Том 4. Книга XIII.

ГЛАВА I.

Раскол в Церкви. – Филипп д’Алансон и Жан Фландрен оспаривают архиепископство Ош. – Новый поход в Гиень. – Смерть дю Геклена. - Гастон, граф де Фуа, назначен губернатором Лангедока. – Смерть Карла V. – Гастон лишен губернаторства, – он оказывает сопротивление и начинает борьбу с герцогом де Берри, своим преемником. – Трагическая смерть Гастона, его сына. – Волнения и беспорядки. – Граф д’Арманьяк вызывает подозрения при французском дворе. – Его смерть. – Жан III, граф д’Арманьяк, – он становится губернатором Лангедока. – Его действия против врагов Государства. – Нищета народа.

Григорий XI умер в Риме; еще до него Урбан V вернулся по ту сторону гор. Все заставляло надеяться, что папство, вырванное из-под исключительного влияния Франции, скоро займет свое естественное положение; но когда настали лучшие дни, на него обрушились бури, еще более жестокие, чем все те, что были ранее. Чем больше нарушений, тем более строгого искупления требует небо. Климент V унизил тиару, сделав ее зависимой от Филиппа Красивого и его преемников; теперь, чтобы ей подняться, она должна была очиститься и облагородиться ценой долгих испытаний. Это одно из ее достоинств – быть со всеми нациями, но не принадлежать никому.

Под давлением и почти угрозой кардиналов, которые приняли последний вздох Григория, избрали, не дожидаясь их коллег (6 апреля 1377), Урбана VI, жесткого и строгого понтифика, которому, казалось, нравилось повергать всех вокруг себя в ужас и изливать сарказм и оскорбления на священную коллегию. Горечь охватила сердца, некоторые кардиналов оставили Рим, другие приехали из Авиньона; протестуя против выборов Урбана, как проведенных под давлением, новый конклав избрал кардинала Женевского, Робера, сына графа Амедея III, который принял имя Климента VII.

С этого момента церковь разделилась на два лагеря, и, следуя ее примеру, разделились нации. Каждая инстинктивно следовала своим интересам. Германская империя, Англия и Испания приняли Урбана; Франция и все те государства, которые следовали за ее судьбой, Шотландия, королевство Кипра, графы Савойи и Женевы, Леопольд Австрийский, некоторые города Германии, а позже королевства Арагона и Кастилии выступили за Климента. Известно, сколько общественных и частных неурядиц принес этот раскол. Раздел прошел через домашние очаги, храмы, священный и неприкосновенный алтарь сознания. Человеческая власть не могла сопротивляться этому разрыву; но церкви даровано бессмертное будущее. Вера преодолела все бури не будучи расшатанной, набожность укрепилась среди скандала. Появились святые в обеих партиях, потому что хоть они и разделялись во мнении относительно прав конкурентов, они неизменно оставались верны папскому престолу и кафедре Св. Петра.

Духовенство различных наций не всегда принимало сторону того понтифика, за которого стоял их суверен. Филипп[1], патриарх Александрии, которого мы видели при заключении брака Гастона и Беатриссы, принял сторону Урбана. Он был сыном Шарля де Валуа, графа д’Алансона, и Марии де Ла Серда, из испанского королевского дома. Король Филипп де Валуа, чьим племянником он был, крестил его и дал ему свое имя. Молодой принц начал свою церковную карьеру епископом Бове, откуда был переведен в архиепископство Руана. Вскоре после этого он стал патриархом Иерусалима и Аквилеи. Григорий XI добавил ко всем его достоинствам архиепископство Оша. Капитул метрополии не захотел признать это назначение. После некоторых колебаний он избрал, наконец, в 1371 г. Жана Фландрена. Когда начался раскол, Климент VII, признанный во Франции, видя, что Филипп признал Урбана, его соперника, лишил его архиепископства и в 1378 г. назначил на это место Бертрана де Роффиака, аббата Симорра. Узнав об этом, Урбан, желая компенсировать Филиппу его потерю, облачил его в пурпур. Аббат Симорра, которого Климент ему противопоставил, отказался от своего назначения, и встал на сторону каноников. Тем самым он завоевал доверие Жана Фландрена и 11 декабря 1380 г. принял от его имени архиепископство.

Фландрен родился в диоцезе Вивьер, и с детства посвятил себя изучению законов. Став доктором, он получил должность декана в Лане и вскоре стал епископом Карпантрá. Капитул Оша избрал его своим прелатом в 1371 или, скорее, в 1374 г. Климент VII, сторону которого он принял, отказался вначале его признать и передал архиепископство Роффиаку; но в 1379 г., наконец, он лал свое согласие. Фландрен принес клятву герцогу д’Анжу, который 7 сентября 1380 г. приказал, что бы он был введен во владение всем имуществом архиепископства; тем не менее Фландрен завладел им не ранее 21 декабря. Казалось, он победил; но на следующий год в Сен-Север-кап-де-Гасконь, собрался провинциальный синод, на котором все епископы и аббаты признали Урбана. Их пример и их доводы увлекли капитул, и они все вместе отказались от власти Фландрена и признали Филиппа, который в качестве архиепископа предоставил индульгенции всем, кто способствовал строительству столичной церкви. Положение изменилось в следующем году[2]. Климент VII и Фландрен, его креатура, были вновь признаны, и аббат Симорра, имея полномочия комиссара правящего понтифика, дал гражданам Оша освобождение от церковных наказаний, наложенных на них из-за раскола.

