Том 5. Книга XIX.

ГЛАВА IV.

Меры, принятые Монгомери против католиков. – Синод в Лескаре. – Монгомери вновь идет на соединение с армией принцев. – Он входит в Морлá – в Мобургé – в Тарб – разоряет Сен-Пе-де-Женерé и л’Эскаль-Дьё – угрожает Баньеру и Марсиаку – опустошает Эр – Ногаро – Оз и Монреаль – входит в Кондом – выдвигается к Ошу, где Сариньяк терпит неудачу – возвращается в Кондом – соединяется с армией принцев и вместе с нею идет через Лангедок. – После его ухода Монлюк осаждает и берет Рабатан. – Новые несчастья города Тарба. – Католицизм изгнан из Беарна и почти всех доменов королевы Жанны. – Жестокие преследования. – Новый мир. – Жанна возвращается в Беарн и возобновляет там действия своих эдиктов против католицизма. – Проект брака принца Генриха, ее сына, с Маргаритой Французской. – Поездка Жанны ко двору Карла IX. – Ее болезнь и смерть.

Покончив с самыми насущными делами Монгомери собрал в Лескаре синод, который открылся 10 октября. На нем приняли решение о распродаже владений духовенства и определили наказание для тех его членов, которые исполняли некоторые функции в их Орденах. Решено было так же, что пасторы распределятся по стране, а верующие обязывались присутствовать на их службах. Ордонанс[1] Монгомери уже поместил под руку королевы все церковные владения. Мы здесь как бы читаем декреты национального Конвента 1793 г., да и действия Жанны напоминают нам указы Юлиана Отступника. Человек ограничен; одни и те же цели достигаются одинаковыми средствами. На синоде было решено отомстить за смерть реформаторов, обезглавленных во время заседания последних Штатов. Схватили двух каноников и повесили их на вязе, под которым погибли четыре пастора. Этим месть не закончилась: кинулись в собор, сняли там все его украшения; публично сожгли реликвии Св. Галактуара; разрушили гробницы последних королей Наварры, похороненных там; разрыли могилы и выкинули прах епископа Ги, одного из самых значительных прелатов, прославивших епархию Лескара. В церкви Сен-Жульян изуродовали статую Санша, герцога Гаскони. С Гастоном Фебом, славой Беарна, в Ортезе обошлись еще хуже. Не довольствуясь нарушением могилы и разграблением всего, что там было ценного, реформаторы унесли его череп, который они использовали для игры в кегли[2].

Монастыри Люк и Совелад, который были построены в добрые времена христианской архитектуры, и развалины которых до сих пор свидетельствуют о древнем великолепии, не могли найти пощады в их глазах. Цивилизованные варвары наносят памятникам искусств более жестокий урон, чем дикие дети пустынь. Теми движет неразумие и презрение, в то время как эти подвержены двум более дурным инстинктам человека – ненависти и зависти.

Пока синод трудился над обеспечением победы протестантства в Беарне, Монгомери основательно укреплял там власть королевы Жанны. Он назначил губернаторами д’Аррó и Монтамá, и придал им нескольких капитанов, которым он поручил спешить туда, где назревает малейшая оппозиция. Наконец, в первых числах октября, он возобновил свое движение. Опасаясь, что Тюрсан, Марсан и, особенно, Ажене и Гиень, руководимые Монлюком, окажут ему слишком сильное сопротивление, он направился через Викбиль, вошел в Морлá, который разорил, и где сжег монастырь кордельеров и уничтожил бронзовую статую Гастона[3], и, наконец, прибыл в Мобургé, который разграбил, но церковь которого он пощадил. Там его догнала настойчивая просьба идти к Тарбу; но он отказался, ссылаясь на то, что должен как можно скорее идти на соединение с принцами, а кроме того, город был слишком силен и охраняем храбрым капитаном.

Так как он настаивал на своем отказе, двое его солдат бежали к неприятелю и рассказали шевалье де Виламбицу, что Монгомери идет во главе значительных войск и полон решимости взять город и сжечь его. Кроме того, утверждали они, стены, сложенные из камня, не смогут противостоять артиллерии, и что, наконец, гарнизон слишком слаб, чтобы защищать одновременно все кварталы. Виламбиц, не подозревая вероломства этих советов, велел жителям собраться. Те ответили на сообщение только воплями и слезами. Видя все это, губернатор признал невозможным какую-любо оборону, отослал компании и удалился, сопровождаемый лишь небольшим эскортом. Жители последовали его примеру. Одни бежали в горы, другие попрятались по соседним замкам. Епископ Жантьен д’Амбуаз, который сменил Луи де Кастельно в 1556 г., нашел себе убежище еще дальше; он укрылся на самом краю своей епархии в городке Люз[4]. Менее, чем за шесть часов город обезлюдел. Оставшись в одиночестве, оба шпиона забрали все, что захотели, и вернулись к своему командиру, чтобы сообщить ему о том, что произошло.

