Том 1. Книга III.

ГЛАВА IV.

Гунальд находит пристанище в Риме. – Он присоединяется к королю Ломбардии. – Его трагическая смерть в Павии. – Луп II, его внук, сменяет его. – Сражение при Ронсевале. – Гибель Лупа II. – Адальрик, герцог Гаскони. – Людовик Благочестивый, король Аквитании. – Бургундио и Льётард, графы Фезансака. – Смерть Адальрика. – Семин, его сын, сменяет его. – Его мятеж. – Его поражение. – Изгнание потомства Эда из Аквитании.

Народ никогда не принимает сразу власти поработителя. Нужно время, чтобы он привык к ярму; и даже когда оковы наложены, еще долго продолжаются протесты против насилия. Даже труп какое-то время содрогается после того, как жизнь оставила его; но когда после долгой и упорной борьбы силы иссякли, когда остается только покориться, в глубине сердец остается ненависть, готовая взорваться при первом же подходящем случае. Герой франков не сломил дух Аквитании.

Самый активный борец с порабощением, старый герцог Гунальд, не смирился. После двух лет плена[1] он вырвался из рук Карла Великого; преодолевая Альпы в одежде паломника, он надеялся обрести покой, вернувшись к жизни, которая, возможно, лучше всего позволяет нам забыть наши несчастья и заставляет нас понять всю суету человеческого мира; но ни Рим, ни ряса, которую он там обрел, не смогли успокоить бури в этой мятежной душе. Под клобуком монаха, как некогда под шлемом воина или короной суверена, его ненависть оставалась все столь же непримиримой, или, скорее, еще более возрастала под ударами судьбы, обостряемая временем и одиночеством. Целых шесть месяцев он пытался перебороть себя. Не в силах более терпеть ее жар, он простился с городом Цезарей, снял, и теперь уже навсегда, клобук, который дважды не смог уберечь его от всех его мирских страстей и, взяв благородный меч храбрецов, который лучше подходил к его руке, чем четки монаха или посох паломника, ушел к Дезидерию[2], королю ломбардцев[3], чей двор служил убежищем вдове Карломана, брата Карла Великого, двум его сыновьям и нескольким сеньорам, которые связали свою судьбу с судьбой юных принцев. Король Ломбардии не мог забыть оскорбления, нанесенного ему монархом франков, который пренебрежительно вернул ему его дочь, Эрменгарду, после того, как торжественно обручился с ней и долго делил с ней свое ложе. Еще он не мог простить ему постоянной защиты, которую Франция оказывала римскому понтифику, с которым у ломбардцев были постоянные ссоры. Терпя столько обид, он легко принял предложения недовольных, и не особо задумываясь о своих шансах в столь неравной борьбе, объявил войну Св. Престолу и, тем самым, его защитнику.

Гунальд больше, чем кто-либо, способствовал этому выступлению. Он получил, наконец, возможность встретиться, с оружием в руках, лицом к лицу, с сыном убийцы Вайфара, угнетателя его народа, незаконным захватчиком его короны, и если на этот раз фортуне надоест его преследовать, то счастливое возвращение искупит всю долгую череду несчастий. Но даже если этой надежде не суждено будет сбыться, он, по крайней мере, сумеет на какое-то время нарушить благополучие того, кто принес ему столько горя. Эти сладкие иллюзиям уязвленного сердца были скоро рассеяны. Победе не суждено было хоть раз осенить знамена, под которыми сражался братоубийца Гунальд. Карлу Великому достаточно было только появиться, чтобы его враг был разбит и рассеян. Уцелев на поле боя, Дезидерий, вместе с Гунальдом и остатками своей разгромленной армии, укрылись в Павии[4], своей столице, немедленно осажденной франками. Ломбардцы не успели подготовиться к такой плотной осаде, и скоро ко всем бедам, которыми она всегда сопровождается, прибавились все ужасы голода.

Ненависть вернула старому Гунальду весь пыл его молодости. Споря в отваге с самыми бесстрашными, он был среди первых на стенах, у бреши, везде, где возникала опасность; и когда бóльшая часть совета склонялась к самой бесславной капитуляции, он, своей бешенной энергией, укреплял шаткое мужество Дезидерия. Эта энергия и стала причиной его гибели. Осажденные, изнемогая от бедствий, которые им пришлось вытерпеть, и озлобленные против герцога Аквитании, которого они, вполне справедливо, обвиняли в том, что только из-за него продолжается осада, восстали против него, и прежде, чем он успел что-то предпринять, на него обрушился град камней[5]. Казалось, только его рука сдерживала напор франков; не прошло и двух дней после этого кровавого убийства, как воины Карла Великого овладели городом, и слабый Дезидерий, плененный со всем своим двором, был увезен во Францию, где ему оставалось только оплакивать народ, исчезнувший под развалинами его трона.