Пока Филипп д’Алансон и Жан Фландрен ссорились из-за архиепископства, герцог д’Анжу начал новую кампанию против англичан. Никогда обстоятельства не были более благоприятными. Старый Эдуард, который так долго испытывал удачу Франции, только что сошел в могилу (1377 г.), вслед за своим старшим сыном, принцем Уэльским, умершим за год до него. Он оставил трон Ричарду II, своему внуку, молодому принцу, лишенному энергии и опыта; с другой стороны оба дома, де Фуа и д’Арманьяк, полностью примирившись, собирались посвятить свои объединенные усилия триумфу родины. Наконец, армией командовал дю Геклен; так что успех не заставил себя ждать[3]. Вскоре более ста двадцати мест, городов или замков подчинились победителю. Герцог д’Анжу продвинулся до ворот Бордо, осаду которого он хотел начать, но был вынужден отказаться от этого плана и повернуть на Базá.

Граф д’Арманьяк из-за болезни, которая задержала его в замке Гаж, не принял участия в этом походе. Однако болезнь не помешала ему заниматься делами Руэрга и соседних стран. Штаты Жеводана, доведенные до крайности компаниями, которые занимали три самых мощных местных замка, откуда постоянно совершали дальние набеги, направили к нему[4] сеньоров де Бофора, де Пейра и д’Аршье, чтобы просить его выступать на их защиту. Жан согласился добром или силой изгнать их, но потребовал шесть тысяч золотых франков, которые штаты ему выплатили. Тем не менее англичане не скоро оставили страну; и год спустя Пердюкá д’Альбре и некоторый другие их капитаны все еще угрожали Безье и Каркассонну, и отказывались повиноваться просьбам герцогини д’Анжу, которая, не имея сил приказать, посылала им письмо за письмом, умоляя оставить страну. На следующий год Пердюкá и Пьер де Галлар продолжили свои набеги и захватили Шато-Нёф де Рандон[5]. Вскоре король отозвал герцога д’Анжу и назначил на его место дю Геклена.

Коннетабль почти тотчас же начал осаду Шато-Нёф де Рандон; но когда он уже был готов его захватить, он был сражен болезнью, которая вскоре была признана смертельной. Отважный герой не изменил себе в свои последние минуты. Он явил перед лицом смерти то же хладнокровие и мужество, с каким всегда встречал врага. Как только он узнал, что конец его близок[6], он попросил и с образцовой набожностью принял последние таинства; так что принц Уэльский и он, два самых выдающихся военачальника своего века, а возможно и всей христианской истории, были также и глубоко религиозными людьми. Очистив, таким образом, душу, он велел, как говорят, принести шпагу коннетабля, поцеловал ее и долго молился за Францию; затем, собрав последние силы, он обратился к своим офицерам, которые окружали и орошали слезами его смертное ложе: помните, что везде, где вы ведете войну, священники, бедный народ, женщины и дети не являются вашими врагами, и что вам дано оружие как раз для того, чтобы защищать их. Вскоре он оставил все мирское и не говорил больше ни о чем, как о небе и вечности; и когда его голос изменил ему, он устремил свой взор на распятие, которое держали его слабеющие руки. Так закончил свои дни храбрый мессир Бертран Дюгеклен, который столько стоил при своей жизни, и который благодаря своей безупречной репутации вошел в десятку храбрейших[7]. Рассказывают обычно, что губернатор Шато-Нёф, которого история не называет, но которым мог быть только Пердюкá д’Альбре, пришел, согласно соглашению, подписанному через несколько дней, чтобы возложить ключи от города на гроб почившего героя. Нам приятно видеть, как гасконский рыцарь столь выразительно воздает почтение памяти одного из самых достойных рыцарей, которых Франция когда-либо видела во главе своих армий.

Эта смерть оставила вакантным место губернатора. Карл V, вопреки настояниям своих братьев, отдал его Гастону Фебу[8], известные мудрость и мужество которого были достойны распоряжаться в провинции, все еще наполненной воспоминаниями о добром коннетабле. Но едва граф де Фуа принял в свои руки бразды правления, как ему пришлось оплакивать вместе со всей Францией одного из самых значительных монархов нашей истории. Карл V всего на два месяца пережил дю Геклена; он умер в Венсенне 16 сентября, оставив, как и Эдуард, скипетр малолетнему королю, а вокруг трона толпу жадных принцев, готовых ссориться из-за власти. Поэтому, как только эта печальная весть дошла до замка Гаж, граф д’Арманьяк, который все еще находился там из-за болезни, постарался принять некоторые меры, чтобы уберечь от неурядиц свои обширные домены.

Он приказал (11 ноября 1380 г.), что бы граф де Комменж, его старший сын[9], постоянно находился в гасконских доменах, чтобы наблюдать за ними и защищать их; что бы постоянно возле него находились Вигье де Галар с тремя всадниками и сир де Барбазан с десятью или Арсью де Монтескью, сеньор де Базиан с шестью; что помимо этих сеньоров рядом с ним всегда должны находиться четыре оруженосца, полностью вооруженных, и с тремя скакунами каждый; что, как только возникнет какое-либо важное дело в Гаскони, а особенно в Арманьяке, Фезансаке, стране Ривьер, барониях Молеон и Казобон, его сын немедленно советовался бы с сеньорами де Барбазаном и де Монтескью и с сенешалем Арманьяка; что когда он будет посещать эти страны, его должен сопровождать сенешаль с двенадцатью лошадьми; а когда он отправится в Ломань, рядом с ним должны находиться Вигье де Галар, Одон де Монто и сенешаль Ломаня, к чьим советам он должен прислушиваться во всех делах; что совет должен собираться в Лавардане четыре раза в год, а именно: 15 ноября, 15 февраля, 15 мая и 15 августа, и что бы там все дела рассматривались быстро и в соответствии с правом[10].

