Том 5. Книга XVIII.

ГЛАВА IV.

Маргарита, королева Наварры, посещает Ош. – Вступление кардинала де Турнона в этот город. – Основание коллежей в Оше, Жимоне, Мон-де-Марсане и Лектуре. – Брак Жанны Наваррской с Антуаном де Бурбоном. – Смерть королевы Маргариты. – Смерть Русселя, епископа Олерона. – Франсуа де Турнон сменен на кафедре Оша кардиналом Феррарским. – Рождение Генриха IV. – Смерть Генриха, короля Наварры, его деда. – Жанна и Антуан признаны в своих новый доменах. – Их увлечение протестантизмом. – Штаты Беарна защищают старый культ. – Новая экспедиция в попытке вернуть Наварру. – Смерть Генриха II, короля Франции.

Маргарита не могла успокоиться после потери брата, чей последний вздох она не успела принять. Это вызывало, как говорит Brantôme[1], столько великих сетований, столько горестных сожалений, что никогда более она не утешилась, и никогда более она не знала радости. Что бы как-то отвлечься от своей боли, она предприняла поездку по своим просторным доменам. Она прибыла в Ош 30 сентября 1547 г., сопровождаемая епископом Русселем, ее капелланом, и небольшой свитой. Она остановилась в архиепископстве. Тем же вечером[2] она появилась в хорах столичной церкви; на следующий день она вновь показалась там и затем потребовала свою долю каноника. Арно де Монлезен, синдик капитула, вручил ей, в присутствии епископа Олерона и Доминика де Габра, генерального викария епархии, пятнадцать хлебов, два socs вина и три соля: это было то, что полагалось каждому канонику по праву присутствия на двойной службе.

Город Ош в то время готовился к встрече кардинала де Турнона, своего первого пастыря. Вынужденный оставить дела с приходом Генриха II, преемника Франциска I, он вернулся к духовной жизни вначале в аббатстве Турню, одной из своих многочисленных бенефиций; проведя несколько месяцев в кругу своей семьи, он направился в свою епархию, где еще никогда не был. Холод ранней зимы не смог остановить его; он совершил свой торжественный въезд 21 декабря[3].

Он возвышался на великолепном муле, покрытом алой попоной. Вокруг него собрались епископы, аббаты и большой число людей различных рангов, пришедшие из всех провинций, чтобы оказать ему честь. Гийом де Вуазен, барон де Монто, сын Филиппа де Вуазена, о котором мы неоднократно говорили, встретил его у ворот Латрей. Он был пешим, в руке держал палку, символ путника, был одет в камзол и плащ из черного бархата, и имел на ногах испанские сандалии, подвязанные шнурками из тафты, как это было принято с древнейших времен. Дворянство страны было здесь же: как и первый пэр, который они сопровождали, у них были белые палки и плащи из бархата; но под черными плащами они носили платья из белой и красной тафты. Барон объявил прелату, громком и отчетливым голосом, что он и его предшественники, с незапамятных времен и так долго, что никто не помнит иного, проводили архиепископа, совершающего свой первый торжественный въезд, по улицами от ворот Латрей до столичной церкви, держа под уздцы мула, на котором вышеупомянутый сеньор архиепископ возвышался, и что он явился со всеми остальными выполнить службу, положенную обычаем. Кардинал принял услугу, которая была ему предложена, поблагодарил барона и объявил, что он ему оставляет все, что ему принадлежит, но с учетом того, что все это исходит от архиепископа.

Гийом де Вуазен довольствовался этим; торжественно и с великим уважением, с обнаженной головой, пеший, и не имея другой обуви, кроме своих сандалий, он взял узду мула архиепископа и привязал к ней шнурок из тафты, что прелат принял благосклонно и без возражений. Так он повел процессию; но возраст и недуги затрудняли движение старого сеньора, особенно в столь нелепом наряде и в такой холод. Поэтому через несколько шагов он попросил архиепископа позволить ему заменять себя Эмери, своим старшим сыном. Прелат согласился, и Эмери, пеший, одетый также, как его отец, взял мула за повод и отвел его к паперти метрополии. Там отцу и сыну был вручен акт о их правах, свидетелями чего были благородный Мано де Ларок, сеньор де Сент-Арай, Пьер Депарбé, сеньор де Больё и де Лабубé, Бертран Депарбé, сеньор де Люссан, Жан де Маньо, сеньор де Монтегю, Арно-Гилем, его старший сын, Бернар де Бомон, сеньор де Малартик, Бернар де Вийер, сеньор де Мон, Мерик де Вердюзан, сеньор де Сен-Кри, Жак Дюкорé, сеньор де Лаитт, Эктор де Пен, сеньор дю Бур, Жак д’Эньян, сеньор де Сандá, Жан де Ноайян, сеньор дю Пэйроль в Кондомуа, Бернар д’Андюпюи, стольник короля Наварры, капитан Лавардана, Луи де Монлезен, сеньор д’О, Бернар де Монлезен, капитан О, и почетные горожане Доминик Кабинье, Пьер д’Эньян, Жан Лимузен, Пьер де Бэйлак, Фри де Пюибюскé, Гилем Кодé, Доминик Гра, Гиро де Лиль, консулы Оша. Прибыв под портик, архиепископ спустился с помощью Эмерика, который передал мула Пьеру Депарбé, сеньору де Больё, чтобы тот отвел его в конюшню барона, его отца, а сам, поддерживая архиепископа одной рук, довел его до главной двери хоров.