Монгомери отказался верить их рассказу; пришлось дожидаться подтверждения такого известия. Только тогда он направился к Тарбу, разорив и предав пламени Ла Рёль, Вик-Бигорр, Кэксон, Беллок, Пюжó и Андрест. Тарб предстал перед ним с раскрытыми воротами и пустыми стенами. Эта беззащитность, вместо того, чтобы обезоружить его жажду разрушений, только подстегнула ее. Едва построенный собор, так как он был закончен в 1564 г., различные церкви и монастыри – все было изуродовано. Двое городских ворот и целые пригороды были снесены. Огонь уничтожил все, что устояло против стали. Несколько дней продержалась часовня кордельеров, да и то только потому, что ее превратили в протестантскую молельню. Из Тарба войска распространились по Бигорру, неся горе и опустошение. Аббатства Сен-Пе-де-Женерé и Лескаль-Дьё представляли собой слишком богатую добычу, чтобы не привлечь их жадности. Первое было взято без сопротивления вместе с городком, который вырос под его стенами: их разграбили и сожгли. Аббатство, восемьдесят домов и церковь были почти полностью уничтожены огнем.

Лескаль-Дьё едва оправился от ущерба, нанесенного ему два года назад командиром гугенотов, или, скорее, бандитом, по имени Арно-Гилем. Завуалировав свою алчность знаменем протестантства, Арно-Гилем вышел из долины Ор, ведя за собой самых отъявленных преступников, достойных подобного командира, и начал грабить церкви Жера, Пентака и соседних деревень. С его успехами росло его войско; тогда он захватил Лескаль-Дьё, выгнал оттуда монахов и устроил там свою штаб-квартиру. Он уже намеревался захватить замок Мовзен; но католики, возглавленные сеньорами де Монсерье, де Тиллузом и д’Урý, не оставили ему для этого времени. Они напали на него, перебили и рассеяли его войско, и захватили в плен его самого и главных его сообщников. Парламент Тулузы, перед которым они предстали, приговорил их всех к смерти от рук палача, что и было исполнено на площади Сен-Жорж.

На этот раз враг был более серьезным. Шевалье де Виламбиц, очнувшись от первой растерянности, захотел восстановить за свою честь. Он возглавил нескольких сеньоров для защиты аббатства, но был разбит и остался на поле битвы. Воодушевленные победой протестанты перебили всех, кто попался им под руку; а когда они, еще более жестокие, чем разбойники, бывшие до них, покидали монастырь, там оставались только развалины и пепел. На опустошение окрестностей ушло три недели. Сьютá, Лурд, Рабатан, все, что избежало неистовства и жадности сектантов во время их первого марша, было уничтожено, разорено, сожжено, или, по крайней мере, разграблено. Наконец, когда страна была опустошена, Монгомери возобновил свой путь. Он прибыл в Лафитоль 7 октября и принял там депутацию жителей Баньера. 5 числа, оставляя Салье, он поручил Лону, губернатору По и Лескара, предупредить их, что он оставляет Бигорр, и что если они не поспешат доставить ему три тысячи ливров, которые они обязались ему предоставить, он сожжет и сравняет с землей их город. Видя, что творится вокруг, они оценили серьезность угрозы и послали к нему Лансó, Дюмона и Лаланна с частью суммы.

Чтобы задобрить ужасного победителя, они преподнесли ему пирожные, масло и форели. Монгомери, приняв их подношение, приказал им в кратчайший срок доставить ему остальную сумму, для чего выставить на продажу имущество, которым церковь и капитул Тарба владели в их городе. Прежде чем оставлять Лафитоль, он написал жителям Марсиака. Сериньяк захватил их город 6 сентября, и после обычных бесчинств, которыми везде отмечали победу, он наложил на него штраф в две тысячи ливров. Не имея времени дождаться выплаты, он удалился, уводя с собой нескольких пленников, в числе которых были Тома Батá и Жан д’Эскубé. Войны и общественные несчастья привели к резкой нехватке денег. Приходилось продавать общественное имущество, и так как эта продажа требовала времени, задержка раздражала Монгомери. «Господа из Марсиака, писал он им в своем письме, если вы не доставите мне завтра деньги, которые вы мне должны, я вас уверяю, что прикажу сжечь ваш город и сравнять его с землей со всем тем, что там окажется, так что подумайте об этом. Лафитоль, 17 октября 1569 г.». Приказы, написанные подобным образом, не могли добавить популярности протестантству. На счастье как Марсиака, так и Баньера, Монгомери испытывал сильную нехватку времени. 18 числа он оставил Лафитоль, по дороге напал на приорства Мадиран, Таск и Сен-Мон, разорил Кастельно и захватил Эр, где повторились все жестокости, совершенные в Тарбе. Город был разграблен, бóльшая часть домов и, тем более, епископство, собор и аббатство Ма, преданы огню. Церковь аббатства, построенная в XI или XII веках, и церковь аббатства Таск, столь же старинная, сохранили только свои порталы, да и то ужасно изуродованные.

