христианский принц, происходивший из дома Франции. Он им поручил так же добавить от себя лично, что, если тот не образумится по-хорошему, он, опираясь на помощь и совет святого отца, прогонит его так далеко, что он не сможет найти себе пристанища ни в одном из христианских королевств. Граф де Ла Марш и его сестра охотно взяли на себя эту миссию и пообещали приложить все усилия, чтобы довести дело до хорошего конца.

Они тотчас же направились в домены графа, надеясь встретиться с ним в Лектуре, который Matthieu de Coucy размещает в малонаселенной, и, главное, почти лишенной каких-либо жилищ местности, хотя Ломань всегда была одной из самых богатых и густонаселенных частей Гаскони. Жан был предупрежден о приезде своих родственников и о причине, которая их привела. Когда он узнал, что они приближаются к городу, он вскочил на коня, и, взяв с собой несколько людей, поспешил к ним навстречу. Они встретились в чистом поле, и, даже не поприветствовав их, он сразу же им сказал: «добрые родственники мои, мне хорошо известно, зачем вы явились сюда, и вы можете поворачивать обратно, так как ни вам, ни всем тем, кто захочет говорить, сделать это не удастся, и я хочу, чтобы вы знали, что вы не войдете в мой город». Граф де Ла Марш и его сестра удивились подобной встрече; но пришлось проглотить оскорбление. Приближалась ночь, страна была неспокойна, а им негде было просить пристанища, так на десяток лье вокруг не было ни одного жилища, как утверждает, вновь весьма далеко от истины, Matthieu de Coucy[4].

Два именитых родственника сделали вид, что не обиделись на слова, сказанные им. Они по-доброму заговорили со своим племянником и своими ласковыми словами добились разрешения провести эту ночь в городе. Как только они устроились в своем отеле, граф де Кастр, сын сеньора де Ла Марша, отправился навестить своего кузена, и ему удалось уговорить того нанести ответный визит своим гостям и привести туда свою сестру. Граф и графиня, улучив момент, когда молодая Изабелла остался с ними наедине, объяснили ей каким несмываемым позором запятнала она себя и всех своих близких этой кровосмесительной связью, и стали убеждать ее изменить столь греховную жизнь. К несчастью, во время этой беседы вошел граф д’Арманьяк. Он впал в неистовый гнев, и, выхватив кинжал, поразил бы своего дядю, если бы не был остановлен сеньором де Кастром. Он тотчас же увел свою сестру и возвратился с нею в замок. Граф де Ла Марш не отчаялся. Видя свою племянницу готовой порвать недостойную связь, навязанную ей братом, не имея возможности говорить с нею, он написал ей тем же вечером очень ласковое письмо. Напомнив все то, что уже сказал ей, он вновь умолял ее, приводя самые веские доводы, вырваться из рук своего соблазнителя и, со всей добротой дяди, или, скорее, всей нежностью отца, предлагал ей свое покровительство.

Это письмо попало в руки графа д’Арманьяка, и довело его гнев до исступления. Всю ночь он, разжигая свое сердце, обдумывал способы мести, один ужаснее другого, и когда забрезжил рассвет, он решил, что позволит своим родственникам уехать; но после их отъезда он поедет следом и зарежет их собственной рукой. Жан был чересчур охвачен своею страстью, чтобы отступать перед выполнением задуманного. Едва его дядя и тетя оставили Лектур, как он погнался за ними во главе нескольких столь же отчаянных латников. Услышав шум, молодой сеньор д’Альбре, который сопровождал свою мать, обернулся, и узнав своего кузена, тотчас поспешил к нему. Он нашел его чересчур раздраженным и с большим желанием довести до конца задуманное. Сила была на стороне убийцы. Сир д’Альбре пустился в уговоры и просьбы. Слова успокоили эту сумасбродную душу, и преступления не произошло. Граф де Ла Марш и его сестра поспешили покинуть негостеприимную землю. Они удалились и поспешили к Карлу VII, рассказать об отсутствии какого-либо успеха, несмотря на все их усилия. Монарх был весьма огорчен; тем не менее он был вынужден некоторое время скрывать новое оскорбление, нанесенное его авторитету в лице его посланников.