После этой формальности, архиепископ, по-прежнему ведомый Эмери, приблизился к большому алтарю, который поцеловал, и после нескольких поклонов начал читать первые молитвы мессы. Когда Confiteor было закончено, Эмери взял кардинала за руку и, сопровождаемый сеньорами страны и консулами города, подвел его к архиепископскому креслу, украшенному ради этого праздника, как говорит протокол, которому мы следуем, но еще более красивому из-за великолепной резьбы, тогда еще совсем новой, как и все убранство, которым его украсили. Эмери вначале помог ему сесть, но тотчас же заставил его подняться, затем он поцеловал его в левую щеку; наконец, он усадил его опять в знак вступления во владение, согласно похвальному и старинному обычаю, всегда соблюдаемому в таком и в подобных ему случаях.

Столы накрыли в большом зале архиепископского дворца. Капитул хотел участвовать в организации пира; он предоставил, по согласованию со свитой прелата, хорошо откормленного быка, дюжину баранов, полдюжины бочек белого и светлого вина, полдюжины горлиц и полдюжины диких голубей; но при этом он позаботился заявить, что это – добровольный подарок, чтобы не создавать прецедента на будущее. Когда кардинал уселся за стол, за который он пригласил епископов, аббатов и наиболее значительных лиц из своего окружения, барон, по-прежнему сопровождаемый остальным дворянством, предстал перед ним и попытался исполнить обязанности метрдотеля, объясняя, что его предки всегда служили архиепископам при их первом обеде, и умоляя разрешить ему исполнить эту службу. Кардинал согласился; тем не менее, учитывая немощность старика, он пригласил его занять место за столом напротив себя, заявив, что его служба может считаться выполненной. Барон принял приглашение; но после обеда он направился прямо к буфету и велел Пьеру Депарбé и Фри де Пуссену, своим оруженосцам, забрать там всю серебренную посуду, которая использовалась за столом, и унести ее. Он объявил, что она принадлежит ему как вознаграждение за его службу, и кардинал, на глазах у которого все это происходило, не стал возражать. Если верить Père Montgaillard[4], которому дословно следует dom Brugelles, пир закончился не так мирно. Согласно ему, кардинал де Турнон привык пользоваться посудой из художественно выделанного стекла, ею он пользовался и в данном случае; это настолько шокировало барона де Монто, что после обеда он, вооружившись палкой, неистовстве перебил все блюда, прямо в присутствии прелата и его свиты, и при этом забылся настолько, что во весь голос поносил такую скупость и крохоборство. Это оскорбление, добавляют они, настолько настроило нового архиепископа против его паствы, что через несколько дней он навсегда распрощался с Ошем и удалился в Рим. Здесь мы вынуждены высказать сомнение в правдивости обоих монахов. Их свидетельство противоречит строкам протокола, а скорое возвращение в Рим бывшего министра Франциска I имеет много причин и помимо оскорбления[5].

Кардинал предписал своей епархии уставы, оглашенные в 1542 г., без сомнения такие же, которые он установил в Амбрене. Меж тем его враги, имеющие власть при Дворе, посчитали, что он находится слишком близко к ним, даже будучи в центре Гаскони. Чтобы его удалить был нужен повод: но были бы заинтересованность и желание. Министры намекнули королю, что не плохо было бы воспользоваться привязанностью к нему папы, и, самое главное, использовать его для подготовки выборов его преемника, которые были не за горами, так как Павлу III уже было за восемьдесят, и он был обременен многочисленными недугами. Кардинал де Турнон получил приказ отправиться за Альпы; но прежде, чем оставить город, который ему не суждено было больше никогда увидеть, он завершил основание коллежа.

С 1542 г. он занялся этим серьезно. Суммы, завещанные кардиналом де Клермоном, его предшественником, были значительны. Они предназначались, согласно его указаниям, на восстановление церквей и, главное, на помощь беднякам; но прелат[6], столь прославленный своим разумением и ловкостью в делах, не без основания посчитал, что невежество заслуживает жалости не меньше, а часто даже больше, чем бедность, и это тем более печально, чем менее оно осознается. Во всей церковной провинции не было никаких заведений, где хоть с каким-то успехом изучались науки и литература; от подножья Пиренеев приходилось уходить в Тулузу. Проникающие в провинцию новые идеи, усиливающиеся с каждым днем требовали противопоставить истинный и яркий свет обманчивым отблескам, которыми ересь старалась затемнить истину. Необходимость коллежа не вызывала сомнений; сделали самый необходимый ремонт церковных зданий епархии, а остальные деньги, с согласием наследников, были использованы на строительство и содержание коллежа. Королевские грамоты Франциска I от 7 октября 1543 г. разрешили эти изменения в завещании кардинала де Клермона. Однако, появились протесты: кричали о кощунстве и скандале; утверждали, что пренебрегли последней волей набожного и почтенного завещателя. Чтобы преодолеть любое сопротивление, Франциск I, по просьбе своего министра, 11 марта 1545 г. издал новые королевские грамоты, которые предписывали скорое и полное выполнение первых. Колледж был основан, капитул предоставил помещение, где он разместился, а кардинал де Турнон постарался пригласить туда лучших профессоров, блиставших тогда во Франции. Там можно было почти одновременно увидеть Мюрè, Макроба, Тюрнеба и Пассерá, оставивших столь значительный след в литературе. Арно д’Осса, знаменитый кардинал, давал там уроки. Говорят, там можно было услышать самого Нострадамуса.