Среди всех этих бесчинств религия почти всегда обретала новых мучеников[5]. Пребендарий собора и шесть монахов Ма были убиты в городе. Священник, схваченный, когда он пытался бежать, был застрелен в конце моста; второго монаха протащили целое лье и зарезали. Наконец, некий каноник, схваченный, как и они, получил свободу выплатив выкуп в тысячу ливров; но вскоре он умер от страха, который испытал, или дурного обращения, которое претерпел. Аббатство Ла Кастель, приорство Сен-Лубуé, Ле План, замок епископа, пострадали еще больше, чем город Эр. В Ла Кастеле схватили нескольких монахов, к которым применили все пытки, которые только способен изобрести самый жестокий фанатизм; и когда мучители устали, их сожгли у подножия вяза, который возвышался у ворот монастыря. Капитаны Капен, уроженец Казобона, Коллонгé, Салль, Бонасс и Лаборд были главными орудиями этого варварства.

Монгомери не долго оставался в Эре, так как 24 числа он был уже в Ногаро, откуда вновь писал жителям Баньера, предписывая им как можно скорее выплатить все, что они были должны, и при этом добавить к этой сумме добрый и почтенный подарок, для того, чтобы помочь королеве нести огромные расходы на эту войну. Ламот-Гондрен заперся в Озе[6], но он не имел достаточных сил, чтобы обороняться там. Монлюк, не желая посылать ему подкрепления, приказал ему уйти в Лектур и увести с собой священников, монахов и всех тех, кто считался зажиточным горожанином или купцом. Таким образом, протестанты вошли в Оз без сопротивления, и уничтожили там приорство бенедиктинцев и все общественные здания. Они сохранили только приходскую церковь, построенную за шестьдесят лет до этого епископом Марром. Во время этого марша некоторые их компании напали на Гаваррé, где после них уцелела только колокольня старинного монастыря[7], тогда как виконт де Монтей и капитан Полен, с помощью других офицеров, которых мы только что перечислили, и, особенно, Капена, огнем и мечом прошлись по Лабастиду, Сен-Жюстену, Мопá, и их окрестностям.

Овладев Озом, Монгомери не осмеливался идти к Кондому; он опасался найти там Монлюка. Несколько жителей, тайных сторонников учения, встретились с ним и поклялись своей головой[8], что Монлюк, местное дворянство и почти все католики оставили город. Несмотря на эти заверения, он двинулся со всеми предосторожностями, но, по-прежнему, пуская в ход огонь и меч. Монреаль на протяжении более трех веков так и не смог полностью оправиться от обрушившихся на него бед. Просторная, наполовину пустынная местность, окруженная стеной, и красивые развалины церкви Сен-Оран свидетельствуют нам о том, что оставляли после себя ужасные реформаторы. Он остановился в Вопийоне[9], где монастырь был еще более разрушен, чем в Монреале. Монахини бежали при их приближении; семнадцать из них укрылись в Лектуре, а четыре решили переждать на мызе неподалеку. Солдаты, нашедшие их там, убили одну, а с остальными обошлись так, что две из них вскоре умерли. Это варварство не утолило их бешенства. Уходя, они подожгли церковь и монастырь, и сожгли их дотла. Подойдя к воротам Кондома, они не увидели ничего, что могло бы помешать им войти. Монгомери, подозревая некую военную хитрость, четыре часа продержал свою армию построенной для сражения. Наконец, после разведки городских улиц и площадей, он прошел внутрь, не встречая ничего, кроме изъявления покорности.

Епископ Робер де Гонто-Бирон, преемник Шарля де Писселё, только что, 24 августа, умер, и пока никто не был назначен ему на смену. Духовенство, лишенное своего главы и приводимое в ужас рассказами о жестокостях сектантов против служителей церкви, бежало при их приближении. Монгомери оставалось только выместить свое неистовство на церквях и монастырях. После нескольких дней, отведенных для отдыха, он продолжил свой путь и приблизился к Ошу. В Демю была полностью разрушена церковь и сохранилась только башня колокольни, массивность которой оказалась не по силам этим жестким разрушителям. В Вик-Фезансаке, разграбленном и разоренном, были сожженные архивы, а церковь, построенная в XI или XII веке, почти полностью разрушена. С монастырем Бруй обошлись так же, как в Вопийоне. Наконец, Барран разделил судьбу Бруя. Если верить старинному документу, солдаты Монгомери простояли там неделю, и после их ухода над землей возвышались только насыпи города и часть стены коллегиальных зданий. Их вождь остановился в Ордане, оттуда направил Сериньяка во главе многочисленных сил на покорение Оша.