Так погиб в 774 г. от рук восставшей толпы принц, достойный лучшей судьбы. Жертва того рока, который преследовал всех детей великого Эда, он закончил свою жизнь под чужим небом, как его сестра Лампагия; и его смерть, подобно смерти Гаттона и Ремистана, его братьев, была трагична и жестока. Некоторые авторы того времени, труды которых дошли до нас, до последней капли чернил преданные семье Каролингов, изображают его самыми черными красками. Почти всегда в их рассказах он именуется только предателем, изменником, безбожником, отступником[6]. Нужно отвлечься от их слов и как следует обдумать некоторые подробности, которые у них иногда проскальзывают, чтобы придать описанным ими фактам их историческую правду. Конечно, в его жизни хватает грязных пятен; но, по крайней мере, неоспоримый патриотизм, который иногда доходил до самозабвенного фанатизма, и та благородная твердость, которая не изменяла ему в самых тяжелых обстоятельствах, должны были бы, как нам кажется, хоть немного поколебать их пристрастность и смягчить язвительность их языка. Чтобы быть, в свою очередь, справедливыми к ним, мы должны все-таки заметить, что в те времена, когда клятва не была, как в наши дни, чем-то пустым и легковесным, они были просто обязаны строго осудить принца, который слишком часто нарушал самые торжественными обещания под удобным предлогом, что навязанные силой они его ни к чему не обязывают; и потом, как монахи, а мы знаем, что в те времена только они описывали историю, они не могли простить человека, который, дважды облачаясь в их одежды, умер с оружием в руках, сражаясь в рядах врагов Папского престола; второго подобного чудовищного примера, пожалуй, невозможно найти за всю историю Средних веков. Современная школа воздает ему больше справедливости, и хотя ему отведена в истории довольно значительная роль, она была бы, вероятно, еще большей, если бы оружие герцога Аквитании постоянно не преследовали бы неудачи. Нужна более высокая философия, чтобы достойно оценить того, кто постоянно идет наперекор судьбе.

Из всего потомства Гунальда оставался только молодой Луп (Лопе)[7], его внук, который рос и воспитывался у своего деда по матери Лупа I, герцога Гаскони. Этот, в отличие от представителей старшей ветви, всегда выказывал себя преданным и верным вассалом[8]. Поэтому он мирно правил своими землями до своей смерти, точная дата которой неизвестна, но известно, что он пережил бывшего герцога Аквитании, своего дядю. Едва он закрыл глаза, как Луп II завладел его герцогством, не позаботившись испросить разрешения на это у своего сюзерена[9]. Такой поведение могло вызвать гнев короля франков; но либо из сострадания к единственному отпрыску столь могущественной семьи былых времен, либо в знак признания за постоянную верность его деда по матери, Карл Великий не стал заострять внимание на нарушение правил, и утвердил молодого Лупа в его новом титуле. Он только потребовал, чтобы тот принес клятвы повиновения и признал права, которые из этого следуют. Луп, в жилах которого текла кровь Гунальда и Вайфара, охотно бы отклонил его требование; но слишком слабый, он был вынужден подчиниться тому, что диктовали обстоятельства, но он оставил за собой право однажды отомстить за унижение, которое ему пришлось стерпеть. И скоро случай представился, да такой блестящий и верный, о котором он не мог и мечтать.

Карл Великий предпринял поход на Иберийский полуостров[10], и, если верить его секретарю Eginhard, ему везде сопутствовал успех. Завладев Памплоной, укрепления которой он разрушил, и Сарагосой, где он восстановил мусульманина Иналь Араби (сын араба), изгнанного халифом Абд-эль-Рахманом, он собирался развивать свой успех, когда внезапно узнал о новом мятеже в Саксонии. Он тотчас же повернул обратно во Франции и пересек Пиренеи следуя тем же путем, каким некогда шли сарацинские орды. Луп II, который не имел возможности помешать его вторжению, ожидал его возвращения во главе своих гасконцев. Далее мы приводим рассказ автора новой истории Франции, который почти дословно перевел текст Eginhard[11].

«На своем пути армия пришлось пройти по узкой и протяженной тропе, как того требовала природа местности, зажатой между двумя стенами гор. Гасконцы укрылись на вершине, которая, благодаря расположению и густоте своего леса, благоприятствовала их козням. Оттуда они устремились на вереницу обоза и арьергард, который его защищал, загнали их в глубину долины, в упорном бою перебили всех людей до последнего, разграбили обоз и под покровом сгущающейся темноты, так как уже наступала ночь, они рассеялись с небывалой скоростью. На стороне гасконцев были легкость их вооружения и преимущество позиции; у франков, наоборот, против них были вес их доспехов и неровность местности. Эгинхард, дворецкий короля, regiœ mensœ prœpositus, (это был бывший майордом по титулу, но без его функций и полномочий); Ансельм, граф дворца, commandant des anstructions; Роланд (Hruot-Land), граф Бретонской марки (Mark-graaf, Margrave) или маркиз Бретани, и некоторые другие командиры погибли в этом деле. Никакой ответный удар после этого разгрома не был возможен. Участники нападения сразу же разбежались, и нельзя было узнать, где их можно было бы найти»[12].