Он только что начал терять Гиень. Длительные связи всегда рвутся с трудом. Дворянство страны, несмотря на свои последние клятвы, тайно сохраняло приверженность к крови своих старинных сеньоров. Да и как могло быть иначе? Суверены Великобритании всегда старались считаться с его интересами. Некоторые налоги, которые французское правительство хотело ввести вопреки условиям капитуляции, подписанным в Бордо, заставили тут же вспомнить об островитянах. Храбрец Тальбот, старый годами, но сохранивший юношеский задор и мужество, высадился на побережье Медока, и стоило ему лишь показаться, как все места, перед которыми он появлялся, сдавались ему. Бордо сам открыл свои ворота, передав победителю своего губернатора и свой гарнизон. Восстание разрасталось с каждым днем. Весь Юг охотно бы протянул руки к Англии, если бы любовь к родине не связывала сердца. Интересы же его всегда были и будут английскими.

Застигнутый врасплох Карл VII спешно собрал армию, которую отдал под командование маршалам де Лоеаку и де Жалоню. Сам он двинулся следом еще с одним корпусом. Оба маршала, набирая силы по ходу своего продвижения, прибыли под стены Кастийона. Тальбот подошел туда же одновременно с ними, и навязал им сражение. Дрались отчаянно[5]. Наконец, враг не выдержал и начал отступать. Дважды Тальбот возвращал их на позиции, но оба раза они были отброшены. Кровь текла повсюду, земля была устлана трупами. Французы творили чудеса, но никто из них в этот день не мог сравняться в мужестве с храбрецом Тальботом. Раненный в лицо, залитый своей кровью, он метался между рядами, воодушевляя своих людей словами и собственным примером, когда его иноходец, был сражен из кулеврины и упал вместе со всадником. Его молодой сын, видя, как он упал, тщетно пытался защитить его. Атакованный со всех сторон, он погиб, сраженный несколькими ударами около тела своего отца. Граф де Кандаль, сын капталя де Бюша и сиры де Ланглад и де Монферран бросились в Кастийон; но их присутствие не смогло спасти этот город, который был вынужден сдаться на милость победителя. Граф де Кандаль обрел свободу, выплатив значительный выкуп. Чтобы собрать его, старый капталь[6] был вынужден продать земли, которые его отцы сохранили в стране Жекс, колыбели их семьи.

Пока оба маршала изгоняли англичан из Верхней Гиени, графы де Клермон, де Фуа и д’Альбре, прошли через Гасконь в Медок. С ними были[7] сир д’Орваль, сын графа д’Альбре, виконт де Лотрек, Сентрай, Бернар де Беарн, сир де Лаведан и нескольких других прославленных капитанов. Граф д’Арманьяк не так усердствовал; но несмотря на отсутствие каких-либо симпатии к двору, или, возможно, на тайные переговоры с Тальботом, он не смог не послать своих людей. Всего эта армия состояла из тысячи копий, не считая лучников. Вначале она прошлась по стране, сея разрушение и уничтожая запасы. Затем напали на Кастельно-де-Медок, самую мощную местную крепость. Со стороны англичан ею командовал сир де л’Иль, гасконский рыцарь. Он защищался около двух недель и сдался только когда у него не осталось никакой возможности сопротивляться. Взяв крепость, победители разделились. Граф де Клермон и сир д’Альбре начали осаду Бланкфора. Сир д’Альбре, едва задержавшись там, прошел к Лангону и Вилландро, которые открыли перед ним ворота. Граф де Фуа, поддержанный виконтом де Лотреком, своим братом, расположился перед Кадийяком, а Сентрай, в свою очередь, осадил Сен-Макер. И везде французскому оружию сопутствовал успех.