События не замедлили подтвердить необходимость этих предосторожностей. Распри взорвали Юг на заре нового правления. Герцог д’Анжу, который вначале правил королевством в качестве регента, поспешил отменить назначение графа де Фуа и передать Лангедок герцогу де Берри, которого он хотел удалить от двора. Гастон не мог без глубокой досады видеть, как его лишают губернаторства, чтобы передать его зятю его бывшего соперника; но скрыв свое злопамятство под притворной лояльностью, он собрал в Тулузе нотаблей города и окрестностей, сердца которых он успел завоевать умеренным и честным правлением. Он спросил их совета относительно поведения, которого ему следовало придерживаться, и обещал прислушаться к их мнениям. Голоса разделились; некоторые считали, что следует подчиниться, но большинство высказалось за сопротивление, а так как они предполагали, что герцог де Берри прибегнет к силе, чтобы заставить признать свою власть, они предложили вооружиться и немедленно подготовить­ся к обороне. Это последнее мнение возобладало; но в то же самое время было решено послать депутацию к королю, чтобы умолять его оставить в Лангедоке прежнего губернатора, который ничем не заслужил столь скорого смещения.

Пока эта депутация направлялась в Париж, где она ничего не добилась, Гастон де Фуа атаковал рутьеров. Он нанес им несколько поражений и велел повесить четырехсот из них около Рабатана в Альбижуа. Но это не помешало Бастарду д’Арманьяку[11], Пердюкá д’Альбре и некоторым другим их предводителям захватить Люнель, Флорензак и Кабриер. Меж тем двор, так и не приняв депутатов Лангедока, решил действовать по-своему. Он добился, чтобы король лично написал графу де Фуа. Карл сообщал Гастону, что это он назначил герцога де Берри, и поручал ему помогать советами новому губернатору. Это послание было спешно отослано королевским секретарем, чтобы оно опередило возвращение депутатов. Гастон ответил на это послание 4 февраля 1381 г.; он открыто заявил, что покуда жизнь теплится в его теле, он не потерпит в Лангедоке недоброжелательного сеньора; что, таким образом, у него нет никакого желания служить герцогу де Берри, но он готов повиноваться, подобно самому незначительному рыцарю королевства, любому другому лейтенанту, который был бы угоден королю, лишь бы только он не был его врагом.

Этот ответ[12], неуместную дерзость которого герцог д’Анжу позаботился преувеличить, настолько разгневал короля, что он решил лично идти в Лангедок, чтобы принудить Гастона к повиновению. Он уже взял 3 апреля орифламму в Сен-Дени, но герцог Бургундский успокоил его гнев и повернул его оружие против фламандцев, которые только что восстали против своего графа. Герцог де Берри видя, что в преодолении сопротивления он может рассчитывать только на себя, продвинулся к Буржу, где получил письмо от графа д’Арманьяка, который предупреждал его о приготовлениях, сделанных графом де Фуа, чтобы воспротивиться его вступлению в страну. Тогда он объявил сбор войск. Граф д’Арманьяк привел ему шесть или семь сотен копий; подошли и другие сеньоры. Среди прочих, герцог принял на свою службу Арно де Барбазана со всей его компанией и назначил его своим маршалом в Лангедоке и герцогстве Гиень. Несмотря на все эти усилия армия, дойдя до границ Лангедока, была довольно слаба.

Гастон, в свою очередь, присоединив к своим войскам дворянство и коммуны сенешальства Тулузы, выступил ему навстречу и даже послал ему вызов на бой. Герцог принял вызов; но когда обе армии сошлись, один из его офицеров, видя, каково численное превосходство противника, посоветовал ему избежать боя; но принц ответил с гордостью, достойной его отца и деда[13]: Боже упаси, чтобы сын короля явил когда-либо столько трусости, чтобы отказался выйти против стоящего перед ним врага. Я клянусь не уйти отсюда без этой битвы. Сражение, действительно, состоялось, но было недолгим. Граф де Фуа, намного превосходивший герцога в силах, быстро разбил его и обратил в бегство, убив у него около трехсот человек. Место этого боя точно не указано; dom Vaissette предполагает, что это произошло под стенами Ревеля 15 или 16 июня.

Герцог де Берри после своего поражения распустил солдат предоставленных ему графом д’Арманьяком, но почти тотчас же собрал их вновь, тщетно пытаясь взять реванш. Если верить историку того времени[14], он со своими войсками в течение трех лет позволял себе творить все то, что позволяет совершать лишь лютая ненависть к врагу, за исключением убийств и поджогов. Папа Климент VII надеялся, что к его голосу прислушаются больше, чем к голосу короля Франции; он послал в Лангедок кардинала Амьенского, который сумел, наконец, успокоить волнения. L’anonyme de St-Denis приписывает честь этого усмирения великодушию графа де Фуа. Он питал, по его словам, жалость к невинным людям, на которых обрушились тяготы и разрушения, происходящие по поводу этой ссоры, и захотел присоединить к славе победителя герцога славу человека, принесшего мир своей родине. Он заключил с ним договор под надежные гарантии и добровольно ввел его во владение своим губернаторством. Граф д’Арманьяк горячо принял сторону своего зятя. Его интересы, соблюдение которых было возложено на сира де Барбазана, не были забыты при заключении договора о примирении; тем не менее этот конфликт привел к новым трениям между Гастоном и Жаном, а кроме того, оставалось еще несколько пунктов, касающихся договора в Тарбе, требующих уточнения. Поэтому герцогу де Берри пришлось пригласить обоих соперников встретиться в монастыре Пруй, причем каждого сопровождали по сто латников, и вынести там все их претензии на его третейский суд.

Гастон, вернувшись к своим вассалам, едва успел осознать радость по поводу столь почетного для него мира, как трагическое событие отравило всю его жизнь и наложило несмываемое пятно на память о нем. Он уже давно жил отдельно от своей жены, сестры, как мы уже говорили, Карла Злого, короля Наварры. Их раздор начался в связи с последствиями его победы при Лонаке. Король Наварры предложил себя в гаранты выкупа сеньора д’Альбре на сумму в пятьдесят тысяч франков[15]. Граф де Фуа хорошо зная о склонности короля Наварры к хитрости и обману, не хотел принять этот залог. «Отказ огорчал графиню; она сказала: монсеньор, вы оказываете мало чести моему брату, так как вы не хотите поверить ему в выплате пятидесяти тысяч франков. Даже если бы у вас были только д’Арманьяк и д’Альбре, то и тогда вам следовало быть довольным. Вы знаете, что вы мне должны назначить пятьдесят тысяч франков в качестве вдовьей части, и передать их в руки моего брата. Таким образом вы не можете что-нибудь потерять. Мадам, ответил Гастон, вы говорите правду; но если бы я думал, что король Наварры сможет уклониться от платежа, никогда бы сир д’Альбре не уехал из Ортеза, пока я не получил бы все до последнего денье. Тем не менее, я сделаю так, как вы просите, но не ради любви к вам, а ради любви к моему сыну».