Коллеж в Жимоне был основан[7] в том же 1545 году, постановлением Франциска I, который предписал аббату Жимона, епископу Ломбеза и держателям больших бенефиций епархии внести для этого необходимые суммы. Когда это постановление встретило возражения, Генрих II издал в 1552 г. еще одно, но с тем же успехом. Более повезло Карлу IX в 1567 г. Епископ предоставил двести ливров; аббату Жимона пришлось дать столько же. Взнос держателей других бенефиций составил тысячу четырнадцать ливров. Построили дом и поручили его секуляризированным священникам. В 1620 г. туда пригласили Отцов христианского вероучения и повысили для них жалование до тысячи пятисот ливров, которые консулы Жимона выплачивали ежегодно из своих средств. Вскоре попытались добавить к коллежу семинарию; но это не имело успеха, и семинария диоцеза была учреждена в Ломбезе. В Мон-де-Марсане коллеж[8] был основан вскоре после коллежа в Жимоне; но начал он работы намного быстрее. Почти с самого начала он был поручен ордену Варнавитов (1556): город обязался выплачивать монахам ежегодную пенсию в две тысячи четыреста ливров, оговорив при этом, что эта пенсия может быть уменьшена до шестисот ливров, если доходы монастыря увеличатся. Наконец, коллеж в Лектуре появился чуть позже; туда также пригласили светских профессоров, но вскоре почувствовали необходимость обратиться к религиозной корпорации: выбрали Отцов христианского вероучения, которые обосновались там в том же году, что и в Жимоне. По примеру Оша, Жимона, Лектура и Мон-де-Марсана, Ногаро, Вик, Миранд и почти все более-менее значительные города Гаскони содержали одного или нескольких учителей, которые преподавали хотя бы основы латыни. К несчастью гражданские войны, вскоре начавшиеся, почти сразу же уничтожили эти первые ростки.

В то же время, когда Двор Франции послал кардинала де Турнона за Альпы, он призвал в Мулен Генриха и Маргариту Наваррских, чтобы убедить их заключить[9] брак Жанны, их дочери, с Антуаном де Бурбоном, герцогом де Вандомом и первым принцем крови. Решение об этом браке, предложенном Штатами Беарна, было принято в последние дни предыдущего царствования и утверждено Франциском I. Жанна и Антуан горячо его желали; но Генрих и Маргарита с каждым днем все более ему противились. Можно сказать, что сама судьба, которой так часто нравятся контрасты, пыталась соединить самую пылкую гугенотку своего века с самым фанатичным и нетерпимым католиком. Филипп, наследник Испании, только что потерял жену, и Карл V старался получить для него руку принцессы Наварры. Если она будет ему дана, он обещал возвратить ее родителям королевство, предмет их мечтаний. Франция поспешила пресечь это намерение; но ради интересов власти, которая привела их дом к краху, не дав ничего серьезного взамен, Генриху и Маргарите приходилось лишить свою дочь возможности украсить себя одной из самых блестящих корон мира. Тем не менее, переговоры и на этот раз потерпели неудачу. Французское правительство привлекло на свою сторону Генриха, предоставив ему пенсию в пятнадцать тысяч ливров, назначенную с доходов Гаскони, которую государь должен был выплачивать из своей казны. С этого момента он уступил; но так как он любил ворчать, то с ехидством потребовал от зятя сократить его расходы и разогнать то множество слуг и дармоедов, которые его разоряли.

Маргарита проявила больше твердости: то ли потому, что она питала непреодолимую неприязнь к зятю, которого ей предлагали, то ли повинуясь какому-то иному чувству, о котором история умалчивает, она отказалась дать свое согласие. Оставленная мужем и подталкиваемая дочерью, непонятая королем Генрихом II, которого она тщетно пыталась привлечь на свою сторону, обиженная пренебрежением двора, украшением которого она так долго была, она, наконец, со слезами подписала контракт, благодаря которому ее внук обретет корону Франции. Брак был тотчас же заключен со всевозможной пышностью и великолепием[10]. Король пригласил на это торжество всех принцев крови и первых вельмож королевства. Эта блестящее собрание не помешало Генриху д’Альбре выполнить его угрозы. На следующий день после свадьбы он явился к своему зятю, прогнал из его дома бóльшую часть слуг, и сократил наполовину жалование тех, кого он оставил. Антуан легко согласился с требованиями тестя, так как собирался жить вдали от него, при дворе или в Пикардии, губернатором которой он был, и куда он мог вызвать слуг, которых его лишили. Выказав свою строгость, Генрих с женой вернулся в Гасконь, куда Маргарита хотела удалиться со своей печалью.

Это насилие над материнском сердцем принцессы окончательно подорвало здоровье, и так уже достаточно слабое. Она прожила еще несколько месяцев и умерла в замке Одó в Бигорре. Несчастная сама ускорила свой конец[11], слишком долго наблюдая, холодными декабрьскими ночами, комету, которая появилась на горизонте, и которая, согласно мнению того времени, широко распространенному, несла угрозу для некоей коронованной особы. Ее хватил удар. Врач тотчас же велел унести ее и положить в постель; но искусство было бессильно, и пришлось сообщить принцессе об опасности, которая ей угрожала. Она вскрикнула от этого горького и страшного известия, и несколько раз повторила, что пока не в том возрасте, когда нельзя было бы надеяться еще на несколько лет жизни. Действительно, ей было всего пятьдесят два – пятьдесят три года. Пытались ее успокоить, говоря ей о небе и вечном блаженство: все это так, отвечала она, но мы слишком долго будем мертвы, прежде чем попадем туда![12] Тем не менее, это первое потрясение довольно быстро уступило место смирению; и по мере того, как смерть приближалась, она успокаивалась и больше думала о душе. Она с подобающей набожностью приняла Святые дары и отпущение грехов, и во время отходной молитвы много раз с любовью целовала распятие[13].