Наконец, появился сам Карл VII, и все рассеянные отряды собрались вокруг него под стенами Бордо, который, после короткого сопротивления был вынужден покориться монарху. Карл наложил на него штраф в размере ста тысяч экю и приговорил к лишению всех его привилегий. Вскоре, тем не менее, он смягчил первое из этих наказаний. Оказанная городу королем милость, говорил сто лет спустя du Tillet[8], сделала его столь послушным и преданным короне Франции, что потом он уже никогда не входил ни в какие сношения с ее врагами. Следует добавить, что Карл VII, чтобы контролировать город, велел построить на двух его концах замки А и Тромпет, идею эту, согласно рукописи, подал граф де Фуа. Виконт де Лотрек, который разделил с братом славу этой кампании, сопровождал короля, когда тот возвращался за Луару; он уже чувствовал легкое недомогание, поездка резко ухудшила его состояние, и, не дождавшись ее окончания, он умер к великой скорби всего двора[9]. Он оставил от Катрин д’Астарак дочь, брак которой нам неизвестен, и сына, названного Жаном. Этот, родившийся уже после смерти отца, был отдан под опеку Гастону, его дяде.

Граф д’Арманьяк, как послушный вассал, предоставил свои войска для этой войны. Отряд был достаточно значительным, так как состоял из двухсот копий, которыми командовал сенешаль Руэрга[10]. Тем не менее, его обвинили в том[11], что он тайно помогал англичанам. Еще его упрекали за то, что он открыто выражал радость по поводу их высадки в Гиени, держал неприличные речи против короля и его министров и, наконец, был так огорчен смертью Тальбота, что запретил жечь праздничные огни в честь победы при Кастийоне. Автор, у которого мы позаимствовали эти подробности, утверждает даже, что он отказался послать войска против врагов королевства. Лживость этого последнего заявления заставляет сомневаться и в других. Графа хотели погубить, надо было его обвинить во всех грехах. Карл собрал на берегах Луары новую армию, командование которой он поручил графу де Клермону[12]. Графы де Вантадур и де Даммартен, сиры де Монгаскон, де Бланкфор, де Лоеак, де Торси, Жоакен Руо, Теод де Вальперж, Сентрай, ставший, наконец, маршалом Франции, и так давно преданный дому д’Арманьяк, поспешили встать под королевские знамена. Сир д’Орваль[13], двоюродный брат Жана, и даже граф де Ла Марш[14], получивший возможность отомстить за нанесенное ему оскорбление, захотели принять участие в походе.

Жан, узнав о том, что готовится против него, начал укреплять свои крепости; не опасаясь повторить судьбу отца, он решил защищаться; но при приближении вражеских войск большинство городов открыли перед ними свои ворота. Лектур, где он укрылся, продержался только три дня; он едва успел бежать переодевшись. Взятие Лектура повлекло за собой сдачу всех крепостей, которые еще держались; потребовалось всего несколько недель, чтобы обширные домены графа перешли под руку короля. А ведь там было не менее семнадцати укреплений с подъемными мостами, и некоторые из них были сильные как своим расположением, так и мастерством строителей, искусство которых дополняло природу; но потом еще довольно долго подобные завоевания больше напоминали вооруженный набег. Все чувства ослабли; великая борьба ушла в небытие, чтобы уступить место слабому сопротивлению или, скорее, феодализм, сохранив только видимость величия и силы, медленно умирал. Монархии достаточно было лишь проявить желание, чтобы раздавить его своим могуществом. Вынужденный бежать, Жан ушел со своей сестрой и несколькими преданными слугами в долине Ор, откуда он перебрался в домены, которыми владел по ту сторону Пиренеев.