После этих слов, при гарантии короля Наварры, сир д’Альбре получил свободу. Скоро он оставил Англию, перешел на сторону Франции, женился на свояченице короля Карла V и, благодаря этому блестящему браку, обрел пятьдесят тысяч франков, которые передал королю Наварры, и которые тот не переслал Гастону.

«Граф, удивленный этой задержкой, сказал жене: Мадам, вам надо отправиться в Наварру к вашему брату королю. Вы ему скажете, что я не очень доволен им, так как он не отдает мне то, что получил для меня. Дама ответила, что поедет с большой охотой. Она действительно уехала со своей свитой, и прибыла в Памплуну, к своему брату, который встретил ее с большой радостью. Дама выполнила свое поручение. Когда король ее выслушал, он ответил: добрая моя сестра, деньги ваши, так как граф должен их как вдовью часть, и никогда они не покинут королевства Наварру, так как я за них отвечаю. Ах! монсеньор, сказала дама, этим вы порождаете слишком большую ненависть между монсеньором и вами; и если вы выполните то, что вы только что сказали, я не осмелюсь возвратиться в страну Фуа, так как монсеньор решит, что я его обманула и убьет меня. Я не знаю, ответил король, который не захотел расстаться с тем, что у него было, как вам следует поступить, остаться ли здесь, или уехать; но я хозяин этих денег и мне следует их хранить. Графиня де Фуа, не в силах получить от него иного ответа, не осмелилась возвратиться к своему муже. Тот очень рассердился на Аньес, что из-за нее он допустил ошибку; но еще больше он был разгневан тем, что она не вернулась к нему.

Меж тем Гастон, единственный ребенок, которого она подарила графу, вырос и скоро стал одним из самых красивых оруженосцев этого блестящего двора. Ему захотелось отправиться в Наварру и навестить свою мать и своего дядю. Когда он появился в Наварру, ему оказали великолепный прием. Некоторое время он жил со своей матерью; но не смотря на все уговоры, он так и не смог убедить ее возвратиться с ним в Фуа; так как дама спрашивала его, давал ли Феб ему такое поручение, на что ребенок отвечал только, что при его отъезде это имелось в виду, но ради столь малозначащих слов дама не осмелилась отправляться в путь. Молодой Гастон явился в Памплуну, попрощаться с королем Наварры, своим дядей. Король оказал ему великолепный прием, держал его подле себя более десяти дней и осыпал его и его свиту подарками». Подарков Карла Злого следовало опасаться; но Гастон, из-за доверчивости своего возраста и великодушия своего сердца, не сумел увидеть злобу в самом злобном из людей.

«Когда настало время прощаться, король отозвал его в сторону и привел его в свои апартаменты. Там он дал ему пакетик со столь ядовитым порошком, что любое существо, которое до него дотронулось бы или съело, моментально бы умерло. Гастон, сказал ему этот жестокий и лицемерный монарх, мой добрый племянник, вы сделаете то, что я вам скажу. Вы видите, как сильно граф де Фуа ненавидит вашу мать и мою сестру, что мне весьма не нравится, да и вам также это должно не нравиться. Вот средство помочь этому несчастью. Когда вам представится случай, вы возьмете немного этого порошка, и, позаботившись о том, чтобы не быть никем замеченным, вы подсыплете его в одно из блюд, предназначенное для вашего отца. Как только он это съест, он не захочет больше думать ни о чем-либо ином, как только увидеть свою жену; а как только они встретятся, они будут любить друг друга так нежно, что никогда не захотят расстаться друг с другом; но хорошенько берегитесь, чтобы никто не знал того, что я вам сказал; иначе ничего не подействует. Ребенок, который поверил всему, что говорил его дядя, ответил: я это сделаю с охотою.

Он тотчас же оставил Памплуну и возвратился в Ортез. Граф де Фуа, его отец, встретил его с радостью и захотел узнать, какие подарки и какие драгоценности он получил. Молодой человек показал их все, за исключением пакетика, в котором был порошок. Итак, в отеле де Фуа было заведено, что Гастон и Ивэн, побочный сын графа, очень часто ночевали в одной комнате и носили одинаковые одежды, как это бывает у молодых братьев, примерно равных лет, нежно любящих друг друга. Случилось так, что однажды одежды перемешались, и Ивэн, разыскивая свою, почувствовал порошок в пакетике, и спросил Гастону: что это такое, и почему вы носите это каждый день на груди? Гастон расстроился от этого вопросе, и довольствовался лишь тем, что ответил: отдайте мне мою котту, Ивэн, вам не следует ее брать. Ивэн бросил ее ему. Гастон ее надел и был весь этот день более задумчив, чем обычно. Три дня спустя, Бог, который хранил графа де Фуа, позволил, что бы Гастон поссорился со своим братом, играя в лапту, и, вспылив, ударил его. Ребенок обиделся и побежал, весь в слезах, в комнату своего отца, которого он нашел выходящим после мессы. Когда граф увидел его в слезах, он спросил его: Ивэн, что вам надо? Ради Бога, ответил тот, монсеньор, Гастон побил меня, но он более заслуживает побоев, чем я. Почему, спросил граф, который сразу же заподозрил что-то неладное. Честное слово, монсеньор, ответил Ивэн, с тех пор, как он возвратился из Наварры, он носит на своей груди пакетик, полный порошка; я не знаю, для чего он предназначен, и что он хочет с ним сделать, но только он мне раз или два говорил, что мадам, его мать, скоро будет у вас в бóльшей милости, чем когда-либо ранее. Ох! Вырвалось у графа де Фуа, молчи и смотри, чтобы ни один человек на свете не узнал того, что ты только что мне рассказал. Охотно, монсеньор, ответил ребенок и ушел.