Город уже давно был готов к этой атаке. Восемь консулов, особенно, Бюрен и Наварр, не забыли ничего, чтобы подготовить его к обороне. Стены были исправлены; новые укрепления выросли в наиболее слабых местах. Монлюк и Дамвиль, поощряя эти работы, поддерживали всеобщий пыл. Монгомери уже требовал[10] боеприпасы, которыми владел город, но маршал запретил давать что-либо под страхом наказания, о котором запомнится надолго. Впрочем, соглашаться на подобное требование значило ставить себя в зависимость от слишком хорошо известного врага. Когда Сериньяк появился у стен, город был полностью готов к обороне. Едва часовой заметил его войска, к нему направили одного из консулов, чтобы узнать, зачем он пришел. Сериньяк ответил, что намерен разместить в городе войска Монгомери, и добавил, что если ему добровольно откроют ворота, он обойдется с жителями по-доброму. Но это не относится к церкви, духовным лицам и тому, что им принадлежит; затем он добавил, что готов пощадить и их, если ему выплатят сорок тысяч ливров. Чтобы ускорить переговоры, он пообещал сжечь главные кварталы, если его заставят прибегнуть к силе, чтобы войти. Но горожане не позволили запугать себя угрозами, как и не польстились на обещания, и Сериньяк, не имея сил для надлежащего штурма, был вынужден уйти.

Пока шли переговоры, жители собрались на стенах. Некоторые, видя небольшое число врага, бросились за ним в погоню; но они тут же раскаялись в своей отваге. Сериньяк во главе пятидесяти аркебузиров без труда отбил этих не слишком боеспособных ополченцев, и гнал их, избивая, до самых стен. Ободренный своим успехом, он захватил и разорил церковь Сен-Пьер, а затем ворвался в монастырь кордельеров, где разбил два распятие, одно золотое, а другое серебренное, и чашу. У него не было времени продолжить свои разрушения: все, кто было способен драться, вооружился; на него обрушилась такая сила, что ему пришлось подумать об отступлении. Но, как всегда отважный, он удалился медленно, уводя пленных; Наварра, одного из консулов, каноника Фажé, пребендария и нескольких горожан, которые, бежав из города, чтобы не оказываться добычей реформаторов, попали прямо к ним в руки.

Монгомери не пошел на вторую атаку; он возвратился в Кондом. Там он продолжил разрушения, начатые им во время своего первого пребывания. От приходской церкви Прадó и монастырских церквей кордельеров, кармелитов и кларисс, сохранились только четыре ограды. Все остальное исчезло под топорами сектантов. Собор еще стоял: но, похоже, приближался его последний час. Витражи были разбиты, кафедра, кресла хоров, алтари, стали добычей пламени. Затем принялись за само здание, и солдаты уже взобрались на крышу и начали отрывать свинец, которым она была покрыта, когда Монгомери, движимый, уж даже не знаю, каким чувством, сообщило жителям, что он готов оставить им их церковь, если в течение двадцати четырех часов они принесут ему тридцать тысяч ливров. Сумма была тяжела для населения, истощенного ежедневными поборами. Тем не менее, ради веры или желания сохранить самое красивое здание, которым гордился их город, они пошли на эту жертву, и тридцать тысяч франков были отсчитаны даже раньше назначенного срока. Монгомери, верный своему слову, тотчас же велел разрушителям спуститься. Один из них, не захотевший повиноваться, заплатил кровью за свое непослушание. Аркебуза, направленная точной рукой и, вероятно, по приказу командующего, тотчас же спустила его с крыши на паперть.