Память об этом жестоком поражении, добавляет хроника[13], весьма омрачала в сердце короля радость от его успехов в Испании.

Таким было это сражение при Ронсевале или Ронсево, названное так по ущелью, в котором оно произошло. Историк франков представляет нам его как засаду, стычку, или, самое бóльшее, рядовое арьергардное дело, и, тем не менее, никогда подобное действие не имело бóльшего отзвука у потомков. Оно наводнило всю поэзию средневековье и на несколько веков стало источником вдохновения хронистов, романистов, жонглеров, труверов. Роланд, дорогой племянник Карла Великого, всего лишь раз мельком упомянутый в рассказе Eginhard, долго оставался одним из самых популярных имен Европы. Его можно встретить везде, в поэмах, в песнях, в фаблио, на мраморе церквей, на барельефах, на севере, на юге, в глубине Испании, на оконечности Венгрии, в народных песнях Колхиды. Два или три города оспаривают его могилу, места, где он пал, хранят следы его силы и мужества. Огромная брешь, пронизывающая Пиренеи под стенами Марборé, откуда зоркий глаз может увидеть как Тулузу, так и Сарагосу, это ни что иное, кто бы сомневался! как след от удар его меча, его грозного Дюрандаля[14].

Наконец, чтобы больше не возвращаться к памятникам того незабываемого дня, которые у нас остались, следует сказать, что возле богатого аббатства Ронсеваль, которое средневековье не могло не осыпать щедрыми пожертвованиями, возвышалась скромная часовня, которую один из наших соотечественников[15], знаменитый антиквар, посетил в 1707 г., во время знаменитой войны за испанское наследство. Под осыпающейся штукатуркой он обнаружил на внешней стене старую, почти наполовину разрушенную картину, изображающую сражение Карла Великого. Там можно было разобрать имена Теодорика из Арденн, Реоля из Ле Мана, Ги из Бургундии, Оливье, Роланда. Возле часовни возвышалось около тридцати памятников из необработанного камня, похожих на кромлехи или галльские могилы. Это место хранило название кладбища французов, и хоронили там только людей, рожденных к северу от Пиренеев.

Пока мы следовали рассказам франкских хронистов. Испанские писатели говорят иначе. Согласно большинству из них[16], ни о каких лаврах под стенами Сарагосы не было и речи; Карл Великий дошел до подножия Пиренеев, вершины которых были заняты многочисленной армией, состоящей из всех народов, населяющих полуостров. Национальные ссоры и даже религиозные распри моментально стихли перед иностранным вторжением; или, скорее, христиане и мусульмане, все иберийцы объединили свои силы против колосса, который, не довольствуясь победами на севере, захватил Италию и угрожал подчинить себе оставшуюся Европу. Привыкший сметать любое препятствие, монарх франков попытался очистить проход, не беспокоясь о преимуществах позиции врага. За день все войска, выделенные им для схватки, были разгромлены. Целые ряды исчезали под вражескими стрелами, или были унесены в бездну камнепадами, обрушенными на них. Тогда погибли и Роланд, и его храбрые соратники. Только ночь прекратила этот неравный бой. Обозленный потерями, Карл Великий на заре возобновил сражение. Спасая свою честь, он пожертвовал всеми оставшимися у него храбрецами. Но все усилия были напрасны; отбитый повсюду, он был вынужден вернуться во Францию, ведя за собой жалкие остатки самой блестящей армии, которую он когда-либо собирал. Другие испанские писатели[17], весьма ценимые за горами, допускают, что было два похода. Первый из них увенчался успехом; ему соответствует победный рассказ Eginhard и французских хронистов; но во втором Испания, по их словам, расквиталась за все. Разгромленный Карл Великий бежал чуть ли не в одиночку и мало прожил после этой катастрофы. Мы не можем сказать, какая из этих двух версий наиболее правдоподобна, или, скорее, мы не уверены ни в одной из них. Мы хотели обратиться к старинным испанским хронистам[18]. Но те редкие авторы той эпохи, работы которых мы смогли достать и которые имеются в нашей епархиальной семинарии, столь богатой памятниками истории, или посвящают этому бою всего несколько строк, или пишут на языке, который нам неизвестен. Как бы то ни было, нам кажется доказанным, что сражения в Пиренеях было более значительным, чем это говорят первые французские историки. Современная школа, как правило, это вполне допускает; она даже разыскала то, чем могла быть вызвана столь долгая память о нем[19].

Напрасно Карл Великий пытался отомстить за разгром своих войск при Ронсевале. Сразу же после смелого налета гасконцы рассеялись и исчезли в чащах своих вековых лесов или в ущельях своих неприступных скал. Не найдя врага с которым можно было бы сразиться, король франков обрушил весь свой гнев на Лупа II, которого, не без основания, подозревал в организации нападения. По его приказу многочисленные отряды двинулись в горы, и, не найдя никого, они схватили герцога Аквитании и доставили его к ногам своего хозяина. Там, перед plaid, кипящим ненавистью, изобразили видимость суда, и вскоре правнук могущественного Эда, глава дома Меровингов, был приговорен к постыдной смерти. Он был задушен и повешен[20] как последний из злодеев.