Граф де Фуа прилег перед обедом, обдумывая случившееся. Потом он встал и отправился к столу, как он делал каждый день. Было принято, что Гастон, его сын, прислуживал ему за столом, подавая и пробуя мясо. Как только он поставил первое блюдо на стол, граф бросил на него пытливый взгляд и увидел ленту пакетика, который висел под одеждой сына. Кровь бросилась ему в лиц: Гастон, сказал он, подойди, я хочу сказать тебе кое-что на ухо. Ребенок подошел к столу. Тогда граф обнажил грудь своего сына, взял свой нож и обрезал ленту пакетика. Захваченный врасплох и растерянный ребенок побелел от страха и задрожал всем телом. Граф раскрыл пакетик, взял немного порошка, насыпал его на ломоть хлеба, подозвал собаку и дал ей хлеб; но едва животное проглотило первый кусок, как глаза его закатились, и оно издохло. Видя все это, граф впал в ярость, и, встав из-за стола, он взял свой нож и замахнулся на сына; но рыцари и оруженосцы поспешили его удержать, крича ему: монсеньор, не торопитесь, но обдумайте все прежде, чем наказывать вашего сына.

Как только Гастон обрел дар речи, он воскликнул по-гасконски: Ах! Гастон, предатель! ради тебя, и ради увеличения наследство, которое тебе должно перейти, я воевал и ссорился с королями Франции, Англии, Испании, Наварры и Арагона, и я выстоял против всех, и теперь ты хочешь меня убить! это говорит в тебе дурная природа, ты умрешь на месте. С этими словами, он схватил со стола нож и вновь попытался убить его; но рыцари и оруженосцы плача кинулись перед ним на колени, говоря ему: ах! ах! монсеньор, ради Бога, помилосердствуйте; не убивайте Гастона, у вас не останется больше ребенка. Велите охранять его и вы узнаете все как есть; может быть он не ведал, что он носил, и не замысливал никакого вреда. Ну, хорошо, сказал граф, пусть его поместят в башню Ортеза. Взбешенный отец не остановился на этом; он приказал схватить всех, кто служил его сыну. Некоторым из них, в том числе епископу Лескара, посчастливилось ускользнуть; все остальные, их было пятнадцать человек, погибли ужасной смертью. Невозможно поверить, говорил граф, что бы они не ведали тайн ребенка, и они были обязаны обо всем мне доложить и сказать: монсеньор, Гастон носит кошель на своей груди; но они этого не сделали. Их молчание привело их к гибели. Особую жалость вызывало то, что таким образом погибли самые красивые, обходительные и ловкие оруженосцы, равных которым не было во всей Гаскони, ибо граф всегда проявлял особую заботу в выборе лиц, окружавших наследника».

Пораженный, если верить Froissart[16], в своих светлых чувствах, или, скорее, озабоченный тем, чтобы оправдывать необузданность своего гнева, граф собрал в Ортезе прелатов, дворянство и почетных лиц своих просторных доменов, и когда они собрались, он поведал им причину этой ассамблеи, рассказав им о том, каким оказался его сын. Он добавил, что столь ужасное преступление заслуживал смерти, и он считает, что его сын должен умереть. «Услышав эти слова, все единодушно ответили: монсеньор, явите ваше милосердие, мы не хотим, чтобы Гастон умер, это ваш наследник и других у вас нет. Когда граф выслушал свой народ, который молил его за его сына, он немного смягчился. Для себя он решил наказать его, продержав в тюрьме два или три месяца, а после этого отправить его в дальнее путешествие на два или три года, до тех пор, пока время не заставит его забыть об этой ошибке и не укрепит разум и чувства наивного подростка. Он отпустил свой народ; но люди из графства Фуа не хотели покинуть Ортез, пока граф не подтвердит им, что Гастон не умрет, так они любили своего молодого сеньора. Он пообещал им это, добавив, что оставит его на некоторое время в тюрьме в виде наказания. После этого обещания, все эти виды людей (люди различных сословий) уехали, и молодой Гастон остался в Ортезе. Папа, который узнал в Авиньоне о гневе графа де Фуа, поспешил направить к нему кардинала Амьенского, чтобы попытаться его успокоить; но кардинал доехал только до Безье, где он узнал о плачевном исходе этой печальной драмы.

Граф де Фуа заключил своего сына в темном зале башни. Гастон почти ничего не ел и не пил; хотя еды ему ежедневно приносилось в избытке. Когда он ее получал, он откладывал ее в сторону и почти не прикасался к ней. Некоторые утверждают даже, что после его смерти все продукты оказались нетронутыми, так что удивительно, что он смог прожить так долго. Отец оставил его наедине с собой, без сторожей, без преданного сердца или дружеского голоса, которые могли бы его поддержал, придать ему мужества или помочь ему советом. Войдя в свою тюрьму, он бросился на постель, с которой больше не вставал. Грусть охватила весь его разум; слышали, как он проклинает тот час, когда был зачат, раз его рождение привело его к такому концу. В день его смерти, десятый день его плена, тот, кто служил ему, принес ему мясо и сказал: Гастон, вот мясо для вас. Гастон равнодушно ответил: положите туда. Тогда слуга посмотрел и увидел, что там лежит все, что он приносил в предыдущие дни. Он закрыл дверь, пришел к графу де Фуа и сказал ему: монсеньор, во имя милости Божьей, поберегите вашего сына, так как он голодает в своей тюрьме. Я полагаю, что он ничего не съел с тех пор как вошел туда. Я увидел все, что я ему приносил, лежащим в стороне.