Монлюк, объединив компании, рассеянные по Ломани, Ажене и Нижней Гиени, смог бы легко помериться силами с победителем при Наваррене. По крайней мере, он мог противопоставить ему более многочисленные и свежие войска; но обычно столь смелый, гасконский командующий не хотел рисковать. Он предоставил своему противнику мирно находиться в округе, без помех воевать с городами и соседними деревнями, и всюду сеять разрушение и огонь. Меж тем армия принцев, ведомая адмиралом де Колиньи, продвинулась до Эгийона[11], который ему сдал Мальвен де Монтазé, и даже до Пор-Сен-Мари, который он с ходу захватил. Всего несколько лье отделяли его от Монгомери; но между ними текла Гаронна, а мостов не было. Все попытки навести хотя бы один долго терпели неудачу. Таким образом адмирал и Монгомери три недели стояли рядом, не в силах соединиться. Если бы Дамвиль присоединился к Монлюку, и если бы оба командующих атаковали по очереди обе армии, им не составило бы большого труда одержать победу над обеими. Монферран, губернатор Бордо, пытался их объединять; но Дамвиль, обиженный тоном письма, написанного дворянством Арманьяка, полностью порвал со своим старым соперником. Так уже в третий раз из-за их прискорбных разногласий был упущен случай разбить Монгомери и рассеять его войска. Все ограничилось несколькими стычками, где капитаны Кадрей, Дюплé, Фонтений, дю Бюзé, Пардайян, Леберон и Панжá, поддержали старинную честь Гаскони, и довольно яростной схваткой возле городка Брюш между войсками Монгомери и восьмью или десятью штандартами кавалерии под командованием графа де Кандаля и Лавалетта; но эта схватка не имела никаких последствий, и Монгомери, наконец, соединился с принцами[12]. Их объединенные войска взяли город Ажан, на расстоянии аркебузного выстрела от Монлюка, который вышел с двумя компаниями тяжелой кавалерии, чтобы наблюдать за ними. Они пересекли Сен-Морен, Монжуа и Кастельсагрá, и направились к Лангедоку.

Едва Монгомери удалился, как двор направил Монлюку вторичный приказ атаковать Беарн. Старый воин, понимая необходимость как можно скорее заставить забыть свою необъяснимую бездеятельность, не теряя ни минуты, назначил сбор всего местного дворянства в городе Ногаро[13]. Там обсуждался вопрос, откуда начинать атаку. Одни предлагали вначале напасть на Сен-Север, другие сразу же идти на По; Монлюк высказал свое мнение, что прежде всего следует атаковать Рабатан, замок которого главенствовал одновременно над Бигорром и Беарном. Это мнение возобладало; город был взят сходу. Замок мужественно защищался; пришлось начинать регулярную осаду. Сто двадцать или сто сорок местных дворян ходили на штурм. Среди них были Леберон, Фредевий, Гоа, Монтескью, Сен-Коломб, Базийяк, Гондрен, Савиньяк, Сент-Оран, Монтеспан, Мадайян, Пойяк, Фонтений, де Мон, барон де Сен-Лари, Монто, виконт д’Юзá, барон де Ларбуст, Марсан, Лартиг, Саль де Беарн, Рибовий, Дюплé, отец историка, Лабастид, Безолль и виконт де Лабатю.

Несмотря на их доблесть, атаки были безрезультатны. Только последняя принесла успех; но Монлюк купил его дорой ценой[14]. Чтобы лучше воодушевить своих, он посчитал, что обязан показать личный пример. Он бросился под мушкетный огонь, и выказал столько отваги, что был дважды ранен в обе щеки. Его унесли, залитого кровью; и успокаивая его говорили ему: «мужайтесь, солдаты уже внутри, они побеждают: будьте уверены, мы отомстим за ваши раны. Монлюк, всегда безжалостный, даже перед лицом смерти, отвечал: я хвалю Бога за то, что я увидел нашу победу; теперь смерть мне не страшна: докажите мне дружбу, которую вы питаете ко мне, возвращайтесь в сражение, и постарайтесь, чтобы ни один не ушел живым». Приказ был выполнен слишком дословно. Все было перебиты. Напрасно некоторые офицеры хотели спасти пастора Мерлена и капитана Ладу, командующего замком; солдаты вырвали их из руки тех, кто их защищали, и разрубили на тысячу кусков.