Эта кровавая казнь, казалось, утолила месть Карла Великого. Луп II оставил сына, Адальрика, и, возможно, еще Лупа-Санша, малолетних детей, которые не могли участвовать в делах их отца. Либо сожалея, что позволил себе излишнюю жестокость, либо из сострадания, либо из уважения к благородной крови, которая текла в их жилах, а скорее всего потому, что он, как умелый политик, понимал, что не пришло еще время навязать этим гордым и независимым народам пришлых хозяев, полностью изгнав их законных суверенов, он оставил Адальрику западную Гасконь, то есть, как полагают Dom Vais­sette[21] и Marca[22], по крайней мере, нижнюю Наварру, Бигорр, Беарн и всю страну до Адура. Это была лишь малая часть государств его отца, правда, пока украшенная титулом герцогства Гаскони, но в ленной зависимости от короны. Остальная Аквитания была присоединена к франкской монархии или отдана Лупу-Саншу, происхждение которого оспаривается некоторыми историками. Сами мы склонны отрицать его родство с Лупом II[23].

Меж тем волнения, столь частые в Аквитанией, показали сыну Пипина, что этого разделения не достаточно, и надо использовать другие средства, если он хочет установить свое господство на более прочные основы. Здесь Карл Великий не мог позволить себе ошибиться. Для начала он отнял различные графства, на которые делилась Аквитания, у их правителей, местных уроженцев, назначенных принцами, которых он только что уничтожил, и заменил их верными ему франками[24], преданность которых гарантировала ему повиновение народов, порученных их заботам. Из всех этих правителей только правитель Тулузы именовался герцогом[25], этим титулом он, без сомнения, был обязан значимости города, которым управлял, и который собиралась вскоре вновь стать столицей королевства. После этих назначений Карл попытался привлечь на свою сторону духовенство страны, более могущественное, чем в северных провинциях. Он осыпал епископов льготами и подарками; а так как монастыри были богаты землями и вассалами, он попытался заставить их избирать своими высшими руководителями преданных ему франков, или, скорее, так как текст хрониста здесь особенно туманен, он стал назначать на эти места своих боевых соратников, уроженцев своих государств, не зависимо от того, носили они тонзуру, или нет. Именно так появились светские аббаты, столь частые позже. Наконец, он конфисковал земли могущественных людей (berts), которые приняли участие в заговоре Лупа, и раздал их своим людям в качестве феода[26].

Решения об этих мерах были в основном приняты не в замке Кассенёй, расположенном при слиянии рек Гаронны и Ло, как писало большинство историков, а в замке Кассёй, который находился в одном лье от Ла Реоля, у впадения Дро в Гаронну. Карл Великий отдыхал там некоторое время перед походом на мусульман, и там он оставил королеву Хильдегарду[27]. Когда он вернулся, эта государыня подарила ему двух близнецов, которым он дал меровингские имена Лотарь, Lother, и Людовик, Hlodowig. Этот последний еще не раз появится в нашей истории. Что касается первого, то он умер через два года после своего рождения, и был похоронен в часовне замка, который видел его рождение. Примерно два века спустя монах Эмуан найдет его могилу под развалинами этого старинного дворца, разрушенного норманнами в 906 году.

Но ярмо севера чересчур давило на юг, опустошительные походы Карла Мартелла и Пипина породили слишком непримиримую ненависть ко всей франкской нации. Поэтому, несмотря на все принятые предосторожности, Карл Великий понимал, что покорность аквитанцев будет более надежной, если он выделит их страну в особое королевство, конечно же, зависимое от империи, но единое по национальности. Это значило сделать уступку тщеславию народа, охладить их природную горячность и создать видимость безопасности их интересов. Этот новый трон он предназначил принцу, образно говоря, местному уроженцу, малолетнему Людовику, которого королева Хильдегарда только что родила в замке Кассёй. Торопясь обеспечить своему ребенку уважение его подданных, он отправился с ним в Рим[28] и, несмотря на его трехлетний возраст, добился его коронации папой Адрианом I. Как только он получил святое помазание, отец отослал его в его государства, куда он был доставлен в колыбели; но чтобы придать его входу мужественный и воинственный вид, на берегах Луары его вынули из пеленок[29], обрядили в одежды и доспехи, соразмерные с его возрастом, и посадили его на лошади, бережно поддерживая. Таким образом король-дитя добрался до Тулузы, как рассказывают хронисты того времени, сопровождаемый радостными криками и благословениями народа. Наивное время, когда королевское величество, освященное религией, встречало на своем пути, будучи даже в пеленках, радостную преданность и искреннее уважения, хотя, не исключено, весь этот восторг можно отнести на счет суетного и лживого языка хроникера, подкупленного или подкормленного. Так как в любом веке, при любой власти и любом благополучии всегда найдется место низости и лести.