Вскоре король поручил парижскому парламенту начать процесс против него. Граф защищался через своего представителя. Вначале он добивался, чтобы его дело рассматривалось судом пэров, основываясь на том, что он был принцем крови через Элизабет Наваррскую, свою мать, и так как по отцовской линии уже более тысячи лет происходил по прямой линии от королей Испании и старинных герцогов Аквитании[15]. Когда этот запрос был отклонен, он велел сослаться на то, что он был человеком церкви, носящим тонзуру и соответствующую одежду, добавив, что рыцарь, сражающийся за государство не может быть лишен привилегий духовенства. Эта претензия имела не больше успеха, чем первое, и парламент потребовал его личного присутствия. Жан не осмелился дольше противиться. Он попросил охранную грамоту, а когда ее получил, предстал перед судьями; но едва он подвергся первому допросу, как суд объявил незаконной королевскую охранную грамоту и велел арестовать великородного обвиняемого. В качестве места заключения ему выделили одно из помещений дворца. Тем не менее, через несколько дней суд смягчил свою строгость и предоставил ему относительную свободу при условии, что он даст слово не удаляться от Парижа далее десяти лье. Меж тем процесс продолжался с таким пылом, что его исход начал вызывать немалые опасения. Жан не стал дожидаться приговора, и, несмотря на свое слово, тайно бежал, быстро пересек границу и остановился только во Франш-Конте, в то время зависимое от герцога Бургундского при сюзеренитете императора Германии. Бегство ускорило решение, суд приговорил его к вечному изгнанию и конфисковал все его домены в пользу государства.

Этот удар, хотя и предвиденный заранее, уничтожил остатки его мужества, или, скорее, все беды и несчастья открыл ему глаза на ту пропасть, которую он сам себе вырыл своею гибельной страстью. Предавшись лучшим чувствам и отрекшись навсегда от своего прошлого, он принял решение, достойное тех времен, когда вера почти всегда уживалась рядом с грехом, даже самым вопиющим, и предлагала, таким образом, человеку столь же почетное, как и эффективное средство, чтобы подняться после своего падения, и смыть раскаянием и покаянием самые грязные пятна со своей души. Он взял посох паломника и, испрашивая хлеб по дороге, направился в Рим, собираясь броситься к ногам наместника бога на земле[16].

Пий II, ученый Ænéas Sylvius, только что занял кафедру Св. Петра. Его широкая душа и высокий разум должны были по достоинству оценить величие и благородство подобного обращения. Он милостиво встретил виновного, несколько раз беседовал с ним, чтобы дать ему прочувствовать всю величину скандала, которым он огорчил все христианство, и когда счел его достаточно подготовленным, он дал ему торжественную аудиенцию. Там, в присутствии наиболее достойных прелатов своей курии и всей священной коллегии, за исключением, правда, французских кардиналов, которые могли бы с предубеждением отнестись к несчастному, преследуемому их повелителем, он обратился с речью, которую Rainaldi отыскал в архивах Ватикана.

«В предшествующие дни мы с вами, дражайший сын мой, много говорили о тяжести преступления, совершенного вами. Теперь мы восславим милость Божью за то, что он озарил ваши глаза небесным светом, что помог вам оставить грехи ваши, возвратил вас на путь спасения. Мы отдаем должное смирению, которое подвигло вас довериться нам и выказать готовность принять покаяние, которое мы сочтем нужным на вас наложить. Знайте, что наши предшественники были строже, чем мы. Захарий, один из них, осудил кровосмесителя, повинного в том же преступлении, что и вы, стать паломником на четырнадцать лет. Первые семь лет он должен был отягощать свою руку или шею железным обручем, поститься три раза в неделю и вкушать вино или мясо только по воскресеньям. По прошествии этого срока, он мог бы снять свои оковы и довольствоваться постом по пятницам каждой недели. И только после этих четырнадцати лет, он был допущен к причастию.

