Том 5. Книга XIX.

ГЛАВА I.

Франциск II, король Франции. – Антуан де Бурбон провожает принцессу Елизавету к королю Испании. – Установление протестантства в Гаскони. – Амбуазский заговор. – Смерть Франциска II. – Карл IX сменяет его. – Король Наварры возвращается в католицизм. – Упрямство королевы Жанны. – Религиозные беспорядки. Наставления пасторов. – Монлюк. – Казнь в Сен-Мезаре. – Гасконь берется за оружие. – Действия Монлюка. – Осада Лектура. – Массовые убийства в Терробе. – Взятие Лектура. – Битва при Вере в Перигоре. – Смерть Антуана де Бурбона.

Франциск, старший из братьев, уже женатый на красивой и несчастной Марии Стюарт, королеве Шотландии, сменил своего отца. Но слабый разумом, как и телом, он не был способен держать бразды правления. При нем основную роль играли две партии: дом де Гиз и дом де Монморанси, которые разделили двор при предыдущем царствовании, и теперь оспаривали друг у друга влияние на короля. Гизы пользовались полным доверием Марии Стюарт, своей племянницы. Кроме того, они сумели привлечь на свою сторону вдовствующую королеву, которая до сих пор покорная, тихая, забытая всеми, терпела все, даже самые демонстративные измены своего мужа, и не проявляла никакого желания к обладанию властью.

Коннетабль де Монморанси предчувствовал свое поражение. Еще ранее, как только он понял, что ранение Генриха II смертельно, он спешно обратился к королю Наварры, призывая его, как первого принца крови, возглавить правительство[1] прежде, чем кто-то мог бы его опередить. Антуан, вялый по натуре и мало доверявший коннетаблю, отказал ему в этой просьбе, и когда, в ответ на новые обращения, он появился при дворе, Гизы и вся их партия не стали скрывать своего презрения к нему. Антуан не обращал никакого внимания на их поведение, которое иногда было просто оскорбительным; но сеньоры его свиты посчитали себя обиженными. Полагая позорным для себя служить принцу, настолько забывшему о своем происхождении, многие оставили его: одни разъехались по домам, другие сошлись с его врагами.

Те надеялись, что это унижение приведет его к скорой отставке. Когда они поняли, что обманулись в своем ожидании, они попытались его запугать. Они намеренно посеяли слухи, что виконт д’Орт, губернатор Байонны, имеет приказ передать эту землю Филиппу II. Принц опасался за Беарн; он понимал, даже без этих слухов, что его присутствие там становится с каждым днем все более необходимым. Поэтому он с радостью принял возложенную на него миссию доставить молодую Елизавету[2] к ее престарелому (32-х летнему – Прим переводчика) супругу; и под предлогом подготовки достойной встречи в своих землях, он умчался в Гасконь. Елизавета вскоре последовала за ним, ведомая кардиналом де Бурбоном и принцем де Ла Рош-сюр-Йоном. Антуан встретил ее в Бордо, губернатором которого был, и где к нему присоединились его жена и сын. После нескольких дней отдыха и торжеств, кортеж пересек остальную Гиень. Квартирмейстер отмечал первое жилище для Елизаветы, а второе для Антуана; но в Беарне, княжестве независимом от Франции, роли переменились, и квартира принца отмечалась словом король, без каких-либо других добавлений. Этот порядок сохранился и в Наварре. Таким образом добрались до аббатства Ронсеваль. Это пока были земли, в которых власть Антуана пользовалась уважением. Договор гласил, что Елизавета будет переданы своему королевскому супругу на границе Франции и Испании. Несмотря на все увертки испанских послов, он заставил их предоставить ему акт, который подтверждал, что границы Верхней и Нижней Наварры не были границами обоих королевств, и, тем самым, полностью признать права Антуана.

Неласковый прием этого принца при дворе Франции, послужил интересам протестантства; строгие эдикты Генриха II не могли остановить его продвижения, особенно в Гаскони и Гиени, где он чувствовал поддержку Наваррского домом. Его проповедовали в открытую. Буанорман и Барран распространяли его в Беарне и Арманьяке, а Каффер в землях Фуа. Монах Давид, подражая им, успешно проповедовал его в Нераке, где Жанна предоставила в его распоряжение большой зал замка. Кроме этих четырех значительных фигур, следует упомянуть Андре Меланктона, племянника знаменитого друга Лютера, который сеял его в Тонене, и несколько других менее известных имен. Благодаря им число их сторонников быстро росло, но общественный культ еще не был организован. В 1558 г. Буанорман и Виньо, новый пастор, воспитанный в Женеве, построили в стране первые протестантские церкви[3]. Король и королева Наварры, став более свободными после смерти Генриха, и справедливо настроенные против Гизов, руководителей католической партии, открыто высказывали свое предпочтение новому учению. Король через несколько месяцев после своего возвращения из Ронсеваля даже присутствовал на вечере, которую Гилем Барбаст, монах-расстрига, публично провел в По на Пасху. Дворянство его свиты последовали его примеру, и два дня спустя большинство из них присутствовали на подобной церемонии, возглавленной Буанорманом. Эти два случая получили широкую огласку, и настроили против Антуана не только французский двор, но и жителей его обширных доменов. Большинство там были католиками, и им не могло понравиться то, что их суверен открыто выступает на стороне новой веры. Амбуазский заговор еще более осложнил положение принца, и так достаточно тяжелое.