Такое положение, помимо всего прочего поддерживаемое умелым опекунским советом, вполне устроило аквитанцев, народ достаточно покладистый, с которым принц, казалось, пытался сблизиться, принимая его обычаи и одежду; так в 785 г. он появился при дворе короля, своего отца, сопровождаемый толпой молодых сеньоров из наших стран, одетых, как и он, в короткие и круглые плащи, казакины с широкими и пышными рукавами, широкие галльские штаны, со шпорами на сапожках и с дротиками в руках[30].

Гордая и независимая душа гасконцев была менее склонна к покорности. Между ними и домом Пипина было слишком много крови, чтобы они приняли империю или даже, чтобы они долго терпели ее ярмо. Тем не менее, несколько первых лет прошли относительно спокойно, скорее всего, в ожидании появления вождя или какого иного благоприятного случая. Меж тем подрастал молодой Адальрик, и по мере взросления он чувствовал, как все сильнее вскипают в его груди благородные чувства, которые поднимали его предков на борьбу с угнетателями их семьи. Скоро уже ни очевидная слабость его сил, ни несчастья, которыми грозила слишком неравная борьба, ничего не могло сдержать его отваги. Он отказался платить дань, которая оскорбляла его душу, как оскорбляла души всех потомков Хариберта, и, не довольствуясь этим, совершил набег на земли того, кто считался его сюзереном.

Узнав об этом Людовик или, скорее, его правительство поручили Корсону, как ближайшему к месту событий военачальнику, призвать мятежника к порядку и наказать его за вероломство[31]. Герцог Тулузы наспех поднял бóльшую часть своего ополчения и пересек Гаронну. Вместо того, чтобы бежать, Адальрик отважно двинулся ему навстречу и принял бой. Мы не знаем его подробностей, так как хронисты франков, единственные, кто рассказал об этом, ограничиваются лишь упоминанием о победе их врага. Мы знаем только, что полностью разбитый Корсон оказался в руках гасконцев. Он мог бы жизнью заплатить за жизни Ремистана, Вайфара, Лупа II; но великодушный Адальрик пренебрег подлой и легкой местью. Он предложил побежденному военачальнику полную свободу при условии, которое, без сомнения, с возмущением бы отверг человек чести или верный подданный, но которое принял герцог Тулузы. Он дал клятвой никогда не воевать с гасконцами, даже по приказу своего суверена. Ценой этой низости Корсон освободился от цепей[32], и ему было позволено укрыть свое унижение за стенами Тулузы, которой он продолжал управлять.

Людовик и его совет упали бы в глазах аквитанцев, если бы стерпели оскорбление, нанесенное их оружию и, особенно, одному из их военачальников. Они тотчас же созвали торжественный plaid в месте, которое историки называют Гибелью готов, Mors Go­thorum[33], видимо потому, что там с этим народом произошла какая-то катастрофа, о которой сегодня нам ничего не известно. Адальрик был вызван туда, чтобы отчитаться в своем поведении. Герцог Гаскони поостерегся отдаваться в руки врага, не приняв дополнительных мер. Он гордо заявил, что не явится туда, если ему не предоставят заложников, как гарантов его безопасности, при этом он, со своей стороны, был готов дать любой залог своих слов. Подданный, который диктует условия, претендует на равенство со своим господином. А если эти условия принимаются, значит это равенство признано. Мы не можем объяснить, как это могло произойти во времена господства могущественного Карла Великого, но слабый Людовик и его приближенные согласились на все требования Адальрика. После этого, не надеясь на полную безнаказанность, но, по крайней мере, желая, чтобы его голос был услышан, сын Лупа предстал перед ассамблеей с тем доверием, которое внушает определенные симпатии. В его присутствии все обвинения были сняты; возможно даже, из опасения перед его мужеством и его дальнейшими действиями. Его осыпали ласками и подарками, и после обмена заложниками, он с триумфом покинул ассамблею, созванную для его наказания, а возможно даже для его гибели.

Карл Великий оставил за собой верховное правление всеми частями своей обширной империи. Проявленная слабость сильно огорчила его отцовское сердце. Он спешно вызвал к себе сына, который унизил честь и права короны, и повелел предстать[34] перед новым plaid, созванным в Вормсе, герцогу Гаскони и герцогу Тулузы. Призывать потомка Эда, Гунольда, Вайфара, Лупа, на суд, где присутствовали только франкские сеньоры, значило сразу вынести обвинительный приговор. Адальрик не мог не понимать этого, но он, видимо, опасался, что его упорный отказ обрушит на его слабые государства всю силу монархии; возможно, он надеялся найти защитника в лице молодого принца, который его уже простил; или же, наконец, будучи сам честным противником, он понадеялся на порядочность своих врагов. Как бы то ни было, в итоге он повиновался. Что он приводил в свою защиту, ни одна хроника не сообщает. Astronome Limousin, автор жизнеописания Людовика Благочестивого, упоминает только, что он не смог оправдаться, и что его судьи приговорили его к вечному изгнанию. После этого приговора Адальрик полностью исчезает из всех летописей той эпохи, написанных франками. Позже они упоминают о некоторых фактах, предполагающих его присутствие, но они никогда не называют его имени. Чтобы обнаружить его следы, приходится обратиться к испанской хартии Алаона.