После этих слов граф поднялся, и, не говоря ни слова, вышел из своей комнаты, и направился к тюрьме, где находился его сын. К несчастью он держал маленький ножичек, которым приводил в порядок и чистил свои ногти. Он велел открыть дверь тюрьмы и вошел к своему сыну. Он продолжал держать в руке свой ножичек, острие которого выступало из его пальцев не более, чем на величину турского гро. В недобрый час он коснулся этим кончиком горла своего сына, порезал, уж не знаю, какую вену, и сказал ему: ах! предатель, почему ты не ешь? Он тотчас же вышел оттуда, больше ничего не сказав и не сделав, и возвратился в свою комнату. Ребенок был растерян и напуган приходом своего отца. Следует добавить, что он совершенно ослаб от своего долгого поста и от того, как он увидел или почувствовал острие ножа, которое коснулось его горла, и которое, хоть и слегка, задело вену. Он повернулся на другой бок и умер. Не успел граф возвратиться в свои покои, как прибежал тот, кто прислуживал ребенку. Монсеньор, Гастон умер. Умер! вскричал граф. Бог мне свидетель, монсеньор. Граф не хотел этому верить, и послал рыцаря, который был подле. Рыцарь пошел в тюрьму и удостоверился, что тот действительно мертв. Граф де Фуа был весьма огорчен. Он сожалел о своем сыне очень сильно, говоря: ах! ах! Гастон, какое несчастье для тебя и для меня. В недобрый час ты отправился в Наварру навестить свою мать. Никогда не знать мне прежней радости. После этого он призвал своего цирюльника и велел сбрить себе бороду, оделся в черное и велел одеться также всему своему двору; и было тело ребенка отнесено со слезами и воплями к братьям-миноритам Ортеза и там погребено»[17].

Замирение графа де Фуа позволило герцогу де Берри объединить все свои силы против тюшенов[18] или плутов, которые появились к 1382 г. на бóльшей части Франции и, главным образом, на Юге. Это были простые люди, вновь проявившие свою злобность, или багауды, воскресшие в глубине лесов. Нищета вложила оружие в их жестокие руки. Доведенные до отчаянья, они восстали и поклялись самыми отвратительными клятвами, освободить страну от налогов и вернуть ей былые свободы. Когда их число значительно возросло, они принялись за дворян, духовенство, крупных купцов, богатых горожан. Они не довольствовались одним грабежом, они подвергали свои жертвы страшным мучениям, вырывая глаза одним, отрубая руки и ноги другим, и вешая всех остальных. Герцог де Берри не имел в Лангедоке большого успеха против них. Значительно больше ему удалось сделать в другом месте, и он, без сомнения, истребил бы их всех, если бы не был отозван во Францию королем, своим племянником. Он сопровождал его во Фландрию и отличился в сражении при Росбеке 25 ноября 1382 г. Сир д’Альбре стяжал блестящую славу в этот памятный день и немало способствовал его успеху. Можно утверждать[19], что графы де Фуа и д’Арманьяка также дрались там во главе своих вассалов. Жан д’Арманьяк, возвратившись в Лангедок, собрал 7 марта 1384 г. представителей трех сословий Руэрга и обязался защищать страну от англичан за шестнадцать сотен ливров в год. Герцог де Берри, который вернулся вскоре после него, захотел вознаградить верность жителей Кастель-Саразена, Бомона в Ломане и Жимона[20]. Он дал в Ниме (28 апреля 1384 г.) письма, которые освобождали их от довольно значительного бремени налогов, которыми король обложил Лангедок. Но ни одна милость герцога де Берри, даже самая справедливая, не даровалась бесплатно. Три несчастных города должны были выплатить значительную сумму, чтобы получить это освобождение.

Тем временем граф д’Арманьяк воевал с англичанами в Альбижуа и осаждал замок Тюрье, который бастард де Молеон захватил несколько лет тому назад. Он сумел овладеть им, наполовину силой, наполовину соглашением. Затем он купил полное освобождение всего графства, но не без того, что бы народ был принужден к огромным денежным пожертвованиям. Усердие, которое он явил ради Франции, не защитило его верность от подозрений. Его обвиняли в том, что он тайно помогал врагам, с которыми дрался. По крайней мере, с уверенностью можно сказать, что король Англии[21] пытался привлечь его на свою сторону. Для этого сей государь поручил Роберу ле Ру, епископу Дакса, своему камергеру, Жану де Страттону, сеньора де Ландирá, коннетаблю Гиени, и некоему профессору теологии, напомнить графу о вассальной клятве, которая некогда связывала его с короной Англии, и пообещать ему выполнение любых условий в пределах законности и здравого смысла, если он захочет вернуться в повиновение к ней. Эта попытка, кажется, потерпела неудачу, так как Жан, при первом же известии о возвращении своего зятя, присоединился к нему вместе с графом де Комменжем, своим сыном.

Герцог де Берри не скрыл от него подозрений на его счет, которые были у короля Карла и его двора. Его обвиняли[22] в том, 1° что при заключении мира в 1378 г. с графом де Фуа, они подписали тайную статью, согласно которой хотели разделить Лангедок между собой, оставив королю лишь номинальный сюзеренитет; 2° что подстрекал коммуны Лангедока подавать жалобы ко двору, доказывая, что они не в силах платить налоги в большем объеме, чем это принято в их кутюмах; 3° что подумывал о том, чтобы перейти на сторону Англии, причем добавляли, что у короля Карла имеются письма, скрепленные печатью Арманьяка, которые не оставляют никакого сомнения в этом плане, 4° что, наконец, он покровительствовал компаниям, заставляя их грабить страну. Мы не знаем, как Жан II опроверг эти обвинения. Однако нам хорошо известно, что верность гасконских сеньоров, связанных с короной самыми тесными союзами или самым горячим признанием, выдерживала любое испытание.