Со взятием Рабатана кампания закончилась. Сеньоры, не видя больше во главе себя Монлюка, сложили оружие и разошлись по домам. Меж тем их бывший командующий был перевезен в Марсийяк, откуда позже он удалился в свои земли. Выздоровление его было долгим и тяжелым, но его жизненная сила восторжествовала над болезнью: он излечился и даже вновь появился на полях сражений. Жители Тарба[15] не стали дожидаться подхода Монлюка и осады Рабатана, чтобы вернуться к своим очагам. Но какую же картину они увидели! Не было больше того цветущего города, который они оставили; там не только все было разграблено, но каждый квартал и почти каждый дом подверглись самому грубому вандализму. Уняв первую боль и стиснув зубы, они призвали на помощь все свое мужеством, и занялись спешным восстановлением самого необходимого для выживания. Опыт научил их не полагаться в защите на чужие руки; они решили защищать себя сами, и поставили во главе себя капитана Форгé. Скоро новость о их возвращении дошла до Беарна. Виконт де Монтамá, который там руководил, решил вновь их прогнать. Он взял с собой свою личную компанию тяжелой кавалерии, и скорым маршем двинулся к городу, надеясь захватить Форгé врасплох; но тот, вовремя предупрежденный, укрепился в Старом Городе со всеми горожанами, полными решимости, которые только там были; а чтобы не подпустить врага к стенам, он велел открыть каналы мельниц и заполнить водой рвы; эта предосторожность не спасла его. Сеньоры де Бенак, де Базьян и де Монкорней, которые сопровождали Монтамá, применили широкие траншеи, и к полуночи, когда вода значительно спала, Базьян приблизился к подножью стены, и попросив встречи с капитаном Форгé, своим кузеном, стал убеждать его отказаться от теперь уже невозможной защиты, и предупредить несчастья штурма добровольной сдачей. Форгé, выслушав его, лишь пообещал дать ответ на следующий день. Между тем осажденные, видя, что рвы осушены, поторопились вторично оставить город. У Форгé осталось только пятьдесят солдат, составляющих весь гарнизон. За солдат назначили выкуп; с их командиром обошлись еще великодушнее. Монтамá, восхищенный его мужеством или уговоренный Базьяном, отпустил его на свободу безвозмездно и отослал его в его замок Оргé. Впрочем, эта победа не принесла никакой пользы наместнику королевы; ему не был нужен покинутый город; он отдал его на грабеж, и в тот же день ушел оттуда.

После его ухода, несчастные жители Тарба не проявили никакого желания возвращаться в стены столь ненадежные и открытые вторжениям протестантского гарнизона замка Бенак. Они долго бродили в горах и по соседним городам. Но, наконец, память о их колыбели пересилила все страхи; они возвратились в Тарб и пригласили к себе капитана Бонасса. Тот, после поражения при Наваррене, с помощью Пудана и Эсгарребака, захватил замок Лурд, который сохранил верным королю. Он согласился на приглашение и, оставив в Лурде достаточный гарнизон, отправился в Тарб с семью компаниями, которыми командовали Пудан, Эсгарребак, Абади, Лю, Роже, Бажоннетт, а также аббат Совелада и каноник Идрона, которые одели кирасы и опоясались шпагами. Это войско состояло почти из пятисот человек.

Монтамá, узнав об этом, не дал времени Бонассу укрепиться в столице Бигорра. Он тотчас же выступил на границу Беарна, ожидая только подхода артиллерии, чтобы начать правильную осаду. Бонасс, в свою очередь, решил противопоставить ему мощную оборону. Пожертвовав Мобургé и городком Крабé, которые он все равно не смог бы защитить, он укрепился в Старом Городе и в Новом Городе. Противник встал лагерем на развалинах Мобургé, и направил свои орудия прямо на башенные часы. На второй день проломили брешь и поднялись в атаку. Бонасс, воодушевляя своих голосом и собственным примером, отразил всех, кто оказался перед ним, и опрокинул их в ров. Вторая атака, предпринятая в тот же день, была не более удачной; но эти две атаки пролили слишком много крови. Бонасс опасался, что не выдержит новую атаку. Он собрал военный совет, который решил, что следует воспользоваться ночной темнотой и попытаться возвратиться в замок Лурд. Уже были готовы выполнять этот план, когда некий лейтенант начал упрекать Бонасса в том, что он оставляет на разрушение город, который поклялся защищать. Речь шла о чести Бонасса, и он изменил свое мнение. Он не знал, что предатель, который подталкивал его к сопротивлению, продался Монтамá и указал ему один из потайных ходов, который имелся во рву с северной стороны.

На рассвете следующего дня бой возобновился. Бонасс защищался со своей обычной доблестью, когда большой отряд врага, скрытно войдя в укрепления, ударил его с тыла. Теперь победа не вызывала никаких сомнений. Бонасс дорого продал свою жизнь; он пал на куче трупов, которая стала его жертвенником. Бажоннетт, аббат Совелада и каноник, соперничавшие с ним в доблести, так же погибли, как и Абади, Лю, и Роже. Эсгарребак успел укрыться в башне Бульвара. Монтамá, не желая тратить на него силы, прибег к измене. Он направил к нему одного из его кузенов, а когда тот появился в воротах башни, чтобы вести переговоры, мощный залп изрешетил его. Пощадили только Пудана; все остальные были перебиты, невзирая на возраст и пол. Монтамá не завоевал ничего, кроме развалин, но и эти развалины он не смог удержать даже одного дня, так как узнав, что Лавалетт, губернатор Верхней Гиени, выступил на Беарн, он тотчас же оставил свое завоевание и поспешил к По и Ортезу во главе всех своих сил. Две тысячи трупов остались лежать в пустынном городе. Соседние деревни, испытав жалость к такому несчастью, собрались, чтобы дать им погребение; но никто не осмелился оставаться около могил. Это одиночество и этот траур длились целых три года.

