Том 4. Книга XVI.

ГЛАВА IV.

Смерть Гастона, графа де Фуа. – Его дети. – Франсуа Феб, его внук, сменяет его при опеке Мадлен Французской, его матери. – Жак д’Арманьяк, герцог де Немур. – Его процесс и смерть.

Гастон, граф де Фуа, не мог защитить своего зятя от гнева короля. Более занятый Наваррой чем тем, что происходило в Гиени, он добился, наконец (30 мая 1471 г.), от короля Хуана, своего тестя, подписания договора, согласно которому тот оставляя за собой титул короля, передавал управление королевством графу и графине, и признавал их законными правителями после своей смерти. Элеонора, которой не терпелось украсить свою голову короной, не могла дождаться смерти отца. Она попыталась захватить Памплуну, но ее попытка потерпела неудачу, и ее войска были отбиты с большими потерями. Обозленная неудачей, она призвала к себе своего мужа, который оставался в Беарне, предоставив ей самой управлять Наваррой. Гастон поспешил на помощь, но смерть остановила его[1] в Ронсевале, в первых числах июля 1472 г. Его тело перевезли в Ортез и похоронили в церкви Доминиканцев, рядом с прахом его предков.

История сомневается, можно ли ему приписать преследование принца Вианского, заключение и смерть принцессы Бланки. Эти длительные и гнусные козни были делом рук Элеоноры, а Гастон мог бы, вероятно, упрекнуть себя только в том, что уступил намерениям высокомерной и честолюбивой супруги. Какую бы роль он не играл в этих трагических событиях, Франция, по крайней мере, должна восхвалять его не меньше, чем Наварра на него сетовать. В то время, как все остальные значительные сеньоры вооружались против короны, он часто стоял во главе ее защитников, и никогда в рядах ее врагов. Любимый народом, приветливый и прямодушный[2], он заставил благословлять свое правление и владел сердцами своих вассалов, чьи права он всегда соблюдал, и никогда не нарушал их привилегий.

Блеск и роскошь беарнского двора, заложенные Гастоном Фебом, неуклонно поддерживались всеми его наследниками. Гастон держал великолепный двор, поистине королевский. Особо он любил[3] поединки и турниры. В 1456 г. он уехал из Фуа, сопровождаемый женой и Мари, своей старшей дочерью, и в его свиту входило более шестисот рыцарей. Он направлялся в паломничество к Нотр-Дам-де-Монсеррат. Удовлетворив свое благочестие, он прошел в Барселонн, где король Наварры, его тесть, принял его с великой честью и дружбой. Среди празднеств, которые государь устроил дочери и зятю, особо следует отметить турнир, устроителями которого были Гастон, граф де Прад, великий магистр Калатравы, побочный сын короля Наварры, и граф де Пайя. Там граф де Фуа проявил себя храбрым рыцарем и украсил свое мужество куртуазностью и великодушием. На следующее воскресенье Гастон организовал еще один турнир и назначил в качестве призов для самых лучших участников копье, оцененное в две тысячи дукатов, и два алмаза по пятьсот экю. Он выступил первым, сломал сорок копий и выиграл все призы; но он оставил их рыцарям и покинул арену, не желая мешать им.

Кроме Гастона, принца де Виана, умершего в Либурне[4], и Жана, виконта де Нарбонна, о которых мы уже говорили, женатых – один на Мадлен Французской, сестре Людовика XI, другой на Мари д’Орлеан, сестре Людовика XII, Гастон оставил[5] от Элеоноры Наваррской еще двух сыновей и пять дочерей. Пьер, следующий после виконта де Нарбонна, родился в замке По 7 февраля 1449 г., и удалился в монастырь, как и кардинал Пьер, его дядя. Вскоре он его оставил, чтобы отправиться в Италию слушать лекции знаменитого профессора, кафедра которого привлекала элиту студенческой молодежи со всей Европы. Его свита была блестящей и многочисленной; там были такие значительные сеньоры, как Жофруа де Базийяк и Жан де Кур (de Aulâ), епископы Рьё и Кузерана. С блеском завершив занятия, Пьер посетил герцога Феррары и проследовал в Рим, где произвел фурор своими знаниями и красноречием перед священной коллегией. Папа оказал ему самый искренний прием и пытался, но напрасно, оставить его при своем дворе. Любовь к родине влекла его за горы. Дорогой он узнал о трагической смерти своего брата и, поспешив, нашел своего отца в Мон-де-Марсане. Герцог Гиенский был рядом с Гастоном и, пытаясь унять его боль, заодно делал все, чтобы привлечь его к своему мятежу. Пьер укрепил осторожность своего отца и помешал ему высказаться слишком открыто. Сикст IV, оценив его заслуги, при первом же удобном случае возвел его в кардинальский сан, несмотря на его молодость, так как Пьеру едва исполнилось двадцать шесть лет. Кардинальская шляпа была ему торжественно вручена в церкви Лескара (1475 г.)[6].