Главными помощниками Жана Дю Барри, сеньора де Ла Реноди, главы заговора, были капитан Мазер, офицер на службе короля Наварры, и барон де Кастельно-Шалосс, пришедшие во главе, один – отряда беарнцев, а другой – гасконцев. Ла Реноди погиб с оружием в руках. Двигаясь на соединение со своими сторонниками, он был встречен в лесу Шато-Реньо Блезом де Пардайяном, своим кузеном, который, видя неизвестного, пытающегося скрыться, погнался за ним с пистолетом в руке; но оружие дало осечку. Воспользовавшись этим, Ла Реноди повернул коня, бросился на противника и дважды пронзил его шпагой. Один из пажей Пардайяна находился рядом; видя, как упал его хозяин, он навел свою аркебузу на Ла Реноди, и тот рухнул на тело своего кузена[4]. Мазер был захвачен и арестован в окрестностях замка Носэ, когда он без опаски гулял, вооруженный только кинжалом и шпагой[5]. Кастельно укрылся в замке, и сдался только после того, как герцог де Немур, посланный против него, дал слово принца, что ни ему, ни его соратникам не будет причинено никакого зла, и что им предоставят полную свободу.

Несмотря на это торжественное обещание, его бросили в тюрьму вместе с его сообщниками, и тут же начался процесс. Вначале, так как он не ответил достаточно быстро на слова герцога де Гиза, тот сказал ему: «Говорите, говорите; кажется, вас обуял страх! Страх, ответил барон, о! Какой человек не испытал бы страха, окажись он, как и я, в окружении своих смертельных врагов, не имея возможности защищаться ни зубами, ни ногтями. Каким бы вы ни были смелым, но и вы задрожали бы, я в этом уверен, если бы вы оказались в моем власти, как я теперь в вашей, и если бы у меня были столь же дурные намерения по отношении к вам, какие, как я знаю, вы испытываете ко мне». Заставив замолчать самого ожесточенного из своих врагов, Кастельно защищался с таким присутствием духа и так мужественно, что без труда опроверг бóльшую часть обвинений, предъявленных ему. Тем не менее, он был признан виновным в оскорблении величества. Я восхищен моими судьями, воскликнул он, услышав эти слова; они знают, что нет никакого преступления, а тем более – оскорбления величества, в том, чтобы всеми силами, вместе с бóльшею частью дворянства Франции, бороться с тиранией Гизов; для такого обвинения надо их сначала объявить королями.

У него было много друзей и защитников при дворе. Герцог де Лонгвиль, Колиньи, Дандело, герцог д’Омаль, брат Гизов, даже сама королева-мать хотели спасти его; но король, этот неразумный ребенок, равнодушный к обычным делам, вдруг проявил несговорчивость. Его осудили Гизы: «Кровью Божьей клянусь, говорил кардинал, он умрет; и нет человека, который бы смог этому помешать». Кастельно сохранил свое бесстрашие и перед лицом смерти: он спокойно приблизился к месту казни и твердыми шагами поднялся по ступеням эшафота. Там он пять или шесть раз назвал герцога де Немура, предателем и злодеем, недостойным звания принца; затем он опустил свои руки в еще теплую кровь своих соратников, уже казненных, и воздев их кровь к небу, «произнес очень красивые и очень святые слова, сложив их в молитву, обращенную к Богу, заставив при этом плакать даже своих врагов и в особенности канцлера Оливье, который его осудил, и других судей»[6].

Слова, которые автор Mémoires de Veille­ville не знал, или, что более вероятно, не посмел передать, сохранил для нас президент Laplace, приписав их одному из соратников Кастельно: Господи, воскликнул он, смотри на кровь твоих детей, неправедно пролитую; тебе вручаю месть за нее. Никогда еще столь фатальное предсказание не сбылось более безжалостно. Для нашей несчастной родины наступала эра небесной мести.

Принц де Конде оказывался сильно скомпрометированным показаниями заговорщиков; но он полностью отверг какое-либо соучастие и ушел в Гасконь с обоими братьями Феррьер-Малиньи, до конца преданными дому де Бурбон и протестантскому делу. Гизы хотели обвинить в этом заговоре короля Наварры; принц, в ответ на эти подозрения, разогнал отряд в две тысячи протестантов, собравшихся по призыву Ла Реноди, которые хотели захватить Ажан, и строго осудил или даже изгнал из своего губернаторства Гиень всех лиц, вызывающих подозрение при дворе. Вскоре он нашел способ[7] рассеять еще более серьезное и обоснованное обвинение, предъявляемое его жене и ему. Оба супруга, казалось, уже давно отошли от католицизма. Внезапно они публично вернулись к религии и заставили отслужить в своем присутствии, в церкви Кордельеров Нерака, мессу, где с ними был и их сын. В то же время они направили в Рим Пьера д’Альбре, епископа Комменжа, которому они поручили поздравить недавно избранного папу Пия IV, и принести ему оммаж за все свои владения.

Это демонстративное возвращение в католицизме, слишком противоречило их поведению, чтобы обмануть Папский престол и двор Франции. Святой отец отказался вмешиваться в их попытки вернуть Наварру, о чем настойчиво просило второе посольство, направленное вскоре после первого. Французское правительство приняло это притворство еще хуже. Оно было раздражено покровительством, которое они оказывали не только сектантам, но и всем недовольным. Антуан и принц де Конде, еще менее скрывающий свои настроения, чем его брат, были вызваны в Орлеан, где собрались Штаты королевства. По прибытию принц был арестован и после скорого процесса приговорен к смерти. Какое-то время даже ожидали конца всей семьи де Бурбонов. Антуан опасался за свою жизнь; перед лицом опасности он проявил чувства, достойные его рода; он призвал одного из своих самых надежных слуг[8]. Если меня убьют, сказал он ему, ибо меня предупреждали, что мои враги хотят это сделать, возьми мою рубашку, омоченную в моей крови, и доставь ее моему сыну. Но кончина молодого Франциска II все обернула по иному.