Суль и Нижняя Наварра еще более, чем Бигорр, сопротивлялись ярму Реформации. Граф де Люкс, д’Одó, Домезен, Армандариц, неизменно верные Франции и старому культу, взялись за оружие и объединили свои силы. Они захватили Сен-Жан-Пье-де-Пор, где жестоко обошлись со сторонниками королевы; но при приближении Монтамá, они вернулись в Суль. Монтамá преследовал их, взял у них замок Молеон, и вынудил их уйти в горы[16]. Теперь, когда какое-либо сопротивление было подавлено, протестантство воцарилось не только в Беарне, но и бóльшей части доменов наваррского дома. Монтамá и д’Аррó, повинуясь приказаниям королевы, отметили эту победу ордонансом, который кажется написанным только вчера, настолько он походит на те декреты, что издавались в самые тяжкие дни нашей первой революции[17].

Начались преследования[18]. Под предлогом наказания мятежных подданных, которые выступали на стороне Террида или его лейтенантов, обрушились на всех, кто оставался верным католицизму. Священники, пастыри душ и хранители Веры, естественно, были первыми назначены в жертву: их травили как хищных животных. Пещеры, подземные схроны, не всегда были достаточно надежны, чтобы укрыть их от ярости неумолимого фанатизма. Если их обнаруживали в домах, и, особенно, если было доказано, что они отправляли там таинства, их наказывали смертью вместе с теми, кто давал им убежище и теми, кто принимал участие в их службах. Оказаться их родственником или другом, означало подвергнуться подозрениям, ненависти, дурному обращению. Эти строгости утомили умы; даже самые невиновные не считали себя в безопасности. Старались бежать из земли, на которую пало столько бед. Искали в Испании то спокойствие и ту безопасность, которых больше не могли найти по эту сторону Пиренеев. Эмиграция была столь многочисленной, что Жанна сочла необходимым прекратить преследования и объявить всеобщую амнистию. Она даже позволила священникам, которые оставили Беарн, возвращаться туда; но она заставила их покупать это возвращение, жертвуя своей честью, так как она требовала, чтобы они приняли Реформу. За это она подтверждала им пользование их старыми доходами. Террор и подкуп спровоцировали несколько отступничеств. Беарн насчитывал примерно четыреста пятьдесят приходов. Их обслуживали около двух тысяч священников, секуляризированных или монашествующих. Из этого числа около ста пятидесяти отреклись от веры; все остальные остались верными. Примерно такая же пропорция была два века спустя. В какую бы эпоху не обрушивались гонения, французское духовенство встречало их достойно.

Меж тем, и принцы, и двор, нуждались в мире; он был подписан в Сен-Жермен-ан-Ле 11 августа 1570 г.[19]. Он провозглашал забвение прошлого, полную свободу совести и допуск протестантов ко всем должностям. По нему протестантам, в знак гарантии, передавалось четыре города сроком на два года, им давалось право отвергать трех или четырех судей в каждом парламенте и во всем парламенте Тулузы. Наконец, он предоставлял королеве Наварры право выбрать места в графствах Альбре, Арманьяк, Фуа и Бигорр, чтобы торжественно проводить там протестантские службы. Это унижало королевскую власть перед ее подданными, и учреждало в государстве не только места культа, чего не было с момента зарождения монархии, но еще и два знамени и два закона. Эти соглашения стали источником недоверия. Сложили оружие, но не отказались ни от подозрений, ни от взаимной ненависти.

Молодой принц Наваррский воспользовался этим спокойствием, чтобы посетить свои владения в Гаскони, и показаться там своим подданным и вассалам. Вскоре он вернулся к своей матери, которая ушла в Ла Рошель. Двор Франции, вспомнив о намерениях, как принято считать, Генриха II, предложил ему в жены принцессу Маргариту, последнюю сестру короля, в которой, казалось, благодаря ее грации, красоте и уму, возродилась ее двоюродная бабка, знаменитая Маргарита Наваррская имя которой она носила; но этот брак встретил несколько затруднений. Жанна возражала, в основном, против разницы в конфессии, а так как эти переговоры затягивались, она совершила поездку в Беарн, куда она возвратила своего сына. Там по-прежнему продолжалось глухое брожение умов; не могли подчиняться законам, которые не только оскорбляли сознание, но и нарушали fors страны. По предложению барона де Навайя, к принцессе направили пятерых депутатов от обеих конфессий, чтобы донести до нее жалобы ее подданных. Этими депутатами были Моннен, Фажé, Доазан, Ланюсс и Сен-Крик. Чтобы подготовить ответы, Жанна велела собрать Штаты; но она изменила их состав – удалила представителей духовенства, сократила дворянство, увеличила третье сословие, и усилила ассамблею депутатами, полностью ей преданными.