Жак, четвертый сын[7] Гастона, родился в Наварре и со славой участвовал в итальянских войнах; но возвратившись во Францию он умер в тридцать лет, так и не женившись. Судьба дочерей была не менее яркой, чем у их братьев. Мари, старшая, 1466 г. вышла замуж за Гильома, маркиза Монферратского. Жанна, вторая, стала женой несчастного Жана V, и намного пережила его, чтобы там ни писали почти все историки. После убийства мужа, она удалилась в Беарн к своим родственникам[8]; она умерла в По и была похоронена в Лескаре. Маргарита и Катрин[9] стали женами герцога Бретонского и графа де Кандаля. Маргарита умерла в Нанте 15 мая 1487 г. и была похоронена в церкви Кармелитов. Катрин сошла в могилу вслед за ней. Элеонора[10], последняя из пяти дочерей, умерла еще раньше, чем ее сестры. Она была обещана герцогу де Медина-Сели, но смерть настигла ее при подготовке к браку[11].

Наследником Гастона был Франсуа Феб, его внук, ребенок двенадцати лет, уже находящийся под опекой Мадлен Французской, своей матери. Элеонора, жена Гастона, могла на время малолетства Феба потребовать себе управление обширными владениями, оставленными ее мужем и отодвинуть Мадлен. Поэтому, при первом же известии о кончине графа де Фуа, Людовик XI, всегда жадный до власти как для себя, так и для всех своих близких, поспешил направить в Беарн трех послов, снабженных его тайными инструкциями, с письмом, которое мы здесь приводим[12].

«Моим дражайшим и возлюбленным людям трех сословий Беарна. Мы узнали о смерти и кончине нашего дражайшего и возлюбленного кузена, принца Наваррского, о которой мы скорбим, и особенно мы скорбим всем нашим сердцем от того, что нам известно, каким добрым и верным сеньором он был для вас, и во имя особой привязанности и любви, которую мы испытываем к вам, мы не хотим давать какие-либо распоряжения относительно нашего дражайшего племянника, принца Франсуа Феба, вашего сеньора, без вашего совета и не уведомив вас. Посему просим вас, дорогие мои, что бы вы подготовили пожелания для его особы, и что бы вы собрались и обсудили, какое поведение мы должны ему предписать, и известили нас; так как мы решили во всем вести себя согласно вашим словам, указаниям и мнениям, касающимся либо его особы, либо земель и сеньорий, в связи с этим мы направляем к вам епископа Комменжа, Гастона дю Лиона, виконта де л’Иля, сенешаля Тулузы, и мессира Антуана де Бонневаля; верьте всему, что они вам скажут от нашего имени».

Такой защитник, как Людовик, не мог не вызвать подозрений в стране, так гордящейся своей свободой и независимостью. Тем не менее Штаты сочли своим долгом скрыть свои чувства, и послали следующий ответ, написанный по-беарнски[13].

«Высочайшему, могущественнейшему и превосходному государю и нашему грозному сеньору. Мы смиренно обращаемся к вашему королевскому величеству, мы благодарим вас за милость и за честь, которую вы нам явили, писав нам столь ласково и благосклонно; вы выказали добрую привязанность, которую вы всегда имели к этому дому, и теперь имеете причину любить его более, чем прежде, и оказали полное доверие к нам; и чтобы ответить на то, что нам написано и затребовано с вашей стороны, мы скоро направим наших представителей к вашему королевскому величеству; и мы это уже сделали бы, если бы не похороны нашего упомянутого сеньора и другие дела. Мы умоляем вас не оставлять нас вашим вниманием и вашей доброй милостью, и повелевать нами, как вам будет угодно. Да сохранит Сын Божий вас в своей милости, и защитит вас, и дарует вам исполнение ваших высочайших желаний. Лескар, 23 августа 1472 г.. Подписано, ваши скромнейшие и покорнейшие слуги, люди трех сословий».