Королева-мать, Екатерина Медичи[9], взяла в свои руки регентство над Карлом IX, десятилетним ребенком. Принц де Конде вышел из тюрьмы, а король Наварры был сделан лейтенант-генералом королевства. До этого, то неустойчивый католик, то вялый гугенот, он колебался между обоими причастиями. Коллоквиум в Пуасси, своего рода религиозный турнир, которого церковь не могла принять, и в котором регентша надеялась найти какое-то урегулирование, невозможное в принципе, показал ему все противоречия протестантской доктрины. Воспользовались новыми сомнениями, возникшими в его голове, чтобы завершить его обращение. Ему говорили о его королевстве Наварры, восстановления которого мог бы, возможно, добиться легат. «Этот довод подействовал на него более мощно, чем остальные. Его окружили лестью и сделали его католиком. Таковы были эти гибельные времена. Вера и ересь были только инструментом для партий; интерес был единственной религией»[10].

Возвратившись в лоно церкви, Антуан попытался, но тщетно, вернуть туда и свою жену. Королева-мать присоединилась к нему, но с тем же успехом; однажды, когда она уговаривала Жанну согласиться с желаниями мужа, та ответила ей, что прежде, чем пойти к мессе, она готова, если у нее в руках будут ее королевство и ее сын, бросить их обоих в глубины моря, чтобы не допустить этого[11]. Антуан, не имея больше надежды пересилить ее упрямство, велел ей удалиться в Беарн и запретил ей вмешиваться в воспитание их сына, которого он намеревался воспитывать в религии его предков. В тот же день он удалил от молодого принца воспитателей, выбранных его матерью, и заменил их дворянами-католиками. Жанна, и так уже слишком оскорбленная, как супруга, изменами ее мужа, получила новое оскорбление, нанесенное ее материнскому сердцу. Она оставила двор не прощаясь с Антуаном, и отныне отвечала на его обращения только ненавистью и презрением. Но прежде, чем удалиться, она призвала своего сына, долго обнимала его, сделала ему долгое и строгое внушение, убеждая его никогда не принимать участия в церемониях папистов, и сказала ему, что готова отказаться от него и лишить его наследства, если он забудет ее слова. После этого она направилась в Беарн, быстро и почти без эскорта пересекла несколько дружеских провинций, и без приключений добралась до берегов Гаронны, где нашла сенешаля Беарна, Арно де Гонто, сеньора д’Андо, вышедшего к ней навстречу, во главе некоторых войск.

Она отметила свое возвращение назначением пасторам диссидентов ренты в пятнадцать тысяч ливров, которую следовало брать с владений духовенства, и постановила, несколькими днями позже, что все духовные лица, которые перейдут в новое учение, сохранят все доходы от своих бенефиций: это не могло не спровоцировать беспорядки. Коллоквиум в Пуасси воодушевил протестантов. Эдикт от января 1562 г., который разрешал их культ в сельской местности, воодушевил их еще больше. Этот эдикт изменял конституцию Франции; католики встретили его с негодованием. Особенно народ, искренне привязанный к вере отцов, не мог без яростного ожесточения видеть, как безбожие распространяется у него на глазах, под защитой королевской власти. Протестанты, напротив, не скрывали радости; их победа казалась им полной, и вместо того, чтобы повиноваться эдикту, который запрещал их культ в городах и приказывал им вернуть захваченные ими церкви, они собирали буйные ассамблеи и позволяли себе устраивать провокации. Париж и провинции не могли мириться с этими нападками. Гасконь была не из последних, где взялись за оружие. Там взаимную ненависть увеличивали как надежда на полное отделение и открытая поддержка со стороны королевы Жанны, так и недовольство и вид разбитых крестов, изуродованных статуй святых, кощунственно оскверненных объектов культа. Отсюда взаимная жестокость, увеличенная и увеличиваемая слухами.

Двор поспешил направить туда Монлюка с приказом пресекать, независимо от принадлежности, всех, кто призывает к насилию. Миссия была трудна. Монлюк мог в этом убедиться во время поездки, которую только что совершил по тем местам. «Я слышал со всех сторон, рассказывает он[12], ужасные речи и гнусные слова, которые произносили пасторы, несущие новую веру; я слышал как говорят, что они навязывают поборы, что они назначают капитанов, вербуют солдат, собирая их в домах сеньоров, которые придерживаются этой религии. Они публично объясняли своим слушателям, что если те примут их религию, они не будут больше платить ни подати дворянам, ни налога королю, ничего из того, что было им навязано. Одни проповедовали, что короли не могут иметь никакой власти, кроме той, что угодна народу. Другие – что дворянство не будет больше ничем иным, кроме их самих. И действительно, когда служители дворян хотели собрать ренту с их арендаторов, те отвечали им, что бы они показали им в библии то место, где говорится, должны ли они платить им или нет, и что если их предшественники были настолько глупы и дики, они не хотят быть такими». Насколько соблазнительными не были бы эти наставления, они не всегда находили у крестьян столь скорый и полный успех, какого желали апостолы нового культа. Тогда на помощь слову приходило насилие. «Я слышал как говорят, добавляет Монлюк, что у надзирателей были бичи из бычьих сухожилий, именуемые ими Johannots, которыми они грозили и жестоко истязали бедных крестьян, если те не шли на проповедь. Я видел как зло растет с каждым днем».