За осуждением Адальрика последовало осуждение Корсона. Карл Великий лишил его герцогства, которое передал знаменитому Гийому Аквитанскому, более известному под именем Св. Гийома Желлонского или пустынника. Меж тем гасконцы, которые были обеспокоены отъездом их герцога в Германию, с болью узнали о его осуждении и изгнании. Возмущенные этим, они взялись за оружие и отказались признать какую-либо иную власть. Новый правитель Тулузы спешно двинулся на них, чтобы помешать их выступлению. Он добился этого, как говорят писатели того времени[35], как силой, так и хитростью. Он вполне справедливо считал, если только действительно говорил это: этому народу следует возвратить сына их суверенов, что бы вернуть их любовь и верность. По крайней мере, некоторые документы доказывают, что некоторое время спустя Адальрик мирно владел своими бывшими государствами.

Наконец Аквитания и Гасконь обрели мир под доброжелательным скипетром Людовика, или, скорее, все склонилось перед могучей рукой Карла Великого; но в глубине всех сердец затаилась ненависть и антипатия к франкам: самое незначительное и безобидное событие могло привести к взрыву. Фезансак, это, если я не ошибаюсь, первое упоминание в истории его имени, при разделе государств Лупа II получил своего графа или особого правителя. Бургундио[36], первый, кто носил этот титул, только что умер (801 г.). По его имени, лишенному латинской оболочки (Бергун), и еще, без сомнения, по тому спокойствию, которым сопровождалось его правление, г-н de Marca[37] и вслед за ним еще несколько авторов считают его гасконцем; другие полагают его франком, ссылаясь также на его имя, бесспорно тевтонское, и еще более на политику Карла Великого. Сын нашей земли, или только усыновленный ею, Бургундио, как бы то ни было, сумел добиться расположения подчиненного ему народа, и ничего не нарушало его долгого правления. После его смерти Людовик дал ему в преемники одного из своих приближенных, франка Льётарда[38]. Мы не знаем, имели ли жители Фезансака какой-нибудь особый повод ненавидеть его, или в его лице они ненавидели только имя франка и чужеземца. Обо всем, что касается нашей страны, хронисты ограничиваются лишь коротким упоминанием факта, а еще чаще только намеком. Историку, который пытается их распутать и вернуть этим фактам их истинную значимость, приходится применить всю свою проницательность.

При своем прибытии новый граф встретил общую неприязнь, а так как, несмотря на это, он продолжал настаивать на признании достоинства, которым был облечен, общественное возмущение больше не знало пределов: на него напали; но он бежал от ярости бунтовщиков, или те сохранили ему жизнь. В своей ярости они захватили людей, находящихся у него на службе, и погубили их, кого железом, а кого и огнем. Бешенство толпы всегда было бессмысленным и беспощадным. Dom Vaissette[39], опираясь уж не знаю, на какие авторитеты, утверждает, что граф Льётард разделил судьбу своих слуг; но, несмотря на это, всего через несколько страниц он упоминает о Льётарде, графе Фезансака, командующем в Испании войсками короля Людовика. Действительно ли ученый бенедиктинец обнаружил двух франков, носящих одно имя и последовательно облеченных в одно достоинство, или это всего лишь одна из неточностей, естественный спутник столь огромной работы, как работа историка Лангедока? Не нам это решать.

Между тем король Аквитании, возмущенный такой дерзостью и жестокостью, велел вызвать на plaid, собранный в Тулузе, всех виновных или, по крайней мере, главных из них. Вначале те отказались повиноваться. Они видели все опасности, которые несет им ассамблея, всегда предубежденная против них, а теперь окончательно озлобленная. Но, наконец, волей-неволей, они уступили приказаниям короля и отправились в Тулузу. Предчувствия их не обманули; собрание посчитало своим долгом явить миру пример строгости. Оно приговорило к смертной казни их всех, и, согласно закону мести, железо и огонь, орудия их жестокости, стали орудиями их казни[40]. Подобная строгость восстановила спокойствие в провинции, и Адальрик, который, вероятно, был подстрекателем этих волнения, был вынужден удалиться к врагам франков, к мусульманам Испании, своим соседям. При этом, не терпя покоя и, особенно, гнусной вассальной зависимости, он иногда позволял себе совершать на земли франко-аквитанцев набеги, о которых авторы упоминают весьма туманно, и которые почти всегда немедленно пресекались. Он только вернул себе милость, когда в 812 г. король Людовик, узнав, что он готовит новое выступление, собрал в Тулузе, своей обычной резиденции, расширенный plaid. Там он рассказал своим баронам о заговоре, который готовился[41], и о своем намерении опередить действия мятежного вассала, и начать войну в его государствах. Все с восторгом приняли его слова: поход начался почти сразу же. Для такого воинственного народа не требовалось много времени, чтобы приступать к делу. Король Аквитании лично возглавил свои войска и двинул их на Дакс, один из опорных пунктов гасконцев.