Историк[14] рассказывает, что после смерти брата она удалилась в женский монастырь в Ангумуа, и что там часто видели, как она присутствует на службах аббатисы, и слышали как ее голос присоединяется к голосу монахинь. Другие документы подтверждают, что в свои последние годы она часто присутствовала на мессах и проповедях, принимая участие в таинствах Покаяния и Евхаристии, всем своим поведением доказывая искреннюю набожность. Так что нет никакого сомнения, что она умерла как добрая христианка и католичка, согласно выражению Brantôme; но следует отметить, вслед за большинством писателей, что Маргарита всегда была неосторожной и легкомысленной, и что она не была крепка в своей вере, иначе как объяснить двойственность ее жизни: как совместить ее безупречное поведения с непристойным и часто почти циничным языком, и чистоту веры с долгим знакомством с еретиками и глубоким увлечением их учениями. Как бы там ни было, но именно так скончалась принцесса (21 декабря 1549 г.), заслуженно восхваляемая за свои милости, свой разум и свои добрые качества. Счастливая, что не стала свидетелем беспорядков, которые настали после ее царствования, но несчастная от того, что подготовила их и облегчила их приход.

Ее тело было доставлено в По и похоронено с пышностью. Шарль де Сен-Март составил прощальную речь, которую опубликовал на французском и латинском языках. Музы, которые воспевали ее жизнь, оплакивали ее смерть. На ее могиле вырезали эпитафию, которая осталась в памяти ученых и которую мы перевели[15]: десятая муза, четвертая грация, сестра и супруга королей, знаменитая Маргарита покоится в этой могиле. Герцогства Алансон и Берри были даны ей только в апанаж; они возвратились короне, но владения дома д’Арманьяк перешли ее дочери.

Жерар Руссель сошел в могилу вскоре после Маргариты, и, как и его покровительница, он сам ускорил свою смерть. Неутомимый распространитель новых учений, он хотел донести их до Ла Суля, который намеревался посетить. Но так как его суровое и полуграмотное население всегда славилось своей приверженностью к католицизму, он проявил осторожность и направил туда своего капеллана, который должен был подготовить его приезд. Капеллан, такой же монах-отступник, как и епископ, прибыл в Молеон, обругал индульгенции и обрушился на некоторые догмы. Собравшиеся выслушали его первые слова со скрытым возмущением и единодушным ропотом. Вскоре Пьер Мэти, один из наиболее уважаемых горожан, не желая сдерживаться, подал знак рукой и повысив голос приказал проповеднику замолчать. Тот продолжал свою речь. Тогда Мэти бросился к кафедре, стащил с нее дрожащего монаха, прогнал его из церкви и под всеобщий свист вынудил его оставить город.

Руссель понадеялся, что ему удастся исправить оскорбление, нанесенное ереси. Он тотчас же направился в Ла Суль под предлогом проведения там синода епархии. Собрав там местное духовенство, он сообщил им о задуманных им реформах; но вместо согласия, на которое он надеялся, он встретил лишь единодушный протест; тогда он решился обратиться к пастве. Он взошел на кафедру, и, полагаясь на свое красноречие, яростно обрушился на молитвы к Святым. Стоя в глубине церкви и укрытый длинным плащом, Мэти слушал его, дрожа от негодования. Внезапно он пересек неф, протолкался через толпу и, вынув из-под плаща топор, приблизился к кафедре. Мощными ударами он опрокинул ее на землю вместе с проповедником, который, скорее напуганный, чем раненный, упал в обморок на руки своих слуг, подбежавших, чтобы помочь ему. Как только он пришел в себя, он бежал в Беарн, дрожащий, напуганный, полностью растерянный. Надеялись, что поездка в О-Боннé к источнику термальных вод, самому знаменитому тогда во всех Пиренеях, восстановит его здоровье; но дорога только усилила болезнь: он умер, не доехав до места. Его друзья, не без некоторого основания, обвинили в его смерти Мэти, и заставили его предстать перед парламентом Бордо, от которого зависел Ла Суль. Дело было долгим; но после яростных дебатов, суровый и пылкий католик был прощен. Казалось даже, добавляет Sponde[16], рассказавший эту историю, что небу было угодно вознаградить его усердие и веру, так как трое из его потомков почти по очереди занимали кафедру Олерона.

Павел III, которому, как говорил, в первую очередь угрожала комета, мало прожил после Маргариты и Русселя. Он умер после короткой болезни 10 ноября этого года. Девять дней спустя начался самый долгий, самый многочисленный и самый бурный за несколько веков конклав. Франция, император и правнуки умершего папы, так как Павел был женат до того, как принял постриг, образовывали три противодействующие партии. Испанская партия практически одержала верх, и кардинал Поул, принц королевский крови Англии, но более известный своими достоинствами и своим блеском, чем своим высоким происхождением, принял тиару; но кардинал де Турнон, следуя инструкциям своего хозяина, сумел, благодаря своей осторожности и ловкости, привлечь на свою сторону многочисленных Фарнезе и добился провозглашения кардинала дель Монте, кандидата Франции, который принял имя Юлия III. После этих выборов, кардинал де Турнон жил в Риме и отомстил всем своим врагам, совместив это с интересами своей родины.