Хотя королевский комиссар не привык считать врагов, с которым ему предстояло сразиться, он не посчитал себя достаточно сильным, чтобы в одиночку прекратить все беспорядки. По его просьбе к нему присоединили сьёра де Бюри, лейтенанта короля Наварры в губернаторстве Гиени. Усиленный этой помощью, он двинулся вперед и первым перешел через Гаронну. Протестанты пытались сломить его верность, предлагая ему деньги и войска. Пастор Бюрелль, бывший монах-кордельер, особо настойчивый их посол, был постыдно выгнан[13]. Буанорман надеялся, что ему повезет больше, и повторил предложение Бюрелля; но в ответ он только услышал: что за чертовы люди те, кто делает капитанов[14]. Не лучше принял Монлюк одного из своих арендаторов и капитана Сандá, которые обещали ему от имени различных синодов, один тридцать тысяч ливров, а другой сорок тысяч экю. Встреча, которая состоялась у него в чистом поле между Кондомом и Сен-Пюи с Дюфранком, лейтенантом из Кондома, раскрыла ему намерения и планы реформаторов. Волосы вставали дыбом от этого рассказа; так что наказание было неотвратимо. В двух лье от Эстийяка, одной из земель Монлюка, где он собрался отдохнуть несколько дней, гугеноты Сен-Мезара выступили против сьера де Руйяка, своего сеньора, потому что он хотел помешать им громить церковь и выносить священные сосуда. Целые сутки они держали в осаде его замок, и если бы не Жан де Го-Сент-Эньян, его брат, и нескольких соседних дворян, которые пришли на выручку, ему перерезали бы горло. Протестанты Астафора поступили так же со сьёрами де Кюком и де Ла Монжуа. Монлюк тайно пригласил двух палачей, которых позже прозвали его лакеями, потому что они постоянно входили в его свиту. В то же самое время он призвал Фонтенийя, своего зятя, который держал гарнизон в Бомон-де-Ломань.

Фонтений первым прибыл в Сен-Мезар, захватил четырех самых буйных мятежников и притащил их крепко связанными на кладбище, к кресту, подножье которого они разбили. Суд был короток; когда им заметили, что король нашел бы их поведение плохим, они ответили: «Какой король? мы сами короли. Тот, о котором вы говорите, только маленький дерь… королек. Мы дадим ему розог и научим его какой-нибудь профессии, чтобы он узнал жизнь других[15]. У меня, говорит Monluc, было два палача, имевших все необходимое, и, главное, очень острые marassan (тесаки). В бешенстве я схватил за воротник Вердье, одного из виновных, и сказал ему: ах злодей ......, ты посмел пачкать своим поганым языком величие твоего короля. Он мне ответил. Ах! сударь, помилуйте меня грешного. Тогда бешенство охватило меня еще более прежнего, и я сказал ему: злодей, ты хочешь, что бы я помиловал тебя, и при этом ты не уважаешь твоего короля. Я грубо толкнул его на землю; шея точно вошла меж перекладин креста, и я сказал палачу: бей, негодяй». Тут же последовал удар и снес половину основания креста, с таким неистовством он был нанесен. Два сообщника Вердье были повешены на соседнем вязе. Не убили только четвертого, молодого восемнадцатилетнего дьякона; но он получил столько ударов хлыстом, что умер, как говорят, десять или двенадцать дней спустя. Гугенотов ла Монжуа так же не пощадили. Четверо из них, арестованные капитаном Сент-Ораном, и двое других реформаторов, схваченные в Сен-Ливраде, были доставлены к ужасному судье, который, без всякого сожаления, велел их тотчас же повесить. Эти наказания заставили мятежников замолчать; отныне они не осмеливались говорить о короле без должного уважения, но они тайно продолжили свои происки. Мятеж герцога д’Энгиена, который, наконец, снял маску, вскоре вернул им их смелость.

Взволновалась почти вся Гасконь. Ажан, Лектур, Бомон, Вильнёв, одновременно вышли из повиновения королю. Пор-Сен-Мари, Лэйрак, бóльшая часть Базадуа последовали их примеру, и от Гаронны до Пиренеев только Базá, Ош и Овийллар оставались верными своему суверену. Город Кондом восставал дважды; но вначале Дюфранк, а затем капитан Арне, удержали его в верности долгу. Даже Тулуза и Бордо были в брожении. У Монлюка и Бюри было только семь компаний. Бюри с четырьмя двинулся к Бордо, а Монлюк, во главе трех остальных, встал в окрестностях Бомона, чтобы следить за обоими берегами Гаронны. Едва он занял эту позицию, как капитан Сен-Жамм привез ему приказ короля, вызывающий его в Париж. Его уход нанес бы Гаскони непоправимый ущерб. Он написал двору обо всем, что происходило вокруг него, и, в ожидании нового приказа, занялся выработкой общего план защиты. Потребовались вся его энергия и все его усердие, чтобы подавлять врага, который оказывался одновременно везде. По его призыву все католическое дворянство отказалось от ссор и соперничества, которые их разделяли, и объединилось. Скоро они разделили страну: Гондрен, Массé, Террид, Фимаркон, Сен-Поль, Клермон, Ламезан, Бельгард, Пен-Монбрен, Фонтений, во главе тех новобранцев, что они смогли собрать, направились в самые опасные места. Монлюк, оставаясь Сен-Пюи, руководил их действиями. Однажды он узнал, что Тулуза собирается перейти на сторону принца де Конде. И тут же он получил письмо консулов Оша и генерального викария архиепископа, которые умоляли его поспешить[16] на помощь их несчастному городу, жители которого были готовы перерезаться. Он тотчас же направил в Тулузу компанию, которой располагал и компанию маршала де Терма, которая стояла гарнизоном в Пессане, а сам, направился в Ош. Едва он поднялся на холмы Сезана, как получил новое известие, из которого узнал, что центр города и находящаяся там артиллерия захвачены неприятелем. От этой новости он ускорил свой ход. Тем не менее, он прибыл в Ош только через час. Его присутствия было достаточно, чтобы успокоить горожан. Он тотчас же направился в Тулузу и встал лагерем в двух часах хода от рвов; но враги не стали его дожидаться, и город был спасен.