Прежде чем этот ответ был написан, Людовик, который предчувствовал расположение умов, поменял политику; он посчитал более благоразумным не вмешиваться непосредственно в дела Беарна и предоставить правление своей сестре, а самому управлять ею. Он сообщил о изменении своего решения вторым письмом, также хорошо известным[14]: «Нашим дорогим и добрым друзьям, духовенству, дворянам, горожанам и другим, мужикам[15] и жителям Беарна, Людовик, милостью Божьей король Франции. Дорогие и добрые друзья, как недавно мы писали, после того, что мы узнали о кончине нашего дражайшего и любимого кузена, принца Наваррского, графа де Фуа, мы направили наших любимых и верных епископа Комменжа, сенешаля Тулузы и Антуана де Бонневаля, для поддержки и помощи нашей дражайшей и возлюбленной сестре, принцессе де Виан, во всех поступках и делах, какие ей предстоят, и поручив им служить ей против всех и вся, и также, чтобы поддерживать порядок в странах и землях, как ее, так и нашего дорогого и любимого племянника, Франсуа Феба де Фуа, и нашей дорогой и любимой племянницы Катрин де Фуа, ее детей, и так как мы знаем, что во все времена вы были добрыми, истинными и верный, мы вас просим, что бы и далее сохраняя вашу добрую преданность, вы участвовали в делах, как ее, так и наших упомянутых племянника и племянницы, как подобает добрым и верным подданным по отношению к своему сеньору. Дано в Гьерше, 7 августа, подписано Людовик».

Мадлен немедленно продолжила переговоры, начатые ее братом. Ее присутствие и присутствие ее детей, которых она привела с собой, устранили все затруднения. Она была объявлена регентшей, и в этом качестве принесла клятву Штатам. Те поспешили воспользоваться этим случаем, чтобы принести жалобу на байли и налоговых чиновников[16], которые значительно повысили штрафы. Мадлен приняла их жалобы и еще раз приказала неуклонно выполнять старинные fors. Другие домены Гастона последовали примеру Беарна и также признали сестру Людовика XI. Элеонора, занятая только короной Наварры, не собиралась протестовать против этого признания. Ее невестка без каких-либо затруднений приняла оммаж многочисленных вассалов сына. Скоро она отправилась во Францию во главе депутатов трех сословий графств Фуа и Бигорр, и виконтств Марсан, Гавардан и Небузан. Все вместе они спешили[17] принести оммаж и клятву верности ее брату, она – от имени своего сына, а депутаты – от имени Штатов. Король принял эту клятву (26 февраля 1473 г.), и снял свою руку с владений принца де Виана, которые он велел захватить после его смерти, и с графства Фуа, которое он взял под свою руку тотчас же после смерти Гастона, и управление которым он передал Жану де Кастель-Вердену, своему камергеру. Мадлен не стала задерживаться при дворе Франции; она переправилась через Луару, сопровождаемая все теми же сеньорами и депутатами, и направилась в Беарн, где ничто не мешало ее правлению.

Пока молодой граф де Фуа подрастал, опекаемый своей матерью, дом д’Арманьяк испытал еще одну трагическую драму[18], более мрачную, чем драма в Лектуре. После убийства Жана V и заключение в тюрьму Шарля, он был представлен только Жаком, сыном Бернара, графа де Пардиака и внуком коннетабля Бернара. Жак, по крайней мере, имел возможность его возродить. Женатый на еще достаточно молодой женщине, отец шести детей, близкий родственник короля, он носил титулы[19] герцога де Немура, графа де Ла Марша, де Пардиака, де Кастра и де Бофора, виконта де Мюрá, сеньора де Конде и де Мортаня в Камбрези и пэра Франции. Последние несчастья отвратили его от политической жизни. Он жил в удалении, среди своих вассалов, восхищенных мягкостью его правления; и чтобы заставить забыть свои былые мятежи, он оставался, по крайней мере – явно, чуждым той непрерывной борьбе, которую порождало подозрительное и недоверчивое правительство; но сердце Людовика никогда не прощало врага. Он мог успокоиться, как говорят, только со смертью всех сеньоров, которые приняли участие в войне Общественного Блага; он только искал случая, чтобы явить свой гнев.