«Это истинная правда, рассказывает Froissart[23], которую я услышал однажды от сеньора д’Альбре в Париже, где я оказался, и я хорошо запомнил его слова, хотя он говорил как бы в шутку. Некий рыцарь из Бретани, справляясь у него о новостях из его страны, спросил его, как долго он намерен служить Франции. На это он ему ответил, что он об этом не раз думал и эта служба его вполне устраивает. Меж тем, добавил он, у меня было больше денег, и у моих людей также, когда я вел войну для короля Англии, чем теперь; так как, когда мы рыскали наудачу, мы всегда находили нескольких богатых купцов из Тулузы, Кондома, Ла Реоля или Бержерака. По пальцам можно пересчитать дни, когда нам не доставалась хорошая добыча, а теперь со всем этим для нас покончено. Тогда бретонец засмеялся и сказал: так вот какова жизнь гасконцев. Они любят жить за счет других[24]. Что касается меня, кто слышал эти слова, мне показалось, что сир д’Альбре начинает раскаиваться в том, что стал французом, как и сир де Мюссидан, который был взят в сражении при Анé и поклялся перед герцогом д’Анжу, что он отправится в Париж, объявит себя на стороне Франции и останется ей верным навсегда. Он действительно пришел туда и был милостиво встречен Карлом VI; но несмотря на все то, что для него сделали, он скоро начал испытывать отвращение к королю, не прощаясь вернулся в свою страну и снова стал англичанином. Так же поступили сеньор де Розан, сир де Дюрá и сир де Лангуаран. Такова, добавляет язвительный хронист, гасконская нация. Они совсем не устойчивы; но еще они больше любят англичан, чем французов, так как для них война против французов более мила, чем против англичан. И именно это, в основном, определяет их поведение».

Каковы бы ни были чувства графа д’Арманьяка, он последовал за своим зятем в Авиньон, где остановился у кардинала д’Эгрефёйя, своего друга и родственника. Почти сразу же он заболел и умер через несколько дней во дворце кардинала (25 мая 1384 г.[25]). Накануне своей смерти он сделал приписку к первому завещанию, которое он составил в замке Гаж, но не 13 января 1381 г., как это утверждают Grands Officiers de la couronne, а 4 января 1382 г. В этом завещании он передавал графства Арманьяк, Фезансак и Родез, и виконтство Ломань Жану, своему старшему сыну; он назначил[26] графство Шароле, баронии дез Англé и де л’Иль-д’Арбешан, нынешнее Ноé, с несколькими другими доменами, Бернару, своему второму сыну, и указал его наследником своего брата на случай, если тот умрет, не оставив мужского потомства. Он добавил еще десять тысяч золотых франков к приданному, назначенному им Беатриссе при ее браке с несчастным Гастоном. Наконец, он избрал местом свого погребения метрополию Оша. Это последнее распоряжение не могло быть сразу выполнено, было слишком жарко, чтобы везти его тело в Ош. Его временно поместили[27] в церкви Св. Марии в Авиньоне, каноники которой обязались отдать его по первому же требованию. Мы не знаем, было ли оно когда-нибудь.

Беатрисса вторично вышла замуж вскоре после этого завещания, но до смерти своего отца. Слава о ее красоте преодолела горы. Ее руки просил Карло Висконти, сеньор Пармы, сын Бернабо Висконти, сеньора Милана. Хотя происхождение Бернабо было довольно темным, ему удалось, благодаря интригам и преступлениям, достичь высших ступеней, и он сумел возвести своих четырех дочерей на четыре трона. Поистине королевское приданное, которое он им дал, заставило забыть о неприязни, которую должны были бы внушать его рождение, злодейства и похотливость. Следует отметить также, что этот век не отличался деликатностью при подобных союзах. Граф д’Арманьяк считал себя счастливым, выдавая Беатриссу за старшего сына сеньора, союза с которым искало немало венценосных невест. Этот второй брак был заключен 27 января 1382 г.[28]. Бернабо явил при этом роскошь и великолепие, достойные его огромных богатств; но за такой пышностью скрывались одни неудачи.

Помимо этих трех законных детей, Жан II оставил двух побочных сыновей: Жана, который избрав церковное поприще, был вначале архидьяконом Ломаня, а затем занял епископскую кафедру в Манде, и Бертрана д’Арманьяка. Этот посвятил себя оружию, и его часто можно было видеть отличившимся рядом с Бернаром, его братом.

Жанна де Перигор, жена графа д’Арманьяка, скончалась, как и он, в Авиньоне, за нескольких лет до своего мужа. Из-за своей жизни, чувствуя себя ослабленной не столько из-за возраста, сколько из-за ранних недугов, она обратилась к Святому Престолу, чтобы получить[29] освобождение от постов, соблюдаемых тогда со всей строгостью. Папа дал согласие на ее просьбу, и кардинал-великий духовник, письмом, датированным 1 декабря 1375 г., позволил ей употреблять мясо и молочные продукты. Братья Жанны умерли раньше ее. Все владения этой ветви дома де Перигор перешли, таким образом, дому д’Арманьяк, могущество которого росло с каждым поколением.

Жан III постарался добавить к обширным доменам, завещанных ему отцом, графство Комменж, которым он уже владел как глава своей жены, и титул которого он носил. Заставив признать себя в Арманьяке, Фезансака и Ломане, он направился в Руэрг и совершил торжественный въезд в Родез, в окружении главных дворян страны. Войдя в кафедральный собор, он был встречен епископом Бертраном, который с его помощью занял епископскую кафедру, и который сказал ему[30]: Господин мой, я знаю, что графство Родез принадлежит вам; между тем вы не должны забывать, что следуя старинным соглашениям, заключенными между вашими и моими предшественниками, ваше возведение в это достоинство лежит на мне. Таким образом, следуя путем, предначертанным мне моими предшественниками, и никоим образом не желая наносить ущерба вашим правам, я прошу, что бы прежде всего вы принесли мне оммаж, как епископу Родеза; после чего я выполню все обязательства, которые они приняли перед графами, что были до вас. Тогда граф, повернувшись к алтарю, поднял руку и громко произнес: я, Жан, являясь законным наследником графства Родез, приношу оммаж за это графство вам, преподобный отец во Господе, сеньор Бертран, и вашим преемникам, и прошу у вас вашего подтверждения. После этого епископ поцеловал его и возложил на его голову графскую корону, произнося благословения, обусловленные ритуалом. После чего он ему сказал: отныне я признаю вас истинным графом Родеза, и как таковому я от всей души передаю вам главную башню города и все те, которые заняты рыцарями графства.