После безрезультатной попытки в Монтобане, Монлюк переправился через Гаронну и снова рассеял свои силы. Террид возвратился в Бомон-де-Ломань, а Шарри в Пюимироль. Компания маршала де Терма расположилась в окрестностях Оша. Монлюк оставил подле себя только компанию сьёра де Сент-Орана и свою; но от этих мер пришлось почти сразу отказаться. Реформаторы были хозяевами Дордони и Гаронны, этих двух сосков, питающих Бордо. В городе начал ощущаться голод; надо было как можно скорее очистить пути. Бюри обратился за помощью к своему соратнику; тот выступил немедленно, с теми малыми силами, что были него под рукой, отдав приказ остальным спешить на соединение с ним. Когда на исходе первого дня он прибыл в Фугероль, с противоположной стороны туда вошли три отряда, шедшие из Нерака и ведомые капитаном Доазаном. Захваченные врасплох, они оказали лишь слабое сопротивление; и скоро, охваченные страхом, они бросились в лесные заросли и овраги, уползая на брюхе. Солдаты Монлюка искали их меж деревьев и отстреливали их как дичь. Они не успокоились, пока не перебили всех; так как, добавляет Монлюк, о пленниках в то время не могло быть и речи; и если бы король захотел бы заплатить компаниям, я не допустил бы никаких выплат[17]. Многие из тех, кому удалось бежать, бросились в Баиз, где некоторые утонули. Остальные бежали в Нерак, который Монлюк мог бы легко захватить[18], но он опасался, что эта задержка повредит обороне Бордо. Он продолжил свой путь и настиг, наконец, врага в Лангоне, в графстве Бенож.

Анри де Фуа-Кандаль, старший сын Фредерика, графа де Беножа и д’Астарака, еще молодой, но полный страсти и доброй воли, вместе Сеньяном, Монто (из Арьежа) и десятью или двенадцатью другими дворянами, явился в лагерь Монлюка. В начале волнений молодой граф выступил на стороне короля и завладел Лангоном; но скоро фортуна изменила ему: он оказался в руках реформаторов и был передан королеве Наварры, которая предоставила ему свободу, но при условии никогда не воевать с протестантами. Монлюк без всякого смущения освободил его от этой клятвы и оставил его при себе. Враг превосходил его в численности, и им командовал Дюра, один из наиболее прославленных вождей протестантов; но нужен был подвиг, чтобы восстано­­вить репутацию и уважение к оружию короля. Сражение было неизбежным. Командующий разделил свои силы на два корпуса: он отдал первый под командование Пейрó, своего сына, и Фонтенийя, своего зятя; второй, с аркебузирами Клермона, он возглавил сам. Несколько солдат были отданы под командование капитана Шарри, который первым выступил по узкой дороге между двумя виноградниками; остальные войска двинулись следом. Подойдя к врагу, отважный гасконец с такой стремительностью напал одновременно на кавалерию и пехоту протестантов, что пехота немедленно отступила в соседний лес, а кавалерия, постыдно оставив Дюра, бежала во все стороны. Победа стоила католикам только Дювиньо, убитого в сражении, и двух или трех других дворян, умерших позже от ран. Под Анри де Фуа, виконтом д’Юзá и Сеньяном были убиты их лошади. Монлюк сражался на великолепном турецком скакуне, которого после своих детей он любил больше всего на свете, потому что дважды или трижды он спасал ему жизнь и свободу; он его потерял в этом сражении. Пейрó избежал еще большей опасности чем его отец; он был дважды ранен. Напрасно враги пытались приписать себе славу этого дня. Дюра быстро ушел в Сен-Фуа, а оттуда в Тонен.

Меж тем Монлюк освободил Бур и взял Жиронду, где после поражения Дюра укрылось около восьмидесяти гугенотов. Безжалостный победитель велел повесить без всякого суда семьдесят из них на столбах рынка. «Можно было, говорил он сам[19], сразу узнать, где я прошел; так как деревья по дороге были украшены вывесками; один повешенный впечатлял больше, чем сто убитых». Эта жестокость повергла в ужас страну, так что городки, расположенные вдоль Гаронны, были покинуты вплоть до Марманда и Тонена. Дюра ушел в этот последний город, чтобы собрать там остатки армии. Он не осмелился дожидаться католиков, и ушел к Дордони. Королева Наварры была в Дюра. Узнав об этом походе, она укрылась в замке Комон; но не считая там себя в безопасности, она удалилась в Беарн, проклиная жестокость Монлюка, и еще больше ненавидя его мужество и активность.

Бегство Дюра и королевы предоставили страну их врагу. Замок Комон и город Марманд открыли ему свои ворота. Базá, Сен-Макэр, Вильнёв, последовали их примеру. Монсегюр осмелился оказать сопротивление. Этот маленький город, сильный своим расположением, защищали крепкие стены и семьсот человек гарнизона. Монлюк решил дать отдых своим солдатам и остановился на ночь в Совтерре; там он захватил пятнадцать или шестнадцать гугенотов, которых велел повесить, не тратясь ни на чернила, ни на бумагу, и даже не захотев их выслушать; так как эти люди говорили о золоте[20]. Прибыв к Монсегюру, он расположил батареи со стороны ла Таннери. Когда слабая стена у главных ворот была разрушена из орудий, несколько солдат проникли в город. Винó, знаменосец одной из компаний, почти сразу же овладел башней. Тотчас же за ними двинулись остальные, и когда ворвались внутрь, то увидели триста человек, готовых к сражению, которые отважно защищались; но мужество было бессильно перед количеством; они были разбиты и рассеяны. Далее началась резня. « Все, кто пытались уйти через стены, погибли; все, кто попали в руки победителя, были зарезаны. Бойня длилась до десяти часов или дольше, потому что их разыскивали в домах и были там найдено их только пятнадцать или двадцать, которых мы повесили, и среди них были офицеры короля и консулы с их капюшонами. Не о каком выкупе не было и речи». Обороной города руководил Эрар, храбрый офицер, который со славой воевал по началом Монлюка в Пьемонте; его бывшие собратья по оружию хотели спасти его; он и сам полагался на память своего бывшего командира; но тот был непреклонен. «Я прекрасно знал, каким он был храбрецом, но это только ускорило его смерть, так как я был уверен, что он никогда не перейдет на нашу сторону, потому что он был очень упрям и предан своей партии: иначе я бы его спас». Когда сосчитали мертвецов, их оказалось больше семисот[21].