Несмотря на все нарушения обычаев, на ассамблее звучали голоса в защиту преследуемой религии; но они были заглушено большинством, которое просило королеву продолжать реформы. Жанна согласилась с этими пожеланиями тем более охотно, что они полностью отвечали ее собственным. Она тотчас же издала ордонанс, который подтверждал и дополнял, тот, который появился при наместничестве Монтамá и д’Аррó[20]. Таким образом, добиваясь от Карла IX и Екатерины полной и неприкасаемой свободы совести для своих единоверцев, она в то же время предписывала всем своим подданным, независимо от их убеждений, ту конфессию, которую выбрала сама. Это была конфессия церквей Франции, составленная в 1559 г., и уже неоднократно пересмотренная и исправленная.

Но у Жанны не было времени лично проследить за выполнением своего ордонанса: вскоре ей пришлось вновь отбыть в Ла Рошель. Главные затруднения, мешающие браку ее сына с Маргаритой Французской, были сглажены. Она надеялась устранить другие своим присутствием, и отправилась в Блуа, где тогда находился двор. Королева его приняла как дорогую сестру. Король говорил ей, что она самая любимая из его тетушек[21]. Это видел весь двор. Соглашение было вскоре заключено, и 11 апреля Карл, Екатерина и Жанна подписали предварительный контракт. Король давал за своей сестрой триста тысяч золотых экю. Королева добавляла еще десять тысяч турских ливров, а герцоги д’Анжу и д’Алансон по двадцать пять тысяч каждый[22]. Генрих выделял Маргарите ренту в сорок тысяч ливров, назначенную с герцогств Вандом и Бомон, и с графств Марль и Ла Фер в Пикардии. Жанна, в свою очередь, признавала сына своим единственным наследником, и с этого дня передавала ему Верхний и Нижний Арманьяк. Когда дело посчитали совсем законченным, возникло препятствия, причем откуда его совсем ждали. Жених и невеста не любили друг друга. Маргарита, выросшая и воспитанная при сладострастном дворе, слишком крепко впитала его принципы. Ей нравился герцог де Гиз, и она не скрывала своих симпатий. Генрих, на год моложе Маргариты, уже начал выказывать ту страсть к женщинам, которая омрачит всю его жизнь, и был мало расположен ограничивать свою свободу. Наконец, Пий V, набожный и строгий понтифик, упрямо отказывал в необходимом разрешении на брак; но ничего не могло остановить Карла IX. Он заявил в своей грубой манере, что, если папа будет продолжать валять дурака[23], он возьмет Марго за руку и отведет ее венчаться по протестантскому обряду. Теперь все было готово к бракосочетанию.

Панегиристы Жанны утверждают, что эта принцесса, недовольная всеми мерзостями, которые она видела вокруг себя, хотела отодвинуть сроки. Но с бóльшей уверенностью можно утверждать, что она отправилась в Париж, чтобы ускорить приготовления. Она прибыла туда 15 мая и поселилась у епископа Шартра, открытого сторонника новых веяний. Две недели спустя она почувствовала общую слабость всех своих членов. Тем не менее, она еще некоторое время продолжала свои дела, и слегла в постель только 5 июня. Болезнь прогрессировала, и 10 числа Жанна умерла в отеле Конде. Ее тело забальзамировали и поместили в свинцовый гроб, который накрыли черным бархатом; а затем, без креста и свечей, в полной тишине, его доставили в часовню Вандома, где поместили рядом с прахом Антуана де Бурбона.

Ее смерть породила немало проблем для историков. Одни рассматривают ее как естественную, ускоренную гневом, обидой, волнением и опасениями, что может не состояться брак, которого она так желала; другие считают что ее конец ускорил яд[24]. Можно сказать, что вплоть до наших дней почти все писатели как бы договорились льстить образу королевы Наварры, описывая его. Протестантская и философская школы, которые, как правило, идут рука об руку, видят в ней только горячую поборницу Реформации. Католическая школа позволила ослепить себя блеском трона и видела только мать родоначальника царствующей династии. В этих заботах о прославлении достоинств принцессы были забыты ее недостатки. D’Aubigné рисует ее таким образом: «Будучи женщиной только телом, она имела мужественную душу, мощный разум и непреклонное сердце, созданное для великих дел». В этот непристойный век, говорит другой историк, она украсила кальвинизм как строгостью своей жизни, так и политичностью своих манер и элегантностью своего духа. Жанна заслужила эти похвалы. Но если быть беспристрастным, следует добавить, что ее фанатизм делал бесполезными почти все ее достоинства, и что ее народы и вассалы никогда не были более беспокойны и более несчастны, чем при ее правлении. Справедливо отметить, что она дала Франции Генриха IV. Это значило приготовить средство против больших неприятностей.