Находясь в Риме, он добился секуляризации капитула Оша, о чем уже давно настойчиво просили и еще сильнее желали. Капитул направил[17] к Папскому престолу трех своих членов, Бертрана д’Эскрибана, Жака Дюбарри и Пьера де Лаффарга. Позже их сменили два других каноника, Виллар и Жан де Бюрен. Их запрос был поддержан королем Генрихом II. Папа, который вначале обещал пойти к ним навстречу, вскоре забрал назад свои слова; но через несколько дней, желая облечь в пурпур одного из своих племянников, едва достигшего четырнадцати лет, и встретив оппозицию в священной Коллегии, он попытался привлечь на свою сторону кардинала де Турнона, удовлетворив его запрос. Он тотчас же приказал датарию отправить буллу, которую подписал 11 апреля 1550 г. Кардинал де Турнон, как архиепископ, дал свое согласие 14 июня, и приказал объявить об этом в епархии[18].

Следующий год был голодным. Это бедствие сменилось эпидемией, которая длилась не менее пятнадцати лет, и которая свирепствовала с такой яростью, что в некоторых местах урожай не был собран за неимением рук, а домашние животные, лишившись хозяев, бродили по окрестностям. Пока паства предавалась отчаянию, кардинал удалился в Венецию. Разногласия, возникшие между двором Франции и суверенным понтификом, вынудили его на какое-то время оставить Рим. Но его ловкость сумела быстро рассеять эти тучи и не только возвратить Франции сердце Юлия III, но и получать его на более выгодных условиях, чем те, о которых Генрих II мог только мечтать. Папа счел себя не менее удовлетворенным и назначил в 1552 г. умелого дипломата епископом Альбано, а в следующем году – епископом Сабины. Король, в свою очередь, явил ему свою добрую милость и позволил ему обменять архиепископство Оша на кафедру примаса Лиона, которой тогда владел кардинал д’Эсте. Оба прелата написали капитулу Сен-Мари[19], чтобы уведомить его об этом перемещении. Кардинал де Турнон объяснял его своею старостью и соседством метрополии, которую он принял, с местом своего рождения, так как замок Турнон находился у ворот Лиона. Мы не последуем за ним в его новую епархию; скажем только, что на конклаве, состоявшемся после смерти Павла IV, на его сторону склонялись голоса многих кардиналов, и что Пий IV, который был ему предпочтен, удостоил его своим полным доверием и засвидетельствовал ему свое уважение, назначив его епископом Остии и деканом Священной Коллегии. Это было последнее сколько-нибудь важное событие в его жизни.

Он умер 21 апреля 1562 г. в Сен-Жермен-ан-Ле, в течение тридцати девяти лет и при четырех королях принимая самое активное участие в основных делах своей эпохи, столь богатой на события. Он являл собой единственный пример милости и доверия в столь трудные времена: он последовательно был архиепископом Амбрена, Буржа, Оша и Лиона, епископом Альбано, Сабины и Остии, примасом Галлии и деканом Священной Коллегии, и, вместе с тем, аббатом Сент-Антуана, Сен-Жермен-де-Пре, Турню, Амбрана, Энé, ла Шез-Дьё, Сен-Флорана, Кандейя, Ферьера, Сен-Жюльян-де-Тур, Пор-Дьё, Сен-Ломер-де-Блуа и Мутье-Сен-Жан, прево кафедрального собора Тулузы, приором Анноне и Сен-Портьян, главой часовни короля, канцлером ордена Св. Михаила, наместником Лионне, Божоле и Дофине, губернатором Лиона, министром Франции при Франциске I, Генрихе II, Франциске II и Карле IX, послом в Испании, Англии, Венеции и неоднократно в Риме. Столь же осторожный, как и умелый в делах, говорит историк Duthoul, он был всегда заметен, отмечен и уважаем всеми, даже своими завистниками. Не было случая, отмечает Daniel, что бы он когда-либо дал неверный ход какому-нибудь делу. Потомок одного из наиболее благородных и старинных домов королевства, добавляет Fleury, окруженный уважением и почестями, он был прост и скромен как обычный человек. Всегда со всеми ровный и любезный, он был столь же доступен беднякам, как и грандам. Добрый хозяин, он был так любим служителями своего дома, что те, кому удавалось поступить к нему на службу, никогда ее не оставлял. Его смерть, столь же христианская, как и его жизнь, стала известна всем, и его оплакивали все добрые французы, и особенно все добрые католики[20].

Ипполит-Карло д’Эсте, который сменил кардинала де Турнона на кафедре Оша, был сыном Альфонса I, герцог Феррары, и племянником Эркюля II, зятя Людовика XII. Родившийся в 1509 г. и ставший кардиналом в 1538 г. по просьбе короля Франциска I, он последовательно управлял епископствами Орлеана и Отена, архиепископствами Милана, Лиона, Оша, Нарбонна и Морьянна. Он носил пурпур при Павле III, Павле IV, Юлии III, Марцелле II, Пие IV, Пие V и Григории XIII, и пользовался любовью и уважением всех семи понтификов, которые поручали ему наиболее важные дела Церкви. Эти дела удерживали его в Риме или призывали его ко дворам государей; но они не могли заставить его забыть о доверенной ему пастве. Он велел заменить себя в Оше Жаном Дюма, епископом в странах неверных, тем самым, что управлял епархией при кардинале де Турноне[21].