Коннетабль де Сен-Поль, в признании, вырванном пыткой, упомянул имя герцога де Немура. Основываясь на столь незначительном обвинении, Людовик тотчас же направил сира де Божё, который осадил герцога в Карла[20], где он обычно проживал. Герцогиня де Немур, двоюродная сестра короля, только что родила. При виде вражеских батальонов, она испугалась за жизнь супруга, которого нежно любила, и так переживала за своего упомянутого сеньора и мужа, что после родовых схваток ушла из жизни, что было большой потерей, так как ее почитали за очень добрую и достойную даму[21]. Эта смерть, разбив сердце герцога, не лишила его мужества; он упорно защищался. Король, не в силах дождаться конца осады, продвинулся к Лиону, чтобы лучше взбодрить свои войска; тем не менее, герцог де Немур без особого труда продолжал успешно обороняться, так как крепость считалась неприступной, и он запас в ней продовольствия на два или три года; но следуя своей злосчастной судьбе, он прислушался к предложению сира де Божё, который пообещал ему, что его жизнь и жизнь его детей будут сохранены, что у него будет полная и нерушимая свобода очистить себя от предъявленных ему обвинений, и что его ожидает добрая и полная справедливость.

На этих условиях, подтвержденных клятвой, Жак сдался врагу, но его конец был предрешен; он был доставлен во Вьенн в Дофине. Король, который в то время там находился, не только отказался увидеться с ним, но, несмотря на обещание, данное от его имени сиром де Божё, велел заключить его в башню Пьер-Ансиз[22]. Там, в холодном и мрачном карцере, преследуемый воспоминаниями о своей супруге, которую его злосчастная судьба свела в могилу, и о своих детях, которые из-за него могли погибнуть, и съедаемый самыми черными предчувствия, он испытал столь ужасные страдания, что его волосы поседели за несколько дней.

Так прошло два года; все успокоилось вокруг Людовика. Время, войны, убийства, палачи, все это освободило его от всех этих сеньоров, перед которыми в начале было вынуждено сгибаться его могущество. Герцог Бургундии, ужасный Шарль, его соперник и личный враг, только что нашел на равнинах Нанси наказание за свое упрямство и отчаянную отвагу. Отныне монарх мог свободно предаться своим склонностям; но его склонности были сродни инстинкту наших прирученных тигров. Не особенно любя кровь, ему нравилось доставлять мучение. Его ужасная душа расцветала от мысли о боли врага также, а то и более, как благородное сердце радуется при виде счастья дорогого и священного для него существа. По его приказу Жак был извлечен из его тюрьмы и доставлен в Бастилию.

«Господин канцлер, тотчас же написал король, я посылаю герцога де Немура в Париж с господином де Сен-Пьером, которому поручено поместить его в Бастилию Сент-Антуан. Прежде чем он прибудет туда, велите взять всех его людей, которые находятся в Париже, и поместить их в Бастилию и как следует запереть, чтобы, когда прибудет господин де Сен-Пьер, он нашел там их всех; но торопитесь, так как, если до них дойдут слухи, что их хозяин прибывает в Париж, они успеют бежать. Сделайте так же, что бы имелось два человека гарнизона для охраны указанного Немура, помимо тех, что есть у Филиппа Люийе, так как я пишу Филиппу, что бы он за этим присмотрел, и что солдаты гарнизона сделают то, что он им прикажет, и как только вышеупомянутый Немур будет помещен под добрую охрану и размещен в Бастилии, вам следует явиться ко мне в Тур и быть там восемнадцатого августа; и не допустите никакой ошибки. Я поручил господину де Сен-Пьеру рассказать вам более подробно об этом деле. Писано в Орлеане, в последний день июля»[23].

Герцог де Немур был доставлен в Бастилию 4 августа 1477[24] г. Вначале с ним обходились достаточно мягко; но вскоре, заподозрив, что он пытался подкупить своих сторожей, его заключили в железную клетку. Король поручил вести процесс[25] канцлеру Пьеру Дориолю, Луи де Гравилю, сеньору де Монтегю, Жану ле Буланже, первому президенту, Жану де Блоссé, сеньору де Сен-Пьеру, Бофийю или Буфийю де Жюжу, вице-королю Руссильона, мэтру Жану Байе и Тибо Байе, докладчикам государственного совета, Жану дю Ма, сеньору де л’Илю, восьми советникам парламента, и мэтру Оберу ле Висту, референту и куратору бумаг канцелярии. В то же время, не дожидаясь их решения, он раздал им часть владений обвиняемого. Сам Сен-Пьер, его сторож, получил долю при этой раздаче. «Господин де Сен-Пьер[26], тотчас же написал ему король, мне кажется, что перед вами только одна задача, и состоит она в том, чтобы заставить его говорить ясно и вернее направить его в ад».