Меж тем мы отнеслись к вам с великой мягкостью, учитывая благородство вашей крови. (Мы прощаем за услуги ваших предков многое из того, что никогда бы не простили никому другому); во-вторых, потому что вы были предательски обмануты советом тех, кто вам обещал предоставить разрешение; в-третьих, потому, что лишенный наследства отцов ваших, и изгнанный из дома вашего справедливой волей небес, вы уже исполнили часть покаяния. Таким образом, от имени всемогущего Бога, которого вы оскорбили величиной вашего греха, и к великодушию которого вы взываете, мы вам предписываем никогда не говорить с вашей сестрой, которую вы осквернили инцестом, не посылать ей никогда ни письма, ни посланий; наконец, никогда не жить в местах, где она будет находиться, и все это вы подтвердите клятвой. Как только вы сможете, вы выступите с оружием против турок и вы раздадите три тысячи золотых экю, которые пойдут на восстановление церквей и монастырей. Пока вы не выполите эти условия, вы будете поститься хлебом и водой каждую пятницу, но это покаяние прекратится, как только вы выступите против турок. Если возникнет необходимость в дополнительных пожертвованиях, постах и молитвах, то обо всем этом вам будет сообщено нашим дорогим сыном, кардиналом Сполетто, который простит вам от нашего имени ваши ошибки и прегрешения, которые требуют наказания. Что касается вас, примите с радостью это покаяние, и выполните его со всей набожностью».

Граф поблагодарил понтифика и поклялся повиноваться всем этим приказаниям. Чтобы не писали или не говорили некоторые легкомысленные или предубежденные историки, нет никаких доказательств того, что он когда-то нарушил свою клятву. Это безоговорочное возвращение в лоно церкви особо порадовало римский двор и расположило к благородному изгнаннику бóльшую часть священной коллегии. Сам папа, принимая участие в его судьбе, попытался примирить его с его королем, как он примирил его с Богом. С этой целью он написал Карлу VII следующее бреве:

Пий II, Карлу, королю Франции. Наш дорогой сын, высокородный Жан, граф д’Арманьяк, явившись к нашему двору, приложил все силы, чтобы найти письма, которые, как говорят, были писаны при апостольском дворе, и которые позже оказались в наших руках. Эти письма говорили о том, что Каликст III, блаженной памяти наш предшественник, предоставил разрешение графу, чтобы он мог жениться на своей сестре. Узнав о действиях, которые он предпринял, и будучи полностью уверенными, что столь бесчестное разрешение не могло происходить ни из нашего предшественника, ни из нас, и что, таким образом, если это послание предъявлялось, это было плодом наваждения и ложью, мы выразили опасение, что этот документ, какой бы он ни был, оказавшись в руках графа, стал позором всей церкви и скандалом для всего христианства. Тогда мы сами разыскали источник ошибки и авторов подлога. С Божьей помощью наши поиски увенчались успехом. Амбруаз, некогда епископ Алé, и Жан де Вольтерр, бывший прежде папским нотариусом, сами и без всякого принуждения, признались в этом скандальном подлоге. Амбруаз признал, что он всегда полагал, что эти письма были получены без какого-либо ведома понтифика, а Жан, продолжив признание, заявил, что их подделали в некоторых местах, что можно заметить, если внимательно посмотреть. Как только граф обо всем этом узнал, он был огорчен своей ошибкой и обманом, из-за которого заключил преступный брак; он осознал величину своего греха, и бросившись к нашим ногам, он воззвал к милости и милосердию, и полностью подчинился нашему приговору. За столь христианское поведение он получил от римской курии, матери милосердия, прощение его ошибок, примирение с церковью и прощение столь великого греха. Теперь, наш дорогой сын, так как нам необходимо следовать примеру нашего Бога, который всегда открыт к сочувствию и прощению, и так как следует признать, что, хотя грехи Жана и весьма велики, имеются еще более заблудшие души, которые своими предательскими советами подтолкнули его к преступлению и скандалу, мы заклинаем вас именем Господа с легкой душой последовать нашему примеру и с бóльшим милосердием взглянуть на благородного принца, знаменитого славой его предков и величием его дома. Он и так уже тяжело наказан за свои грехи, так как потерял расположение вашего высочества, и, лишившись своих доменов, кои были значительны, теперь находится во власти нищеты и бедности. Эти несчастья, хотя и полностью соответствуют его проступкам, должны, тем не менее, склонить ваше королевское сердце к великодушию. Соизволите принять с добротой кающееся и униженное сердце, и вы поступите по отношению к нему так, как и вам было бы угодно, чтобы однажды Бог поступил с вами. Впрочем, он ссылается на свое духовное положение и выказал намерение вступить в орден миноритов. Если так, то окончательное решение по этому делу примет не светский закон, но церковь, а именно – мы. Положитесь на святой престол, и снимите секвестр, который вы велели наложить, восстановите графа во владении землями, что держали его предки. Такой поступок достоин вашей набожности и вашей благородной крови; он будет угоден всем христианским принцам и, главное, святому престолу. Прощение, которое он вымолил и покаяние, которое он принял и начал выполнять, угодны Богу, и так же, как мы предоставили ему наше прощение, он мог бы, если не оставит своих добрых намерений, надеяться, обратившись к вашему высочеству, получить ваше прощение и возвратить ваше расположение! Дано в Риме, 12 сентября 1460 г.