Напуганные этим примером, город и замок Дюра покорились при приближении Монлюка. Клерак и Эгийон последовали их примеру Повсюду протестанты, охваченные страхом, оставляли места, где жили. В Тонене, Монлюк нашел только нескольких католиков; остальные жители бежали. Он подошел к Ажану с несколькими орудиями, взятыми в Ла Реоле. Протестанты вначале подумывали об обороне; но когда им сказали, что это Монлюк, их охватил страх. «Они уже чувствовали веревку на шее[22]. Они поспешили передать ключи от города консулам, и вечером ушли в числе около шестисот. Их жены шли за ними, неся своих детей на руках, или таща их за руку. Они шли всю ночь и весь следующий день, и остановились только в семи лье от города Турнона, где их ожидал Дюра, который обеспечил им защиту. После их ухода, народ бросился в их дома и разграбил их. Прибыв, Монлюк удивлялся «сколько же страха в душах этих людей, и почему они не защищают своей религии». Но как он не торопился, он нашел полностью разрушенный город, что он приписал протестантам; «так как, добавляет он, эти люди везде, где проходят, оставляют за собой страшные следы». Как будто бы следы, которые оставлял он сам, были менее страшными.

Его присутствие не уменьшало зверств, по крайней мере в окрестностях города, где творилось столько убийств и ужасной жестокости; даже в городках, через которые они только проходили, говорит источник, не вызывающий никакого сомнения, оставались сожженные малые дети. Дюра отомстил в Лозерте[23], который он захватил 15 августа. Он убил там, как признают протестантские хроники, пятьсот шестьдесят семь католиков, среди которых было сто девянпсто четыре священника. Эта кровь, по понятиям Монлюка, взывала к отмщению. Вместе с Бюри, который присоединился к нему под стенами Ажана, и отрядом испанцев, посланных Филиппом II своему шурину, он начал осаду Панна, одного из самых мощных замков Ажене. Сопротивление было столь же упорным, как и атаки яростными. Отчаяние с одной стороны, жажда наживы с другой, и взаимная ненависть с обоих, воспламеняли сердца; но, наконец, католики захватили его, и там их победа также была осквернена всеми преступлениями, которые слишком часто сопровождают гражданские войны. Не щадили ни возраст, ни пол; резали детей на руках их матерей, а затем убивали матерей на телах их детей. Испанские солдаты особенно отличились своей жестокостью; их капитаны огорчались, но не смогли призвать их к порядку. Из всех протестантов, которые приняли участие в обороне, только трое избежали смерти, двое были спасены Монлюком, а третий спустился из замка по веревке и переплыл реку, преследуемый солдатами и осыпаемый градом пуль, ни одна из которых в него не попала. Его час пока не пришел[24].

Пока Монлюк воевал на правом берегу Гаронны, реформаторы, хозяева Лектура, рыскали по окрестностям, неся туда ужас, разрушения и смерть. К концу июня, с помощью лестниц, они взяли Лассоветá, а в июле того же года захватили Ларумьё, где истребили почти весь капитул. Наконец, 8 сентября, после смертельной схватки, в которой погибли сорок человек гарнизона, они овладели Терробом. Бертран де Галар, сеньор города, попавший в их руки, уцелел только потому, что они надеялись взять с него крупный выкуп. Монлюк опасался за свои замки Сен-Пюи и Эстийяк. С другой стороны, жители Оша, Кондома и Флёранса настойчиво просили его не оставлять их на милость врага. Наконец, он узнал, что они ожидают из Беарна шестьсот человек, которых вел к ним капитан Мем, и что с помощью этого подкрепления они намереваются создать передвижной лагерь, чтобы иметь возможность как можно быстрее направлять свои силы туда, где их присутствие было бы всего полезнее их интересам. Все это побудило его направить в Ломань своего сына Пейрó, во главе части его компании. Анри де Фуа-Кандаль, Жофруа д’Эйди, внучатый племянник знаменитого фаворита Людовика XI, Монферран и несколько местных сеньоров захотели присоединиться к нему. Еще с Пейрó отправился капитан Пейрон или Перрон и компания барона де Пордеака, ведомая капитаном Лароком д’Орданом, так как сам барон де Пордеак был вынужден оставаться в постели из-за раны, полученной им недавно под Лектуром.

Прибыв во Флёранс, молодой командир узнал, что два брата Беголля[25], племянники храброго д’Оссена, которые командовали в Лектуре, вышли из него во главе трехсот человек, чтобы встретить Мема в городке Эйгетенте. Он тотчас же приказал сеньору де Баратно, который был в городе с компанией пехоты, занять дорогу между Лектуром и Терробом. Сам он, во главе своих войск, двинулся следом. Старший Беголль, узнав по дороге о намерении Пейрó, и понимая, что он не сможет присоединиться к Мему, хотел вернуться в Лектур; но дорога оказалась перекрыта. Надо было или принимать бой, или искать убежища где-нибудь по соседству. Он предпочел последнее и ушел в Терроб. Пейрó следовал за врагами так близко, что успел обстрелять их из аркебуз при входе в городок; без всякого сомнения, он их разбил бы, будь он шагов на пятьсот ближе к ним. Вынужденный отложить победу, он окружил город и послал за подкреплением в Ош, во Флёранс, в Лассоветá, в Сен-Пюи и даже в Кондом. В то же время он поспешил известить отца, чтобы поторопить его двинуть на Лектур с остальными кампаниями. Он полагал что город, остав­ший­ся без защиты, так как почти весь гарнизон Лектура с обоими Беголлями оставил его, и лишенный продовольствия, не окажет никакого сопротивления.