«Господин де Сен-Пьер, писал он позже, я не доволен[27] тем, что, как вы мне сообщили, у него сняли оковы с ног, что позволили ему пройти в другую комнату для работы с ним, что он покидает свою клетку, как и то, что его отводили слушать мессу туда, куда приходят женщины, и что ему оставили сторожей, которые жалуются, что им плохо платят. Что бы не говорили канцлер или кто иной, охраняйте его хорошенько, что бы он не покидал больше своей клетки, что бы туда приходили работать с ним, и что бы он никогда не мог оказаться вне ее, разве только, что бы отправиться в ад, и пусть только ад будет в его камере. Я вас прошу, если вы имеете хоть какое-то желание услужить мне, делайте так, как я вам сказал». Перо отказывается писать эти ужасные слова, и это король! это глава государства, от которого исходит вся справедливость! и он так говорит. Таков человек, которого, тем не менее, пытались оправдать в наши дни, под предлогом, что он нанес первые удары по феодализму, и что он зарождал демократию, собирая вокруг себя буржуазию и низшие классы, как будто бы феодализм не подвергся сильным ударам и не был почти сломлен в предыдущее царствование, и как будто бы Людовик XI, окружая себя людьми низкого сословия, искал что-либо иное, кроме бóльшего подобострастия и раболепства, и находил больше удовлетворения своему деспотичному и кровожадному настроению. Мы полагаем, что трудно говорить о демократии под подобным покровительством.

«Господин де Сен-Пьер[28], писал он в следующий раз, если господин граф де Кастр[29] захочет взять на себя охрану герцога де Немура, предоставьте ему это, и чтобы не было в охране никого их людей Филиппа Люийе; пусть будут только ваши самые надежные люди из тех, кто у вас есть. Если вы захотите направиться в Тур, чтобы увидеться со мной и рассказать мне, в каком состоянии дело, возьмите с собой мэтра Этьена Пети, вы этим доставите мне большое удовольствие, а в прочем желаю вам оставаться в добром здравии и прощайте. Писано в Плесси-дю-Пар, 1 октября 1476 г.».

Герцог де Немур протестовал против следствия, ссылаясь на свой ранг пэра Франции и на последний договор, который он заключил с сиром де Божё, отдаваясь в руки короля. Особо он отвергал Обера ле Виста, который выступал обвинителем. Эти протесты он заявлял при каждом допросе, но судьи не обращали на них никакого внимания и делали свое дело. Тем не менее, с вынесением приговора были определенные трудности. Против герцога имелись подозрения, без сомнения – весьма обоснованные, но не было никаких доказательств, особенно после соглашения, заключенного им с Даммартеном; никто не видел его выступающим с оружием против суверена; не имелось даже никакого подлинного документа, который бы доказал, что он имел общение с врагами государства. Бóльшая часть показаний, собранных против него, явно противоречили друг другу; самым серьезным обвинением было лишь то, что он знал о заговорах против суверена; но тогда еще не было капитального закона против тех, кто, зная о заговоре, не донес на его организаторов. Немур упорно и с полным присутствием духа защищался в вопросе о связях, которые были у него с коннетаблем и графом д’Арманьяком. Наконец, убедившись, что часть его тайных дел хорошо известна, и желая сократить мучительные допросы, он решил признавать больше, чем у него спрашивали. То ли потому, что он надеялся смягчить свою участь, называя людей, наиболее отличившихся перед государством, то ли потому, что он захотел всего лишь отомстить тем, кто бросил его в беде и кого он считал виновным в своей гибели, он раскрыл или выдумал новый заговор, в котором оказались замешанными Жан, герцог де Бурбон, принцы дома д’Анжу, граф де Даммартен и почти все капитаны ордонансных компаний. Он говорил, что считает себя виновным в том, что не раскрыл, как можно скорее, этой важной тайны; но он объяснял это тем, что был вынужден опасаться вождей заговора, и тем, что король запрещал ему являться ко двору всякий раз, когда он просил на это разрешение. Считая, что он расположил к себе монарха этой добровольной исповедью, он попросил и получил разрешение написать ему. Мы приводим полностью это письмо, отмеченное печатью переживаний и страданий[30].