Пока кардиналы Феррарский и де Турнон менялись епархиями, Гасконь праздновала рождение принца, памяти о котором суждено было стать популярной не только вблизи Пиренеев, но и во всей Франции. Жанна д’Альбре[22] уже родила Антуану де Бурбон двух принцев, но оба они погибли самым печальным образом. Старший, отданный кормилице в Орлеане и доверенный заботам старой и вечно мерзнувшей жены байли этого города, задохнулся от жары в своих пеленках. Второго, именуемого графом де Марлем, красивого и великолепного ребенка, ждал еще более трагичный конец. Однажды, когда двор отправился на охоту, его кормилица, играя с офицером, выронила его в окно, и молодой принц прожил только несколько дней после своего падения[23]. Генрих д’Альбре, узнав, но слишком поздно, о причине этой смерти, обрушился на дочь, которую обвинял в том, что она не выполняет обязанности матери, и угрожал ей вновь жениться, полный решимости не умирать, не обеспечив за своим потомством просторные и многочисленные владения. Ему в то время было около пятидесяти лет. Прошел слух, особенно в Беарне, что Карл V, страдая от того, что Жанна стала супругой принца дома Франции, предложил ему Екатерину Кастильскую, свою сестру, обещая ему возвратить Наварру; но, наконец, Жанна забеременела в третий раз.

Узнав об этом, Генрих вызвал ее из Пикардии, где принцесса находилась с мужем. Он встретил ее в Мон-де-Марсане[24] и доставил в По, где она, к его радости, 13 декабря 1553 г. родила сына. Генрих обещал дочери передать ей свое завещание, но при условии, что во время родов она будет петь песню, чтобы, как говорил старик, ты не сделала мне плаксивого и хмурого ребенка: поэтому, как только Жанна услышала, что он входит в ее комнату, она несмотря на мучившие ее боли, запела, но не песню, а молитву беарнских рожениц: Nostre Dame, dou cap deou Poun, adjuda me en aquesto houre[25]. Генрих подхватил слова[26], и не успел он допеть до конца, как Жанна родила (13 декабря 1553 г.). Отметили, что ребенок, против всех законов природы, родился на свет без плача и крика: так и должно быть, добавляет Hardouin de Péréfixe, его историк, или, скорее панегирист, не мог принц, которому суждено было стать радостью для всей Франции, родиться среди криков и стонов.

Как только он родился, его дед завернул его в полы своего платья и передал дочери свое завещание, заключенное в золотую шкатулку, говоря ей: дочь моя, вот это принадлежит вам, а это принадлежит мне. Держа ребенка на руках, он натер ему губы зубчиком чеснока[27] и заставил его высосать каплю вина из своего золотого кубка. Видя, как маленький принц глотает его, он воскликнул в присутствии дворян и дам, собравшихся в его апартаментах: ты будешь истинным беарнцем; и тут же покрыл его поцелуями.

В свое время испанцы, намекая на гербы Беарна, насмешливо говорили при рождении Жанны: чудо! корова родила овцу. Генрих, предчувствуя мужество и величие своего внука, повторял при своем дворе: смотрите, теперь моя овца произвела на свет льва. Маленький принц был крещен на Крещенье в часовне замка По епископом Родеза, Жоржем д’Арманьяком, ставшим в 1544 г. кардиналом, а позже вице-легатом Авиньона. Его крестными отцами стали короли Франции и Наварры, которых представлял Жак де Фуа, епископ Лескара, и которые дали ему свое имя, а крестной матерью принцесса Клод Французская, которая впоследствии выйдет замуж за герцога Лотарингского, представленная мадам д’Андуен. Для этой церемонии изготовили священную купель из серебра, следы которой утеряны; но зато можно видеть панцирь черепахи, который по легенде считается его колыбелью.

Растить Генриха было трудно. Для него перепробовали восемь кормилиц. Последняя, здоровая и крепкая крестьянка из Бийера, имела честь преодолеть все затруднения. Жанна, ставшая более заботливой, осталась подле сына. Она построил в нижней части парка По, столь свежего и прелестного, castel besiat[28] – милый замок, чтобы не отказывать себе в удовольствии видеть из этого павильона дом, в котором подрастал надежда семьи и судьба Франции. Когда он вышел из грудного возраста, его дед дал ему в гувернантки Сюзанну де Бурбон, супругу Жана д’Альбре, барона де Миоссана, который увез его в свой замок Коараз около Нэя. Дед хотел, что бы он одевался и воспитывался как другие дети страны, что бы лазил по горам, босоногий, с непокрытой головой, что бы не боялся ни холода, ни жары, ни дождя, независимо от времени года, наконец, что бы он был лишен всего того, что вызывает леность, и, особенно, лести. Подобное воспитание могло быть задумано только принцем высокой души. К несчастью, Генрих д’Альбре не смог за ним следить; он умер в своем замке Ожетмо 25 мая 1555 г., через семнадцать месяцев после того, как принял в свои королевские руки того, кому будет суждено отомстить за него Испании.

Даже враги воздавали ему должное. Карл V, пересекая королевство, во всеуслышанье говорил[29]: я увидел во Франции только одного человека, и этот человек – король Наварры. Много сил он посвятил законодательству; он реформировал или, скорее, дополнил[30] старинные fors, которые под его наблюдением издали два печатника, Жан Вангю и Анри Пуавр, приглашенные им в По. Вместе с тем он упорядочил работу различных ветвей администрации, учредил должность канцлера Беарна по примеру Наварры, контрольную палату и частный совет, отделил уголовное правосудие от гражданского, постановил, что сенешаль, полномочия которого он расширил, будет иметь своих судей в трех главных городах, что привело к созданию трех сенешальств: По, Ортез и Олерон; позже к ним было добавлено еще одно, а По разделилось, так что всего их стало пять: помимо трех предыдущих еще Морлá и Советерр. Он укрепил Наварран и заново отстроил Нэй, который был сожжен до тла в 1543 г. двумя неожиданно упавшими на него огненными метеорами. Если верить Sponde[31], из пятисот или шестисот домов, имеющихся в городе, после пожара уцелел только один. Что бы хоть как-то возместить жителям их потери, Генрих создал для них шерстяную фабрику, которая с честью дожила до наших дней.