Гораздо меньшую поспешность Жан проявил в воздаянии должного королю; он принес ему оммаж только 4 августа 1385 г., и при этом не лично, а через своего представителя. Не похоже, чтобы он принял участие в походе, который Гоше де Пассак, губернатор Лангедока, предпринял к Пиренеям, чтобы изгнать оттуда англичан. Там были[31] Роже д’Эспань, сенешаль Каркассонна, сын графа д’Астарака, сир де Барбазан и несколько других сеньоров. Гоше с этой маленькой армией взял приступом замок Сен-Форжé, принял капитуляцию замка Бассуé, и подверг осаде несколько других мест. Вот и все, что мы знаем об этом рейде. Пока он происходил, Жан присоединился к герцогу де Берри в Тулузе. Он присутствовал там вместе с графами де Пардиа­ком, л’Иль-Журденом и сиром д’Альбре на двух религиозных церемони­ях, отмеченных с чрезвычайной пышностью; одной из них было перенесение или, скорее, обретение мощей Св. Сернена, а другая – дарственная надпись на великолепную церковь якобинцев, которую город, так любящий искусства, как Тулуза, не смог надолго уберечь от разнузданной солдатни.

Через несколько дней он заключил[32] с герцогом де Берри, своим дядей, договор, согласно которому он назначался губернатором Лангедока и Гиени с жалованием в тысячу золотых франков в месяц. За это он принимал на себя защиту страны, лишь бы только герцог предоставил в его распоряжение семьсот латников. При этом оговаривалось, что если в провинцию вторгнутся англичане, герцог де Берри будет обязан спешить к нему на помощь с силами, достаточными, чтобы их остановить. Наконец, он мог отказаться от этой обязанности, как только сочтет ее слишком тяжелой для себя. Ему помогал Бернар, его брат, которому он поручил Руэрг, и куда он его направил во главе ста пятидесяти человек.

Но всего его усердия было недостаточно, чтобы помешать набегам англичан. Владея замком Лурд, они довлели над всем Бигорром, и продвинувшись до оконечности Арманьяка, снова разрушили город Плезанс[33]. Другой корпус, действуя в направлении Тулузы, вошел в Каркассé и избороздил провинцию из конца в конец. Их успехи тревожили герцога де Берри. Он жаловался на них графу д’Арманьяку, убеждая его использовать все свои силы, чтобы покончить с этими набегами; но скоро графу пришлось оставить Лангедок. Он был отозван для участия в походе, который король готовил к порту Эклюз, чтобы отобрать его у Англии. Удаляясь со частью войск, он оставил[34] своими лейтенантами графа де Пардиака и сира д’Ора, и дал отдельные поручения сеньорам де Комону, де Кастельно и де Канийяку. Его отъезд, и дезертирство многих плохо оплачиваемых латников, которое за этим последовало, не могли не ободрить англичан и сопутствовать их успеху. У графа де Пардиака и сира д’Ора не было достаточно власти, чтобы заставить себя повиноваться; канцлер Жана и сеньор д’Орбессан, к которым они обратились за помощью, были еще менее сильны. Таким образом, зло росло с каждым днем; к счастью, отсутствие графа д’Арманьяка было недолгим.

Планируемый поход так и не состоялся, и Жан смог вернуться в Лангедок; но сил, которыми он располагал, было недостаточно против врага, который лез со всех сторон. Пришлось перейти к переговорам и договориться с главными сторонниками Англии, в числе которых были[35] Раймон Гиллем де Копанн, Шопен де Бадифоль, Бернар Доа, и Амори де Мобек. Им выплатили двести пятьдесят тысяч ливров, и они пообещали покинуть провинцию (1387 г.). Тем не менее, они не торопились выполнять свои обещания. Климент VII, находившийся тогда в Авиньоне, опасался их соседства. Он направил к Жану III в апреле следующего года епископа Нима и своего комнатного клирика, умоляя его поторопить их уход. Но от их ухода было мало пользы, так как жадность принцев не знала границ.

Приходилось платить[36] одновременно по четыре франка с огня для похода в Испанию, и по франку с четвертью для охраны границ. Все эти налоги истощили провинцию; города и деревни были покрыты тучами сборщиков налогов, которые вымогали, в том числе и незаконно, с той большей наглостью, что им была дана полная власть распределять налоги, устанавливать фуаж и даже брать одну двадцатую вина, стада и табуна. Эти бесчинства вскоре довели страну до предела; «так как, говорит l’anonyme de St-Denis, в переводе Le Laboureur, те, кто повиновался, лишался всего имущества, оставаясь в нищете и несчастье, а тот, кто сопротивлялся, оказывался в мерзкой тюрьме, и для его свободы уже не было достаточно наложенного на него налога, а приходилось еще платить разорительные суммы в наказание за мятеж». Не спасало от такой напасти и бегство за границу, крайнее средство, к которому прибегало большое число семейств. Эмиграция приняла уже очень тревожный размах, когда монах Гран-Сельва, пренебрегая могуществом герцога де Берри и преодолев все препятствия, которые люди принца противопоставили его великодушному намерению, осмелился донести до подножья трона жалобы обширной страны, доведенной до отчаянья, и развернуть перед двором, во всей его мерзости, нескончаемый список всех этих несправедливостей.