«Мой грозный и суверенный сеньор, писал он ему, со всем смирением, какое у меня есть, я взываю к вашей милости и милосердию. Сир, я по своей воле сделал то, что через господ канцлера и первого президента и господ де Монтегю и де Виста вы соизволили мне приказать; так как предпочел бы умереть, чем ослушаться вас. Сир, мне казалось, что то, что я им рассказал, я должен был рассказать вам, а не кому другому, поэтому я вас умоляю не гневаться на это. Я никогда не хотел ничего скрывать от вас, сир, а тем более все вышеупомянутые дела. Я так виноват перед вами и перед Богом, что понимаю, что погиб, если не коснется меня ваша милость и милосердие, о чем я молю с величайшим смирением, с великим сожалением и раскаянием в душе, я прошу и умоляю даровать их мне во имя блаженных страстей нашего Господа Иисуса Христа, деяний блаженной Девы Марии и великих милостей, оказанных вам ею. Во имя того, кто собою искупил весь мир, я, бедный грешник, взываю к вам, и молю о прощении за все и о милости. Сир, ради божьей милости, снизошедшей на вас, пощадите меня и моих бедных детей. Не допустите, чтобы за мои грехи я умер в стыде и смятении, а они жили в позоре и нищете, питаясь подаяниями. Во имя любви к моей жене, вашей кузине, соблаговолите пожалеть ее бедного несчастного мужа и ее сирот. Сир, пусть ни что иное, как ваше милосердие, великодушие и набожность, будут судьей моего дела, и никто кроме вас, во имя Богородицы, им не ведает. Сир, вновь и вновь, в имя блаженных страстей Искупителя, со всем смирением я молю о милости, прощении и милосердии. Я буду вам служить так хорошо и верно, что вы поймете, как искренне я раскаялся, и своими трудами я искуплю мои прегрешения. Ради Бога, сир, испытайте жалость ко мне и моим бедным детям, даруйте им ваше милосердие, и никогда они не перестанут служить вам и молить Бога за вас, чтобы он в своей милости даровал вам превосходную и долгую жизнь и исполнил все ваши благие намерения. Писано в клетке Бастилии, в последний день января 1477 г.».

В конце несчастный, напоминая о годах детства, проведенных в тесной близости с Людовиком XI, под надзором графа де Пардиака, его отца, подписал: бедный Жак, имя, которым его называл тогда дофин. Эти трогательные мольбы были бесполезны; король не только остался глух, но и использовал их[31] против герцога. Он отослал письмо комиссарам и приказал приложить его к материалам процесса в качестве признательных показаний.

Процесс, продолжавшийся уже два года, близился к концу, а обвиняемый продолжал настойчиво протестовать против комиссаров, утверждая, что как пэр Франции, он мог быть осужден только королем, перед лицом его парламента, в присутствии его пэров[32]. Король ссылаясь на отказ, сделанный Жак за несколько лет до этого, отказал ему. Канцлер Дариоль проявил излишнюю щепетильность; он прервал процедуру и осмелился представить своему хозяину, как следует поступать в отношении сеньора, имеющего родственные связи с несколькими ветвями королевской семьи и одному из ближайших родственников самого короля. Людовик, которому эти разговоры очень не понравились, тотчас же написал Сен-Пьеру, что бы он не доверял канцлеру. Несколько дней спустя он вообще отстранил его, вместе с несколькими другими комиссарами, также подозрительными в его глазах, и заменил их советниками парламента. Когда эта замена не привела к достаточно быстрому вынесению окончательного решения, Людовик, как всегда более, чем нетерпеливый, сумел преодолеть свое отвращение и отослал дело в парижский парламент. Верховный суд посчитал своим долгом, из уважения к происхождению и рангу обвиняемого, в полном составе перебраться в Бастилию. Они посвятили несколько дней тому, чтобы изучить все изменения, которые тот хотел сделать в своих предыдущих показаниях, и полностью его выслушав, сообщили ему, что готовы вынести приговор.