Все это делало его дорогим его народу; поэтому на его похороны собрались несметные толпы[32]. Честь возглавить церемонию оспаривали штаты Беарна и три сословия графства Фуа; она досталась вторым. Принц просил, как некогда его отец и мать, быть похороненным в склепе Памплуны. В ожидании, пока победа откроет его потомкам дорогу в Наварру, его положили в соборе Лескара. Он стал последним из Наваррского дома, кто упокоился в базиликах Гаскони. Остальных членов этой семьи приняли гробницы Вандома и Сен-Дени. Генрих был принцем разумным, осторожным, просвещенным, сдержан­ным, покровителем литературы, законодателем кутюмов, либеральным и великолепным при дворе. История отвела ему достойное место среди королей, которые правили Наваррой, и сеньорами, которые управляли Гасконью.

Эта смерть передавала в руки Жанны огромные владения домов Фуа, Наварры и д’Альбре. Жанна получила самое блестящее воспитание; она легко говорила на латыни и испанском языке, не была чужда греческому языку и увлекалась поэзией. С умом, знаниями и хорошим вкусом, она соединяла твердый и решительный характер; она была достойной дочерью Генриха и Маргариты. Она только что оставила Беарн и присоединилась к мужу, защищавшему Пикардию, когда была призвана сменить отца. Генрих II, король Франции, посчитал этот случай благоприятным, чтобы присоединить к короне обширные пограничные домены. Он предложил Антуану обменять их[33] на земли, расположенные внутри королевства. Антуан не захотел сердить государя; он предоставил решение Жанне, своей жене, которой принадлежали домены. Жанна тоже предпочла проявить осторожность; она обратилась за советом к Штатам Беарна и Наварры и трем сословиям других стран, и пообещала дать Генриху II полное удовлетворение, какое только он мог желать. При этом герцог де Вандом вернул королю губернаторство Пикардии и тут же принял губернаторство Гиени, которым владел Генрих д’Альбре, его тесть, и которое отныне стало апанажем первого принца крови.

Несколько дней спустя супруги простились с двором и направились в Гасконь. Там уже знали о намерениях короля Франции. Епископ Манда, канцлер Наварры, принявший сторону Генриха II, пытался соблазнить барона д’Аррó, решительного и очень влиятельного в стране человека; но тот, верный своим хозяевам, поспешил известить парламент[34], и, опираясь на его авторитет, он увеличил гарнизон Наваррана, укрепил По и принял все меры, чтобы отразить комиссаров короля Франции, если те явятся с вооруженной силой. Прибытие Антуана и Жанны окончательно рассеяло все опасения; их везде встречали с пышностью и великолепием, и Штаты, собравшиеся в большом зале замка По, чтобы принять от них клятву и поклясться им в верности, отвергли любой проект обмена и заявили, что хотят жить под властью семьи, которая управляла ими. Генрих, обиженный этим отказом, отомстил Антуану. Он уменьшил его губернаторство в Гиени и отказал ему в передаче губернаторства в Пикардии герцогу д’Энгиену, отдав его адмиралу де Колиньи.

Оба супруга оставили на время заботу о том, чтобы рассеять злопамятство короля. Они обосновались в По и провели там два года. Это пребывание было фатально для католической религии. Свободные от любого принуждения в их Государствах, король и королева благоприятствовали новым учениям. Антуан проявлял себя более к ним расположенным; часто он заставлял его жену внимательнее прислушиваться к наставлениям сектантов. Принцесса, молодая и красивая, любившая танцы не менее, чем проповеди, не находила ничего интересного для себя в этом новом культе. Однажды она даже заявила мужу, что, если он хочет, чтобы его собственные домены были конфискованы, то она не намерена рисковать теми, что ей достались от ее предков, которые, как она говорила, из-за ереси лишились Наварры. Антуан оставался глухим к этим предупреждениям, и хотя он открыто не исповедовал Реформу, он позволял ей не таясь читать проповеди рядом с собой.

Франсуа Гэй, по прозвищу Буанорман, пришедший из Женевы, и Анри Барран, монах-расстрига, были первыми, кто публично провозгласил кальвинизм. Они проповедовали так открыто, что слухи о из деятельности достигли ушей папы и короля Франции. Папа[35] с горечью жаловался на это кардиналу д’Арманьяку, который тогда находился в Риме. Кардинал попытался разъяснить Антуану и Жанне, насколько их преступная терпимость огорчала и раздражала общего отца всех верующих. Король Франции, в свою очередь, пригрозил им войной. Пришлось задуматься о том, как предотвратить бурю. Буанорман был отослан и укрылся в Мазерé, городке, расположенным у ворот По, откуда он продолжил распространять свое учение, но с бóльшими предосторожностями. Не похоже, чтобы Баррана вообще как-то побеспокоили.

Их покровители скоро оставили Беарн. Перемирие, заключенное с императором, только что было нарушено; война была готова возродиться. Кое-какие шансы сулили Жанне и Антуану вернуть им Наварру, постоянный предмет их сожалений, как ранее она была предметом сожалений отца и деда Жанны. Они присоединились ко двору, взяв с собой своего сына, пятилетнего ребенка, пышущего здоровьем и силой, благодаря удачному воспитанию, которое он получил. Король Франции[36], найдя его столь же милым, как и бодрым, покрыл его поцелуями и спросил его, хотел ли он быть его сыном. Ребенок тотчас же ему ответил в своем беарнском языке, показывая на своего отца, quest es lo seigné pay[37]. Тогда король, получивший удовольствие от этих слов, спросил его: раз уж вы не хотите быть моим сыном, не захотите ли вы стать моим зятем? Маленький принц немедленно ответил, как если бы он понял вопрос: obé (да), и если верить Favin и Palma Cayet, у которых мы позаимствовали этот анекдот, с этого момента его брак с Маргаритой де Валуа, которая была на год старше его, был предрешен.