Адальрик заперся там со своими главными сторонниками, и, без сомнения, с отборнейшими из своих воинов. Людовик, заслуженно прозванный Добродушным, вначале хотел проявить великодушие и потребовал, чтобы мятежники явились в его лагерь и оправдались там в своем поведении. Адальрик и его люди, уверенные в своем мужестве и в крепости своих стен, отказались повиноваться, и предпочли испытать судьбу оружием; но их решимость вскоре начала слабеть при виде бедствий, вызванных их отказом; армия франков, убедившись, что ее противник надежно блокирован, растеклась по окрестностям, неся везде разрушение и смерть. Гасконцы не могли оставаться сторонними наблюдателями; кроме того, они начинали понимать, что силы были слишком неравными[42]. Поэтому, после некоторых раздумий, они явились в шатер Людовика и без труда получили полное прощение. Возможно, их смирение было только уловкой. Может быть, они пытались только усыпить осторожность своих врагов, когда те, удовлетворенные такой покорностью, продолжили свой путь, преодолели Пиренеи и углубились достаточно далеко в испанскую Наварру.

Цель экспедиции была достигнута, и Людовик возвращался в свои государства, следуя по знаменитому ущелью Ронсеваль. Поражение Карла Великого было слишком свежо в памяти каждого и призывало к осторожности, несмотря на изъявления покорности, принесенные недавно в Даксе, и события не замедлили показать, что эти предосторожности не были бесполезны. То ли потому, что так было замыслено уже давно, то ли потому, что вид франков, бредущих медленно и почти поодиночке, и казавшихся беззащитными перед смелым налетом, разбудил воинственный пыл гасконцев и оживил всю их ненависть, Адальрик, с двумя сыновьями и своими горцами, внезапно напал на армию[43]; но так как та была настороже, атаку отбили. В столь тесном пространстве, с той национальной антипатией, которая разделяла бойцов, и, главное, при воспоминании о былом сражении в Пиренеях, стычка не могла не быть яростной. Наконец, Адальрик, явив чудеса доблести и видев, как рядом с ним погиб младший из его сыновей, пал со славою под градом стрел недалеко от места, где двадцать четыре года тому назад его несчастный отец, Луп II, подвергся постыдной смерти. Astronome Limousin[44], похоже, туманно намекает, что он полностью разделил судьбу своего отца, и что схваченный, как он, он так же был осужден и повешен[45]; но автору, иногда довольно неточному, и всегда очевидно пристрастному, мы предпочитаем авторитет хартии Алаона.

Гибель Адальрика привела к поражению гасконцев. Большинство из них рассеялась с ловкостью ланей и серн, обитающих в этих горах; некоторые обратились к великодушию победителя. Людовик, опасаясь какой-нибудь новой измены, потребовал в заложники их жен и их детей до тех пор, пока он не перейдет горы, и таким образом обезопасил себя от любой западни.

Все эти постоянно повторяющиеся мятежи не оставили у него никаких иллюзий в отношении дальнейшего поведения гасконских принцев. Однако, разве древность их рода и кровь Хлодвига не требовали определенного уважения? Кроме того, разве этот гордый и непокорный народ принял бы какого иного повелителя, кроме потомка их старинных вождей? Таким образом, обстоятельства требовали, чтобы и на этот раз король Аквитании вновь оставил Гасконь детям Адальрика. Но теперь, уменьшая опасность, он ослабил их наследство, разделив его. Часть его, без сомнения, бóльшую, он дал старшему, Симену, Скимену, Сигуану или Хименесу, как его именуют испанцы. Остальное получил[46] Луп III, сын Сантюля, младшего сына Адальрика, погибшего вместе с ним. Этот Луп III более известен в истории под именем Лопе-Сантюля или, скорее, Лупа-Сантюля, согласно обычаю, широко распространенному в Средние века, особенно в наших краях, добавлять к имени сына имя его отца. Каковы были границы этой раздробленной Гаскони? какие земли принадлежали каждому из них? какой титул носил Луп-Сантюль? Мы ничего не можем сказать об этом, так как не нашли ничего определенного в тех источниках, которыми мы располагаем. Мы даже не знаем, получил ли что-нибудь Герсанд, Герсард или Гарвард, второй сын Сантюля, брат Лупа.

Могущество знаменитого Эда, таким образом, слабело с каждым поколением. Отныне, чтобы бороться с франками, было нужно нечто бóльшее, чем просто отвага: так Eginhart, хроники Муассака и conti­nuateur d’Aimoin называют Симена человеком крайней наглости, лишенным какой-либо морали и совершенно невыносимым. Мы приводим их слова[47]; но на их языке эти эпитеты обозначают только, что он, как наследник взглядов своих предков, не хотел терпеть ярма, которое все они отвергали. Скоро представился случай, показавшийся ему благоприятным, чтобы в свою очередь скинуть его.