Монлюк не стал терять ни минуты. Он поспешил выступить с компанией барона де Клермона, своего племянника, и тремя орудиями, которыми руководили сьёры д’Юртюби и де Фредевиль,. Тем временем, призыв Пейрó к соседним городам был услышан; более двух тысяч человек усилили его ряды. При виде столь многочисленных отрядов, Беголль понял, что сопротивление бесполезно. Он сдался 21 сентября при условии, что его жизнь и жизни всех его солдат будут сохранены; но по той грубости, с которой их разоружали, несчаст­ные пленники уже могли предположить, какая судьба их ожидает. После того, как они сложили оружие, их согнали в монастырь, откуда они даже не осмеливались выходить, чтобы не оказаться жертвой ярости местных жителей.

Тем временем, капитан Мем, удивленный тем, что никто из единоверцев его не встречает, вышел на берег Баиза, в двух лье от Терроба; но как только он узнал, что произошло, он поспешил повернуть назад, преследуемый сеньором де Гоа и несколькими другими соседними дворянами, которые вынудили его укрыться в городке Рокебрюн около Вик-Фезансака, где они осадили его. Войско, которое привел Гоа, почти целиком состояло из крестьян, собранных набатом, и которых поставили под ружье кого добровольно, а кого и силой. Ночью эти крестьяне, не желая становиться солдатами, бежали от своей новой профессии, так что на следующий день, Мем смог продолжить свой путь.

Пока он возвращался в Беарн, Монлюк подошел к Лектуру, и несколько часов спустя его батарея уже возвышалась на холме напротив фонтана Идрон. Когда после трехсот пушечных выстрелов стена рухнула, Пейрó, Клермон, Пордеак и Анри де Кандаль, с обычным пылом, не дожидаясь приказа, поднялись в атаку. Тогда Монлюк велел занять форт рядом с брешью, чтобы оттуда не обстреливали нападающих. Брешь была взята. Оставалась траншея, которую гарнизон выкопал внутри, позади орудийной площадки, и в которой они подготовили пороховой заряд. Едва ворвались в траншею, как мина взорвалась, и вынудила победителей отступить, понеся тяжелые потери; при этом погиб отважный Ларок-д’Ордан, один из самых храбрых благородных людей, появившихся в Гаскони за последние пятьдесят лет.

На следующий день, когда обсуждали, куда переместить батарею, д’Юртюби был ранен из фальконета и прожил только два дня после своего ранения. Монлюк потерял офицера, который прекрасно владел искусством артиллерии, что в ту эпоху было большой редкостью. Поэтому он горько сожалел о его смерти. В городе командовал Бремон. Не доверяя успехам, которые пока сопутствовали обороне, он предложил сдаться. Договорились об обмене заложниками, по трое с каждой стороны. Протестанты потребовали Вердюзана, Лашапеля и кого-нибудь третьего. Когда те приблизились к воротам, раздались тридцать или сорок выстрелов из аркебуз, но к счастью ни в кого не попали. Монлюк тотчас же закричал Бремону, что он дал слово не порядочного человека, а гугенота. Губернатор доказывал, что не имеет никакого отношения к этому вероломству, и сделав вид, что схватили одного из бунтовщиков, кто стрелял, он велел повесить его на зубцах стены, на глазах у Монлюка; но истинного виновного он заменил невинным католиком. После этого притворного наказания, заложники подощли к самым стенам. Но когда они входили в ворота, в них снова стали стрелять, и на этот раз убили Кастета, дворянина из окрестностей Ажана, и ранили двух или трех других.

Возмущенный таким вероломством, и убежденный, что они, тем самым, покушались на его жизнь, Монлюк заставил объявить осажденным, что если они так дурно держат свои обещания, то он так же поступит и со своими. Он тотчас же отдал приказ Вердюзану взять свою пехотную компанию, идти в Терроб и прикончить пленных, которым была обещана жизнь. Этот кровожадный приказ был выполнен в точности самым варварским способом. Несчастных по очереди выводил из монастыря, где их разместили, наскоро их связывали и убивали ударами шпаг, кинжалов или пик; а так как они не могли оказать никакого сопротивления, солдаты, присоединяя к жестокости оскорбления, предваряли их смерть самыми отвратительными издевательствами. После этой ужасной резни их бросили в глубокую шахту, которая оказалась так переполнена, чтобы их можно было коснуться рукой. Это была, добавляет неумолимый Монлюк, очень добрая резня очень плохих парней[26]. Так погибли двести двадцать пять пленников; только около сорока пощадили в надежде на выкуп; но и из этого числа после зарезали еще шестерых, а двоих повесили. Братья Беголли и два лектурца из хороших домов были доставлены в лагерь. Монлюк тотчас же велел повесить обоих лектурцев на орехе возле города, на виду всех их сограждан. Такая же смерть ожидала и Беголлей, без малейшего уважения к памяти д’Оссена, старинного товарища Монлюка по оружию, племянниками которого они были. Они были в двух шагах от гибели. Монлюк уже отдал приказ их прикончить, а затем, сам не знаю, почему, говорит он, я изменил свое решение.