Пока Жан V каялся в своих прегрешениях у ног понтифика, жертва его позорной страсти, несчастная Изабелла, отказавшись от мира, где ее молодость, неопытность и привлекательность нашли только горькие разочарования, собиралась искать[17] в строгостях монастыря искупление преступления, против которого протестовало ее сердце, и приняла постриг в монастыре Барселонна. Скандал постепенно стих, мораль была отомщена, церковь объявила себя удовлетворенной. Чего мог еще требовать постоянно нарушающий супружескую верность любовник Аньес Сорель, легкомысленный старик, который все свои последние годы прожил в гнусном сладострастии? Но, как сказал Matthieu de Coucy, Карл VII в лице графа д’Арманьяка меньше всего преследовал брата, повинного в кровосмешении, для него это был могущественный и грозный вассал; он продолжал разыгрывать возмущение, и, несмотря на заступничество понтифика, так и не захотел предоставить аннулирование решения, вынесенного парламентом. Жан был вынужден оставаться в изгнании, пока смерть не поразила его безжалостного сюзерена. В то время в Арманьяке и вообще на всем Юге случились три неурожайных года; они привели к голоду, вслед за которым вскоре последовала чума, его обычная спутница. Это двойное бедствие особенно сократила население, численность которого начала уменьшаться во времена предыдущих войн, так что за последние десять лет население Гиени и Лангедока стало меньше на треть[18]. Карл VII не успел найти какое-нибудь средство от этих напастей; смерть настигла его в Мён-сюр-Йевр под Берри, 22 июля 1461 г.

Людовик XI, его преемник, поспешил удалить всех старых слуг отца, и, наоборот, призвать тех, кто у того был в немилости, но особо он отличил и наградил сеньоров, которые оставались верны ему в прошлое царствование. Жан де Лекен, бастард д’Арманьяк по своей матери, связал свою судьбу с его с тех пор, как дофин убедил его оставить интересы Жана IV; теперь он дал ему графство Комменж и жезл маршала Франции. Глава дома, принадлежностью к которому Лекен чрезвычайно гордился, изгнанник Жан V, вдвойне мог рассчитывать на благосклонность нового короля. Граф уже представил ему, тогда еще дофину, доказательства своих симпатии среди тех несчастий, которые его подозрительный характер и непослушание навлекли на него, и он преследовался своим отцом; так что он вскоре получил грамоты об отмене приговора, которые ставили крест на всем произошедшем. Таким образом ему были возвращены все конфискованные домены, за исключением Лектура и нескольких замков в Руэрге, но и эти замки ему были возвращены в 1464 г.[19].