При этом известии герцог, который прекрасно понимал, что его ожидает, попытался отодвинуть фатальный конец. Он сослался на то, что был клириком, принявшим в дни своей молодости тонзуру из рук епископа Кастра, и он попросил в этом качестве предстать перед церковным судом. Суд проверил его заявление; тем не менее, когда оно подтвердилось, он не стал принимать его во внимание, учитывая преступление, в котором обвиняли герцога. Жак опасаясь, что использованная им увертка произведет плохое впечатление на парламент, поспешил заявить, что говоря о привилегиях духовенства, он думал только о том, чтобы указать свое положение, и что у него не было ни малейшего намерения отклонить юрисдикцию первого суда королевства. Он только молил своих судей, прежде чем произнести приговор, соизволить вспомнить об услугах, которые его предки и он сам оказали государству; учесть, что он женат на дочери графа дю Мэна; что эта принцесса крови сделала его отцом шестерых детей, трех мальчиков и трех девочек; что старший из его сыновей насчитывает едва ли девять лет, что второму шел только седьмой год, и что третий, которому пять лет, был крестником короля; что старшей из его дочерей едва исполнилось тринадцать, что второй только одиннадцать, и что у последней, которая еще в колыбели, крестной матерью была королева; наконец, он просил их пожалеть эти невиновные создания, рожденные и выросшие в роскоши, и которым теперь предстояло, если он будет осужден, терпеть оскорбления, просить милостыню и не сметь поднимать глаза.

Ожидали только приказа короля, чтобы произнести приговор; но монарх, опасаясь, что решение будет не столь строгим, как он того желал, или пытаясь придать этой процедуре больше веса, перевел парламент в Нуайон. Он хотел, как говорил, отправиться туда сам; тем не менее, в назначенный день, он не явился и велел представлять себя сиру де Божё, своему зятю. Вместе с тем он присоединил к парламенту комиссаров, которые готовили процесс, четырех президентов палаты счетов, двоих докладчиков государственного совета, двоих генеральных сборщиков эд парижской палаты, двоих генеральных сборщиков эд короля, криминального лейтенанта байли Вермандуа, криминального лейтенанта парижского прево и адвоката Шатле. Эти комиссары имели совещательный голос. Все это лишало обвиняемого последних гарантии, которые у него оставалось, и открыто уничтожала какую-либо справедливость, сохраняя лишь бесполезную и лживую форму законности.

Судьи и сами это чувствовали; некоторые из них отказались высказывать свое мнение, то ли потому, что бы не выказать свою излишнюю пристрастность, или, скорее, считая бесполезным говорить что-либо, когда приговор итак ясен. Обер ле Вист, которому герцог дал отвод, и который, кстати, не присутствовал на допросах, получил разрешение удалиться. Луи де Гравиль, сеньор де Монтегю, и Бофий, вице-король Руссильона, которые выступали гарантами условий, предоставленных Немуру под стенами Карлá, просили освободить их от высказывания своего мнение, говоря, что по их убеждению им кажется, что им не следует этого делать. Наконец, сам сир де Божё, хоть и представлял персону короля и был председателем собрания, воздержался, потому что герцог де Бурбон, его брат, упоминался в показаниях герцога де Немура; он довольствовался только подитоживанием голосов. Приговор гласил, что Жак д’Арманьяк, герцог де Немур и граф де Ла Марш, признавался виновны в оскорблении величества; что за это он приговаривался к обезглавливанию на рынке в тот же день и, наконец, что все его владения, земли и сеньории конфисковывались в пользу короля[33].

Этот приговор был вынесен в Нуайоне 10 июля. Прошло три недели, прежде чем о нем уведомили заключенного. Наконец, 4 августа, в тот самый день, когда два года[34] назад герцог переступил порог Бастилии, Жан ле Буланже, первый президент парламента, в сопровождении секретаря криминального суда, сира д’Эсселена, дворецкого короля и нескольких других, явился[35] в его камеру, чтобы зачитать ему смертный приговор. Несчастный сеньор уже давно смирился. Выслушав приговор, которое лишал его жизни и который делал сиротами его детей, он ответил твердым или, по крайней мере, достаточно спокойным голосом: «Конечно, это самое тяжелое известие, которое мне когда-либо было сообщено: тяжело принимать такую смерть, да еще столь постыдную; но так как я не могу этого избежать, дай мне боже истинное терпение и твердость, чтобы ее вытерпеть и принять». После этого он отрекся от того, что говорил о заговоре, подготовленном Жаном, герцогом де Бурбоном, и капитанами компаний, признал некоторые обиды, нанесенные им, и попросил выделить из его имущества необходимые суммы, чтобы возместить их. Наконец, он попросил быть похороненным в церкви кордельеров Парижа в одеянии Св. Франциска.