Карл Великий только что сошел в могилу, передав свою огромную империю в слабые руки своего сына. Герцог Гаскони понадеялся воспользоваться первоначальной неразберихой, связанной с принятием этого немалого наследства, и добиться независимости, постоянной цели стольких безрезультатных усилий; но увы! несчастный шел к своей гибели. При первых же слухах о его попытке, новый император, забыв о своем постоянном добродушии, столь резко отличающим его от всех наших правителей, немедленно направил в Пиренеи войска, которые захватили Симена и заняли его герцогство[48]. Хронисты не говорят ни что предпринял Людовик, чтобы его захватить, ни что он сделал, когда он оказался у него в руках. Вполне вероятно, что пришлось прибегнуть к хитрости, чтобы захватить его лично, и не менее вероятно, что он погиб от рук тех, кто его взял. Это замечание принадлежит г-ну Fauriel[49], чье мнение мы охотно разделяем, так как сын Адальрика после этого навсегда исчез из истории. Его захват, вместо того, чтобы погрузить герцогстве Гасконь в уныние и тоску, только еще больше взбудоражил умы. Как всегда, тем более преданные крови своих бывших повелителей, чем большим гонениям она подвергалась, они тотчас же избрали[50] своим главой вместо Симена его сына Гарсию, или, согласно написанию той эпохи, Гарзимира, Гарсию, сына Скимена или Скимира.

После этого избрания, проведенного не только без разрешения франкского монарха, но даже с вызовом его могуществу, они попытались привлечь на свою сторону своих соседей. Скоро вся Гасконь взялась за оружие, и чтобы справиться с ней потребовались все силы аквитанского королевства, которому, впрочем, помогала империя. Нам неизвестны подробности этой войны, которая длилась около трех лет. Писатели, которые рассказали о ней[51], как истинные франки, всегда говорят о гасконцах весьма неохотно, и всегда только в оскорбительном и обидном тоне, упоминая только их поражения. Из их туманных и бессвязные слов мы смогли понять, что армия франков разделилась на два корпуса. Первый, под командованием Пипина, сына императора Людовика Благочестивого, недавно ставшего королем Аквитании, атаковал Гарзимира, который упорно и мужественно защищался, пока не погиб в бою. Большинство историков, говоря это, ссылаются на хронику Муассака, в которой имеется фраза: vitam cum principatu ami­sit. Некоторые, тем не менее, оспаривают это высказывание, и мы увидим, что их мнение вполне вероятно, если не полностью верно. Второй корпус, которым командовали Беранжер, герцог Тулузы, и Варен, граф Оверни, специально составленный из ополчений этих двух стран, двинулся на Лупа-Сантюля, того внука Адальрика, которому Людовик Благочестивый выделил долю в наследстве его предка.

Мы не видим, чтобы Луп-Сантюль участвовал в выступлении своего дяди Симена, но движение, которое последовало за исчезновением этого герцога, увлекло его. Прислушиваясь только к голосу своего мужества, он присоединил свое оружие к оружию своего кузена; ему помогал его брат Герсанд, которого Eginhart и хроника Муассака обвиняют в безумии[52], без сомнения, из-за горячей и беспримерной доблести, которую он явил. Оба брата оказали яростное сопротивление вражеской армии; но опять победила численность. После некоторых отдельных боев, было дано генеральное сражение. Герсанд остался на поле боя с элитой гасконских героев. Сантюль, обессиленный и израненный, сумела уйти; но, настигнутый погоней, он был доставлен к императору, который передал его на суд plaid. Внук Адальрика пытался защищаться, но многочисленные и бесспорные обвинения Варена и Беранжера, привели к тому, что он приговорен к изгнанию[53]. Он оставил двух малолетних сыновей, Доната и Сантюля, Доната-Лупа и Сантюля-Лупа или Сантюлупа, Donatum Lupi и Centulum Lupi. Победитель пощадил их, не знаем почему, возможно, благодаря защите, которую предпринял их отец; и несмотря на свое решение изгнать всю семью, император оставил первому Бигорр, а второму Беарн, но как простые фьефы.

Какое-либо сопротивление отныне казалось невозможным. Гасконь лишилась лучших воинов, ее вожди из княжеского дома погибли в боях или скитались на чужбине. Людовик воспользовался благоприятной для него ситуацией; он навсегда забрал[54] герцогство у потомства Хлодвига, и передал назначаемым правителям. Так в 819 г. закончилась борьба, явившая нам, если я не ошибаюсь, единственный в истории пример; шесть поколений, друг за другом отдавали все свои силы этой борьбе, но не смирились с иноземным ярмом, что не может не вызывать уважения. Но как пусты и лживы слова никогда, навсегда, произнесенные человеком! Не пройдет и века, и мы увидим как потомство Эда возвращается в Гасконь, и снова берет в свои руки верховную власть, чтобы сохранить ее надолго, тогда как, немного спустя, семья их угнетателей угаснет из-за трусости своего последнего отпрыска и честолюбия соперничающего с ней дома.