Генрих II хотел оставить будущего зятя подле себя и воспитывать его вместе с Дофином; но родители этому воспротивились и отослали его в Беарн. Согласно Olhagaray, которому вторит бóльшая часть историков[38], юный принц больше не оставлял этой страны и был отдан под присмотр Сюзанны де Бурбон, своей гувернантки, и Жака д’Альбре, епископа Лескара, деверя Сюзанны, которому уже было поручено управлять Беарном и Нижней Наваррой от имени короля и королевы. Оба они были католиками; тем не менее, либо по слабости, либо в ослеплении, либо, возможно, тайно склоняясь к ереси, они не сделали ничего для того, чтобы остановить ее распространение. Штаты предали ей больше внимания. Они собрались[39] и вынудили епископа, который их возглавлял, принять некоторые разумные меры. Кардинал д’Арманьяк только что прибывал в Беарн, чтобы взять управление в свои руки. В отличие от тех, кого он сменил, он проявил столько же усердия, сколько и осторожности; и опираясь на Штаты, приложил немало сил, чтобы подавить активность сектантов, возвратить умы, которые позволили себя увлечь и, тем самым, предупредить новые успехи ереси; но все его усилия были сведены на нет примером короля и королевы Наварры, слишком открыто преданных секте, и еще более привлекательностью нового учения для умов.

Не больше кардиналу повезло с походом, организованным им против Наварры, по приказу Антуана. В Като-Камбрези был только что подписан мир между Францией и Испанией. Этот договор, столь же позорный и, разумеется, столь же политически ошибочный, как и договор в Камбре, как и он жертвовал интересами короля и королевы Наварры. Оба супруга поняли, но слишком поздно, что им не следует полагаться на французских монархов. Они попытались бороться в одиночку[40] и велели объявить сбор по всем своим доменам. Кардинал д’Арманьяк, который руководил мобилизацией, отдал командование сьёру де Бюри и сеньору д’Арнé. Оба военачальника столкнулись с препятствиями раньше, чем достигли вражеской земли. Ссылаясь на свои старинные привилегии, которые освобождали их от воинской службы вне своей страны, солдаты, собранные в долинах Оссо, Аспé, Ассон и Барету, отказались переходить через мост Сарран. Напрасно д’Аррó и Эсгаребак пытались преодолеть их упрямство. Пришлось выступать без них и идти вперед под проливными дождями, которые вели к разливу рек и делали дороги непроходимыми. Тем не менее дошли до Фуентерабии, где некий предатель обещал открыть им ворота; но когда к непогоде присоединился голод, Бюри и д’Арнé были вынуждены повернуть назад.

Узнав об этой катастрофе, Антуан оставил двор, и, сопровождаемый Монлюком[41] и Дюрá, помчался на Юг. По дороге он присоединил к себе легионеров Гиени, губернатором которой он был, и призвал к оружию все дворянство Гаскони, назначив местом сбора Байонну, которую объявил своей штаб-квартирой. Он надеялся, что стены Фуентерабии падут перед ним, и что вся Наварра покорится сама собой при виде его храбрецов; но надежды незамедлительно рухнули самым безжалостным образом Прежде, чем успели приступить к делу, он узнал, что предатель, который ожидал его в Фуентерабии, призывал его только для того, чтобы передать его испанцам, и что один из его собственных конфидентов передавал им все обсуждения его совета. Этого было более, чем достаточно, чтобы заставить его отказаться от экспедиции, названной подмоченной войной. Бессовестный конфидент понес наказание за свое предательство по всей строгости правосудия, он был повешен или, как утверждают другие – четвертован, в По.

Антуан в отчаянье ушел в Нерак, где он вскоре узнал о трагическом конце короля Франции. Согласно статьям фатального договора в Като-Камбрези, Елизавета, старшая дочь Генриха, и Маргарита, его сестра, должны были выйти замуж, первая – за короля Испании, а вторая – за графа Савойи. Их брак был отмечен блестящими празднествами и, главное, турнирами, до которых двор Франции был так охоч. Генрих с блеском сражался два дня; на третий, последний день этих рыцарских игр, бледной имитации сражений храбрецов былого, он захотел скрестить копье с молодым графом де Монгомери. Оба бойца кинулись друг на друга с таким пылом, что копье Монгомери раскололось, проникло в смотровую щель шлема государя и попало прямо в его глаз, глубоко проникнув внутрь. Генрих упал со скакуна: к нему подбежали, но рана была смертельной; и несмотря на все старания и все искусство врачей, одиннадцать дней спустя он испустил последний вздох, оставив Францию открытой всем бедствиям, хотя уже появлялась надежда на возрождение. Это был, как говорят современные ему мемуары[42], добрый государь, щедрый, приятный в обхождении, любящий своих слуг и храбрых людей, но предававшийся удовольствиям и склонный доверять тем, кто сумел приобрести власть над его натурой. После десяти лет бесплодия Екатерина Медичи, его жена, принесла ему десять детей: выжили четыре сына и три дочери. Мы увидим, как трое из его сыновей последовательно взойдут на трон.