Ему предоставили несколько часов, чтобы подготовиться к последнему мгновению, и при этом, словно было недостаточно мучений в его долгом заключении, тирания Людовика добавила к ним новые. Он заполнил его последние часы всем, что могло сделать еще горестнее ожидание трагического конца. Комната, куда несчастный был доставлен к его судьям, и та, где позже его ожидал исповедник, были оббиты черным, и там жгли можжевельник, как это было принято делать тогда рядом с покойником. Лошадь, на которой его привезли к рынку, была покрыта черной попоной, как в похоронной процессии, и хотя на этой площади уже имелся эшафот, его подняли в два раза выше, и оббили его черным. Позаботились, что бы везде, куда осужденный мог кинуть взгляд, он мог видеть только мрачные напоминания. Наконец, варварство, которому не было другого примера в нашей истории, заставило привести, как говорят, его детей на место казни[36]; другие[37] добавляют даже, что их поставили под эшафотом, чтобы кровь их отца лилась на их головы. Поспешим все-таки добавить, что эта последняя подробность не упоминается ни у одного из авторов того времени, и что на Штатах в Орлеана, где защитник молодых сирот столь яркими красками изобразил все перипетии этой кровавой драмы, даже он ничего не говорил о том, что дети были вынуждены быть свидетелями смерти их отца, и, тем более, были залиты его кровью; чего, разумеется, нельзя полностью исключить.

Было это, или нет, тем не менее множество народа сбежалось посмотреть на это печальное действо; но вместо обычного жестокого любопытства и того безжалостного удовлетворения, с которыми толпа любуется на казнь великих мира сего, была видна только сочувственная грусть; даже раздались многочисленные сетования и полились слезы, когда голова упала под топором палача. Ее тотчас же опустили в гроб вместе с телом и передали кордельерам[38], которые пришли за ним в числе ста сорока или ста шестидесяти[39]. Из всех беззаконий, которыми отмечено это царствование, это, бесспорно, было самым ярким. Утверждают, правда, что Людовик XI сожалел о нем на своем смертном одре, но это раскаяние довольно спорно. О чем можно сказать уверенно, и чего никак не могли бы допустить наши сегодняшние обычаи, в основном более достойные, чем обычаи старой монархии, несмотря на несколько печальных исключений, так это то, что он распределил между судьям владения герцога де Немура, как он разделил между ними когда-то владения графа д’Арманьяка.

На долю сира де Божё, председателя суда, досталось графство Ла Марш; Бофий получил графство Кастр; Сен-Пьер – виконтство Карлá; Луи де Гравиль – город Немур и Сен-Пон-сюр-Йонн; сеньор де л’Иль – виконтство Мюрá. Не были забыты и министры: Жан де Дайон и Филипп де Коммин разделили между собой все, чем герцог владел в Турне и Турнези; Эмбер де Батарне, сеньор дю Бушаж, получил Фэ, баронии Ордан и Биран[40], Кастельно-д’Англé, Пейрюсс-Гран, Лулитж, лес Айи, Буссоль и Пейриссá (7 сентября 1477); виконт де Нарбонн, сын графа де Фуа, получил графство Пардиак; Жан д’Аводиньон – Куломмьер, Пон и Ножан-сюр-Сен.

Зато интересами детей жертвы полностью пренебрегли. Однако король, кажется, какое-то время принимал некоторое участие в судьбе старшего, которого звали Жаком, как отца и деда по матери. Он поручил его заботе архиепископа Санса, и даже позже выделил на его содержание некоторую сумму, которую надо было брать с владений его отца. Эта сумма вызвала жадность Бофийя, который потребовал поручить ему охрану малолетнего сироты и добился этого с той большей легкостью, что он только породнился с домом д’Арманьяк, женившись (1480 г.) на Мари д’Альбре, тете Алена. Новое родство не возбудило в нем большой нежности к воспитаннику, порученному его заботам. Он поспешил отправить его в Руссильон, губернатором которого был, и поместил его в крепости Перпиньяна, где тот вскоре оказался жертвой эпидемии, обрушившейся на страну.