Только граф де Фуа, Гастон IV, столь преданный Карлу, сохранил милость при его преемнике. Он был вызван ко двору тайным посланием, и ему была предложена для Жана, его старшего сына, принцесса Мадлена, сестра короля, некогда обещанная Ладисласу, королю Богемии. Брак был заключен в Бордо 7 марта 1462 г. Граф де Фуа и его сын появились в роскошном экипаже и затмили своим великолепием всех других принцев. Контракт был подписан[20] в Сен-Жан-д’Анжели 10 февраля. Тристан, епископ Эра, Гратьян де Грамон, Арно-Гийом, сеньор де Жер и Оже дю Боск, канцлер Фуа, подписали его от имени Гастона; маршал д’Арманьяк, которого его повелитель только что назначил своим наместником в Дофине и Гиени, выступил одним из свидетелей со стороны короля. Мадлена принесла супругу сто тысяч золотых экю, а Гастон выделил ей в качестве вдовьей части графство Бигорр, Небузан и замок Мовзен, вместе с городами Тарбом и Рабатаном.

Людовик XI еще некоторое время оставался в Бордо. Пока он был там, Жан де Фуа-Грайи, граф де Кандаль, сын старого капталя де Бюша, оставил английскую партию, покорился Франции и получил графство Лавор в компенсацию потерь, понесенных им в предыдущие войны. Получив знаки расположения своего нового повелителя и всего двора, он решил женить Гастона, своего сына, на Маргарите, дочери графа де Фуа, его кузена, но этот брак не состоялся. Руки Маргариты почти в то же самое время просил Жан II, граф Бретани, и ее родители отдали ее ему, а вместо Маргариты предложили Катрин, ее сестру, которая и стала женой сына графа де Кандаля. Людовик подписал в Бордо договор с Хуаном, королем Арагона. Этот государь вскоре пересек Пиренеи и явился для переговоров в Совтерр в Беарне. Встреча королей состоялась на просторном поле, посреди которого поставили шатер. Там был подтвержден бордосский договор, и там же граф де Фуа, который подготовил эту встречу, получил, наконец, для своих детей корону Наварры.

Хуан, задолго до того, как взошел на трон Арагона, первым браком был женат[21] на Бланш д’Эврё, наследнице Наварры; у него от нее был Карлос, принц Вианский, которого ненависть его отца, преследования мачехи, любовь народа, и, следует добавить, его мужество и достоинства сделали столь знаменитым в испанских летописях, и две дочери: Бланка, столь же добродетельная, как и красивая, жена Энрике IV, короля Кастилии, к тому времени уже официально с ним разведенная, и Элеонора, жена графа де Фуа. Принц Вианский только что, уступая козням своей мачехи, передал свои права Бланке, своей сестре. Та, присоединившись к брату, чтобы с оружием в руках потребовать материнское наследство, попала в руки отца. Гастон де Фуа воспользовался гневом, который это выступление породило в сердце короля Арагона, чтобы укрепить оковы своей свояченицы.

Во время войны, возникшей между этим государем и его двумя детьми, он выступил на стороне своего тестя. Он предоставил ему поддержку своей шпагой и обязался помочь ему мирно пользоваться короной Наварры. Хуан, в свою очередь, пообещал лишить наследства как своего сына, так и дочь, и передать королевство Элеоноре и своему зятю (12 января 1458 г.). Выдался удобный момент, чтобы выполнить это обещание, но в Наварре была Бланка. Права ее были столь же несомненны, как присутствие в этой стране, даже когда она томилась в оковах, и у сестры не было никакой возможности предъявить свои права на корону. Гастон потребовал, что бы ее передали в его руки. Хуан принес свою дочь в жертву своей ненависти и своим намерениям. Он велел доставить ее в Олиту и, пытаясь обмануть ее, сказал ей, что он отправляет ее во Францию, чтобы она стала женой герцога де Берри, брата Людовика XI; но Бланке было известно, какая судьба ей уготовлена. Вначале она ответила, что она совсем не желает этой поездки; затем, бросившись к ногам отца, она, самыми нежными словами, попыталась напомнить ему, что она его дочь, и просила его не передавать ее в руки самых жестоких ее врагов. Дон Хуан не привык прислушиваться к голосу самых естественных чувств. Он оставил свою дочь, ничего ей не ответив, и тем же вечером, удвоив охрану, он отдал приказ самому надежному из своих офицеров взять ее силой и доставить к Пиренеям.