Бремон, не зная об этой жестокости, и подстегиваемый просьбами лектурцев и письмами королевы Наварры, которая не желала, чтобы было разрушено самое мощное укрепление бывших доменов дома д’Арманьяк, возобновил переговоры. Он договорился с Пейрó, и 2 октября 1562 г. они совместно приняли следующие условия капитуляции: Бремон и его люди оставляют Лектур, сохранив все свое имущество, под развернутыми знаменами и с барабанным боем, и в целости и невредимости следуют к границам Беарна; все прошлое будет забыто, и ни один горожанин не подвергнется преследованиям по этому поводу; протестантам сохранялись все их права и полная свобода совести, и позволялось в их домах исполнять все отправления их культа. Наконец, все, кто еще оставался в живых в Терробе или во Флёрансе, освобождались без всякого выкупа. Эти условия были соблюдены на удивление добросовестно и свято. Без всякого сомнения, Монлюк успокоился, и ужасное массовое убийство в Терробе на какое-то время утолило его ненависть к протестантам. Некоторые даже восхитились справедливостью этих условий; другие не увидели в них ни справедливости, ни добросердечия, а только самолюбие. Они утверждали, и не без основания, что Монлюк опасался, что если он откажется подписать капитуляцию, подойдет Бюри и лишит его славы завоевателя Лектура.

Как бы там ни было, он овладел городом и, поручив его барону де Пордеаку, двинулся к Ажану, очистил берега Гаронны, вошел в Перигор и закончил эту блестящую кампанию яркой победой. Он встретил около Вера врага под командованием Дюра. С ним были Массé, Фонтений, Сейньян, Безолль, Клермон, Д’Арнé, Баратно, Бурдийон, Сен-Женье, Лостанж, Монферран. Бюри, который к тому времени уже присоединился к нему, хотел избежать боя; но, наконец, побежденный уговорами и доводами Монлюка, он уступил, заявив: что если дела пойдут плохо, то во всем будет виноват его неистовый коллега. «Тогда, пишет Монлюк, я ответил ему в присутствии многих людей: Сударь, сударь, sanguis ejus super nos et super filios nostros[27]. Пусть весь мир обрушится на меня, я готов ответить за все. У меня достаточно крепкие плечи, но я вас заверяю, что я отвечу за честь, а не за стыд, и что скорее я останусь брюхом к верху. После этих слов Бюри махнул рукой: «пусть все будет так, как угодно Богу»; и решение о сражение было принято. У Монлюка еще был отряд испанцев, которой привел Луи де Карважаль. Испанцы и гасконцы постоянно оспаривали друг у друга пальму первенства. Обратившись с речью к их соперникам, Монлюк перешел к гасконцам.

«Я, сказал он им, и мы приводим его рассказ, я – гасконец; я отрекусь от своей родины и никогда больше не упомяну о ней, если сегодня вы не заслужите славу лучших бойцов, и вы увидите, что я буду добрым защитником этого дела. Они фанфароны, им кажется, что в целом мире нет никого храбрее их. Итак, друзья мои, покажите им, что вы можете, и отвечайте на каждый удар четырьмя. Вы сможете это, ибо вы сражаетесь за вашего короля, за ваши алтари и ваши очаги: если вы будете побеждены, вы не только покроете себя стыдом, вы навсегда потеряете вашу страну, и, что еще хуже, вашу религию. Я уверен, что мне не следует грозить хватать за задницы тех, кто покажет их нашим врагам, и что все вы выполните ваш долг. Против вас люди, согнанные силой и привыкшие драться, чувствуя за спиною палача, поскольку осознают свою вину! Вы не такие, вы, кто сражается во славу Бога, служа вашему королю и во имя спокойствия родины».

После этих слов, он предложил поднять руку; они их подняли, воскликнув разом: позвольте нам атаковать, ничто нас не остановит, пока мы не сойдемся врукопашную, и все поцеловали землю. «От них я поспешил к латникам, продолжает Монлюк, и попросил их выступать, только малым шагом, сказав им: господа, вы не из тех, кому надо делать добрые внушения, чтобы укрепить ваши сердца; я знаю, что вы в этом не нуждаетесь; во Франции нету дворян, которые могли бы сравниться с дворянством нашей Гаскони: Итак, вперед, друзья мои, вперед! и вы увидите как я за вами последую». Сражение тотчас же началось, и не было места нерешительности. Дюра понес полное поражение; он бежал, оставив на поле битвы две тысячи погибших; в руках победителей попали девятнадцать пехотных знамен и пять кавалерийских штандартов. Это сражение, забытое почти всеми нашими историками, и столь почетное для королевских армий, произошло 9 октября 1562 г. После него Гасконь окончательно успокоилась. «Итак, я вернулся оттуда, говорит Монлюк, и распустил по домам все мои войска, и не оставалось во всей Гаскони ничего, что напоминало бы или осмеливалось бы говорить о протестантской религии, так как всем миром ходили на мессу, участвовали в процессиях, и присутствовали при богослужениях; и министры, запевалы этого безумия, пропали, ибо им было хорошо известно, что в каком углу они не затаились бы, я бы нашел их устроил бы им добрую войну».

Пока Монлюк дрался на берегах Гаронны, король Наварры осаждал Руан, но неосторожно захотев посетить траншеи, он получил там рану, которую его беззаботность и его безудержная любовь у удовольствиям незамедлительно отяготили, и от которой он умер тридцать пять дней спустя (19 ноября 1562 г.). Этот принц был красив и хорошо сложен, имел благородную и воинственную душу и здравый проницательный разум. Ловкий во всех телесных упражнениях, владеющий искусством войны, смелый на поле битвы, ему, казалось, не хватало самой малости, чтобы стать героем. К несчастью, сладострастие и нерешительность омрачали все его добрые качества, и делали его самым заурядным принцем даже в сравнении с тем вырождающимся родом, который представлял тогда королевский дом.