Этого офицера звали Перальта – одно из самых громких имен в Наварре; в ту ночь он доставил ее в замок на дороге из Олиты в Ронсеваль, который ему принадлежал. На следующее утро, когда он вошел в ее комнату, чтобы сообщить ей об отъезде, Бланка сказала ему: «рыцарь, проявите сострадание к самой несчастной принцессе, которая только жила в этом мире; вспомните о милостях, которые вы получили от короля, моего деда, и королевы, моей матери; вы сегодня можете отплатить мне за все, чем вы обязаны им. Придет время, и мой отец будет сам вам благодарен за то, что вы окажете мне милость, о которой я вас прошу. Я не требую, чтобы вы вернули мне свободу; оставьте меня в этом замке: я готова провести в нем всю свою жизнь; но не берите на себя позора доставить меня туда, где мои дни прервутся, как это случилось с моим братом». Перальта не позволил себя уговорить. Он продолжил свой путь; но несмотря на его бдительность, принцесса нашла способ оставить в Ронсевале протест против примененного к ней насилия. В этом документе она заранее признавала недействительными любые отказы, которые могли бы быть у нее вырваны, если только они были не в пользу короля Кастилии или графа д’Арманьяка, ее двоюродного брата по Изабелле Наваррской. Три дня спустя, добравшись из Ронсеваля в Сен-Жан-Пье-де-Пор, она продиктовала еще один документ, согласно которому она предоставляла королю Кастилии, графу д’Арманьяку, графу Леринскому, дону Хуану де Бомону и своему интенданту Пересу де Ирурита, права добиваться ее освобождения всеми доступными способами, и изъявляла согласие, если в этом возникнет необходимость, на брак с таким королем или принцем, которого они посчитают желательным в данной ситуации.

Наконец, когда ей сообщили, что имеется приказ короля доставить ее в Беарн и передать должностным лицам графа и графини де Фуа, не сомневаясь больше, что дни ее сочтены, она передала королевство Наварру и все другие земли, которые ей принадлежали, королю Кастилии, дону Энрике, заявив, что причиной передачи ее прав послужило то, что никто не в состоянии лучше, чем этот государь покончить с тиранией, которой она подверглась, отомстить за ее смерть и лишить ее убийц плодов их преступления. Это дарение, которое вместе с тем особо оговаривало лишение наследства графини Элеоноры, дано в Сен-Жан-Пье-де-Пор, в последний день апреля.

После этого дня об инфанте Бланке практически ничего не известно. Перальта, согласно приказу, который он получил от короля, передал ее капталю де Бюшу, который запер ее в замке Ортез, и когда два года лишений и страданий не смогли, как говорят, прервать жизнь несчастной, графиня велела одной из женщин, которые ей прислуживали, дать ей яд. Все испанские историки согласны с этим отравлением; некоторые утверждают, что это произошло вскоре после прибытия Бланки, но при этом приняли все меры, чтобы скрыть ее скоропостижную смерть, чтобы не увеличивать итак слишком распространившиеся слухи относительно смерти дона Карлоса. Среди этих ужасов, сердце находит некоторое облегчение от мысли, что это преступление немного дало его участникам. Гастон никогда не носил титул короля: Элеонора ухватилась за корону только на мгновенье, и тут же смерть лишила ее этого долгожданного дара; после них Бог, который ведает несправедливость отцов, и кто наказывает их до четвертого колена, истребил их потомство и передал скипетр, после многих волнений, в иностранные руки. Сам дон Хуан успел увидеть, как Наварра, ради которой он пожертвовал самым приятным и самым священным из человеческих чувств – отцовской любовью, оспаривается у него неблагодарной дочерью и вероломным зятем, и если он передал Арагон Фердинанду, своему сыну, после того осталась только дочь, с которой Испания перешла к дому Австрии. Таким образом небу угодно почти всегда расстраивать замыслы, продиктованные честолюбием, и разрушать здание, построенное на преступлении.